Галю, или Как я не стал гением

Первой, заметившей признаки моей гениальности, стала акушерка московского роддома им. Г.Л. Грауэрмана:
- Карл Маркс родился! - восхитилась она, обтирая моё новорождённое тело. - С такой головой можно прямиком в Дом Советов!
К удивлению всего медперсонала это синюшно-розовое подобие человека, то бишь, я, придя в крайнее возбуждение от услышанного, завопило пронзительно и утверждающе первое в жизни «ля» первой же октавы. Не оставляя ни малейших сомнений в своей врождённой гениальности.
Почему именно «ля», я объяснять не стал, резонно полагая, что это и так понятно: «ля» - это едва ли не единственное доступное беззубому рту младенца звукоизвлечение! И не мог же я, произнося «ля», петь, к примеру, си-бемоль. Или, ещё того хуже, соль-диез! С моим-то абсолютным слухом!

Ближайшим родственникам моя гениальность была очевидна с первых же дней:
- И кто это у нас такой гениальный пердунчик? - говорил дедушка, тыча «козой» в мой живот. - Вон какие трели выводит! Куда там Алябьеву с его соловьём!
- Вы только посмотрите, - восклицала бабушка, - как он морщится, когда сосед на расстроенной гитаре играет!

Мне исполнилось три, когда мама отвела меня во дворец пионеров. Пионеры пели песни про орлёнка и маленького барабанщика, запевала их несносно фальшивил, и пока мы ждали домпионеровскую учительницу музыки, я пел вместе с пионерами. Учительница не пожелала учить меня музыке, но зато пригласила петь в хоре. Поскольку пионерского галстука у меня не было, на концертах я выступал в белой рубашке с чёрной бабочкой, стоя впереди всего хора на стуле.
Публика из зала кричала мне «браво», женщины плакали, а мужчины жали руку.
- Робертино Лоретти! - говорили моей маме. - Берегите этого гения!
Пока однажды во время выступления мне срочно не понадобилось в туалет. И я, неудачно спрыгнув со стула, громко ударился об пол лбом. Публика смеялась, гений был уязвлён, и я напрочь отказался вернуться на сцену.
С пионерской песней пришлось расстаться. Но это было даже удачно, потому что в музыкальной школе начались приёмные экзамены.
К экзамену меня готовил папа. Мы усаживались рядом за пианино, и он давал мне задания - пропеть сыгранную ноту или найти её на клавиатуре. Папа удивлялся, когда я безошибочно повторял взятый им аккорд, и кричал маме:
- Нет, ты только послушай! - он краснел от удовольствия, - это же гений! Шульберт, если хотите!

Накануне экзамена произошло событие, которое, вероятно, планировалось свыше для полноты раскрытия моей гениальности.
И кто придумал эти деревянные горки?! Конечно, если они отполированы детскими задами до блеска, ничего опасного в них нет. Но если влюблённому и сексуально-озабоченному подростку попадает в руки перочинный нож, он торопится выразить, вернее, вырезать свои бурные чувствоизъявления на первой попавшейся поверхности. А именно, на той самой деревянной горке. «Вася+Света=Любовь». Отслоившись от «любви», здоровенная щепа, сантиметров пяти в длину, легко, словно в масло, скользнула в нежную мякоть моей ягодицы.
Молодой доктор, шутя и смеясь, извлёк острую деревяшку из моего зада, положил её в пробирку и подарил мне на память.
В музшколе, узнав, что сидеть за пианино я не могу, экзаменатор пригласила преподавателя-скрипача. Убедившись в моей гениальности, тот немедленно предъявил меня своим коллегам, и они, шумно и не всегда прилично выражаясь, принялись выбирать, кому доверить обучение будущего Яши Хейфеца.

Тёмно-коричневую скрипку-четвертинку я укладывал, подложив под неё сшитую мамой подушечку - из ваты и ситца в голубой цветочек - на костлявое левое плечо. Смычок неровно скользил по струнам, извлекая из них звуки, похожие на предсмертные вопли кота, которому отрывают хвост. Я страдал. Как я страдал! Эти «Зайчики» и «Мишки», которые весело отплясывали на нотном листе, никак не желали даже просто ходить под мою скрипочку. Они стонали и взвизгивали, мучая мои гениальные уши. И я рыдал вместе с ними.

Но убить во мне гениальность оказалось невозможно. И она победила и Баха, и Паганини.
Меня ждала Гнесинка!
Я часами, стоя у окна, играл гаммы, арпеджио и... наблюдал за жизнью двора. А дом напротив наблюдал за мной глазами девочки Гали, неожиданно обретшей значительные выпуклости.
Вначале она сидела у окна, положив голову на ладони согнутых рук, и качала головой в такт: вправо-влево, влево-вправо. Сидеть ей надоедало, и она начинала танцевать. Я играл, а она кружилась у себя по комнате, распустив косу и высоко приподнимая подол платья. Я смотрел на её белые ляжки и переставал слышать свою музыку, играя лишь для того, чтобы Галя кружилась и задирала платье всё выше. Она вдруг останавливалась, останавливался и я, и тогда в глубине её квартиры слышался голос:
- Галю! Донечка! - кричала ей мать, и Галя исчезала. А я стоял и ждал её, прикрывая скрипкой выбухающую ширинку.

Мои занятия теперь превратились в увлекательнейший дуэт с Галей: пока я играл, она, вначале стыдливо, повернувшись ко мне спиной, а затем — бесстыдно, снимала платье, лифчик и трусики, продолжая танцевать. Я дрожал от возбуждения, смычок рвал ритм, взмокшие пальцы едва прижимали струны. Но стоило мне замолчать, Галя убегала в темноту комнаты, откуда мне была видна лишь её чудная попка. И я опять играл что-то, как-то - лишь бы она танцевала...

Первый тур экзамена я завалил. Не потому, что плохо знал программу. А потому, что, начав играть, не смог отделаться от возникшего передо мной видения — голой танцующей Гали...
Скрипачом я не стал, да и скрипку с тех пор в руки не брал. А мой гений так и умер, едва родившись.