Му

     Он помнил только её смутный силуэт: в соснах, в купальнике. И по прошествии лет, многократно женившийся, полысевший и теперь окончательно разведенный, он смотрел на свою дочь. От той, первой, - в соснах. «Кажется её имя?»

- Маму звали Леной, - словно сглаживая забывчивую неловкость, сказала худенькая девушка, сидящая перед ним.

- Да, да, - он потрогал небритый подбородок, отвёл руку раскрыв все пальцы, но скудные воспоминания того дня дальше купальника не двинулись, и пальцы снова свернулись в кулак.

     «Зачем она приехала?» - немного ленивая и растревоженная дверным звонком мысль хотела найти выход из непривычного состояния отцовства. Но состояние никуда не девалось. Сидело и смотрело голубыми любопытными глазами на него, привыкшего проводить своё время ежедневно за компьютером в халате на голое тело без нижнего белья.

   «Голодная?» - спросил он неуверенно и сам испугался своего слова, потому что восемнадцать лет он вообще не ведал, чем жила его дочь и была ли у неё возможность кушать ежедневно. А теперь на те, - спросил.  Глупейшая ситуация! Но ответ всё спас: «Можно чаю», - мягкой улыбкой подстегнула она его. «Конечно, конечно!» - Бросился он переодеваться в соседнюю комнату, и неловко ориентируясь в собственном шкафу, где скомканные носки были перемешаны с носовыми платками, а от каждой помятой рубашки попахивало давно прокисшими феромонами. Ну вот, нашёл, вырядился во что-то старое, давно забытое, однако чистое.

     Пили чай с побелевшей от древности и чудом сохранившейся на дне холодильника шоколадкой. Молчание, нагруженное вежливыми расспросами, с места не двигалось, и не хотело переходить в оживлённую беседу давно не видевшихся родственников. Через какое-то мучительно растянутое время, хотя чашки с чаем были ещё на половину полными, ему вдруг захотелось, чтобы она ушла и никогда больше не приходила. Было и стыдно, и неудобно, потому что он отвык, и от близкого присутствия близких людей, и от всяческих социоапатичных забот, отвык от всепоглощающей ответственности за кого-то. Элементарно хотелось курить. С каждой увесистой минутой это состояние наливалось, словно только что принятый от вражьего кулака, фингал под глазом.

     «…А я играю на фортепиано», - после очередной паузы сказала дочь, медленно отложив на хрустящую фольгу обрезанный ровными аккуратными зубками кусочек шоколада, - «…как ты когда-то».

«Да, да…было дело, - баловался», пробормотал он рассеянно, всё ещё не выпуская из поля зрения спасительный шоколадный кусочек.

«Так может, подавишь на клавиши?»  - Встрепенулся он, неожиданно для себя найдя развязку томительного неудобства. Даже потливая изморось выступила на морщинистом лбу от напряжения, - «Моя пианина ещё жива, пойдём, покажу».

     Открыли крышку. Оказалось, что кто-то давно пролил что-то вязкое на клавиши, отчего они в некоторых местах слиплись с друг другом и не работали. В голове заиграл весёлый пьяный вечер, варили кисель из магазинного брикета, мешали с виски, а из комнаты доносился задорный собачий вальс. Тогда ещё соседи стучали по батарее. Стало стыдно.

     Первая пробная нота прозвучала жалобно, скучно и  ненужно, словно уроненная на пол вилка. Нетерпеливое уныние набросилось на новоявленного миру отца и две вторые слипшиеся клавиши под напористыми пальчиками бездарно выдали глухой звук, застрявший в недрах полированного дерева.

«Я сейчас, сейчас!» - Нырнул он в ванную комнату за тряпкой и не найдя подходящей схватил одну из своих маек вторую неделю изнывающих на S образной трубе. До онемения рук, подождал пока ледяная струя, живо хлеставшая из крана, намочит отталкивающую воду, пересохшую ткань. Вынырнул обратно с жизнеутверждающими возгласами и с неистовством главы семейства застигнутым врасплох, набросился на грязь заслонявшую выход благородным звукам. Через пять своих шутливых минут, обречённого молчания дочери, почерневшая майка оказалась в мусорном ведре. Четвёртая за сегодня нота, рискнувшая выйти наружу, оказалась звонкой, сочной и поманила вслед за собой остальные такие же: заправленные мелодиками и тембрами звуки. «Что это?» - спросил он, надеясь на остановку шквала мелодии, потому что испугался вдруг нарастающих рядов нот и громкого засидевшегося внутри старенького «Красного октября» эха заполнившего комнату. «Если соседи дома…», - подумалось ему вскользь.  Но  торжественные звуки, набрав силу и скорость под шустрыми пальцами дочери, устремились прямо внутрь, в самою глубину чего-то нежного и давно забытого. Он стоял рядом, слушал, приподняв руки, словно хотел остановить, оборвать мелодию, но уже не мог, да и было уже поздно – точка невозврата пройдена.

     Музыка рвала в клочья весь его незатейливый быт, прошлась смерчем в голове, оставив остовы мыслей и растрепав давно заросший лес сознания. «Кто это? Рахманинов, Шнитке?...» - Пытался он обыденным вопросом вернуть себя обратно, но уже не получалось и душа рванулась наружу, и притаившаяся слеза подобралась близко к правому глазу. Он его начал заранее чесать, делая вид, что просто чешется, и выдавил её, и уже почти спрятал, но предательский мокрый след остался на щеке и был наверняка замечен. Потому что повисла окончательная тишина и дочь, разгорячённая шумной игрой, резко повернулась к нему на винтовом стуле с широкой улыбкой.

     «Гениально!» - просипел он с придыханием, так как кадык застыл в горле, распространяя удушливое слёзное жжение, и не двигался. И через минуту, после того как дочь, заметив его смущение, встала и обняла его. Так просто встала и обняла, как будто они жили всю жизнь вместе, и она только что вернулась с уроков музыки, а сейчас хвасталась новым изученным произведением. Он настолько был растроган, что не посмел обнять её в ответ, а так и простоял с опущенными руками, пока она его не отпустила.

     «Дак, это…», - он хотел назвать её по имени и вдруг с ужасом понял, что имя у неё он так и не спросил. «Катей меня зовут!» - С улыбкой сказала дочь, отвечая на его выпорхнувший в пространство безмолвный вопрос. «Ты знаешь, мне пора. Я зайду к тебе на следующей неделе, тортик принесу. Хорошо?»  Он покорно кивнул, горло ещё не отпустило. И пока она собиралась в прихожей, выкапывая из сумочки мелочь на проезд, смог сунуть ей незаметно в пустой кошелёк, оставленный за спиной на тумбочке бумажные деньги.

     И когда уже открылась дверь, и она махала ему ручкой, стоя у лифта, он, ещё не решаясь назвать её по имени, ещё примеряясь к нему, решил-таки сейчас обойтись без него, и спросил, словно и не было чудовищного спазма в горле: «А ты что играла? Что-то знакомое, вроде?»

      «Забыл, эх! Это же твоя музыка, папа!» - Двери лифта плавно закрылись. Он ещё постоял, прислушиваясь к равномерному гудению двигателей на крыше в лифтёрной, когда раздался финальный щелчок, тихо прикрыл за собой дверь и вернулся к пианино.