Предвкушение счастья. Глава 4

4
Разговор с дочерью взволновал Ираиду Михайловну. Она была уверенна, что давно похоронила своё прошлое, что от той принципиальной и восторженной комсомолки  не осталось и следа.
В тот последний учебный год, она была полна радужных планов. Мысль о том, что она вот-вот станет учиться живописи, пугали и влекла одновременно. Она уже предвкушала свои первые этюды. Отец настаивал на учёбе в местном филиале политехнического института. Ираида терпеть не могла чертёжные инструменты, она видела в разложенных на проекции предметах что-то явно протухшее и неживое.
Лучше бы было превращать мазки краской в нечто удивительно прекрасное – старинную вазу, или живую, почти до конца живую девушку. Она уже видела всех их – горделивых и несгибаемых подпольщиц, похожих на богинь с Олимпа.
Ей было весело только от одной только мысли, что она станет писать картины. Настоящие, на холсте, и их, возможно, увидят сотни людей.
В новой школе её сразу избрали комсоргом класса. Ираиде понравилось быть вожаком. Её лицо пылало от восторга. Зато ряд камчадалок смотрели на неё, словно бы стая злобных дворняжек на вальяжную породистую кошку.
Ираиде было плевать на этих девчонок. Она не спешила с ними знакомиться, а тем более дружить. Девочки производили впечатление перевоспитуемых преступниц. Они не спешили сдавать комсомольские взносы, и почти не оставались на комсомольские собрания, спеша по своим, пока ещё неведомым Ираиде делам.
Она и подумать не могла, что эти девицы задумали отомстить ей. Учителя старались не говорить на эту тему, они до чёртиков боялись проблем, и считали, что это баловство пройдёт само собой, как проходит простуда, если её даже не лечить.
Ираиде же нравилось говорить правильные и честные слова. Она любила вспоминать о Великой Отечественной войне, вспоминать горячо и с вафосом, словно бы произнеся текст роли. Эти слова были затвержены назубок, словно бы любимые стихотворения, которыми она удивляла родительских гостей с пяти лет. Эти слова не требовали сиюминутных доказательств.
Тот праздничный день остался в её памяти надолго. Ещё утром – она была весела и говорлива, словно бы учёная канарейка. Родители успели подарить ей мало что значащие подарки – и она жила в предвкушении праздника, когда придут взрослые мужчины поздрвлять её с семьнадцатилетием.
Мужчины вызывали у неё восторг. Она меньше всего думала, что эти люди мечтают о чём-то большем, когда смотрят на её восторженную физиономию и ладную фигурку первой красавицы
десятого «А» класса.
     Отцовские коллеги по работе смотрели на неё, словно бы на говорящую куклу, умеющую говорить ещё кое-что кроме сакрементального «мама». Они отмечали округлость её коленок, всегда чистые гольфы, без единой дырочки и  с шаловливыми поппонами.
     Школьное платье было её лягушачьей кожей. Ираида и представить не могла, что станет надевать нечто иное. И собираясь в девяти часам в класс, торопливо, словно бы на перроне вокзала целовала свою мать и отца.
     Родители разрешили ей слегка надушиться.
     На школьном дворе было многолюдно и весело. Ираида слегка запыхалась, больше всего она боялась случайно оступиться и совсем некстати окровенить коленку. Школьный оркестр уже вовсю играл мелодию «Москвы майской». Девочкам раздавали искусственные ветки цветущих яблонь, а мальчикам яркие красные флажки, которыми нужно было радостно махать, проходя мимо трибуны.
 
     В том дворе было страшно и стыло.
     Ираида не могла поверить, что это всё произходит наяву, не в страшном сне, которые ей иногда снились. Первым к ней подошёл почти похожий на красивого откормленного Амура парень. Он стал медленно и страстно ласкать её, добиваясь того, чтобы она негромко, но явственно  застонала.
     Брюки этого романтичного насильника оттопырилисьсразу. Точнее, это были слегка полинявшие джинсовые шорты, надетые прямо на голое тело.
     Тогда она испугалась, что вот-вот опозорится окончательно – упадёт без чувств на замусоренную почву или подло – по-детски- обмочится.
     Парням нравилось вгонять её  в краску. Они наверняка знали и о её комсоргстве. И о том, что она мечтала стать живописицей. И от того мяли её тело наиболее рьяно, собираясь отмстить  ему за все обиды жизни.
     Тогда она не понимала, чьи сейчас руки тискают её оголенные груди, касаются настороженного пупка, и эти стыдливо неуверенные экскурсии в промежность.
     Она не пыталась даже запомнить лица своих обидчиков. Она предпочла умереть от стыда, только бы встречаться с ними взглядом – она, что так глупо напророчила сеюе этот загаражный позор.
     Они оставили её в покое, словно изгаженную гипсовую статую, тогда она не подумала, как вернётся домой  - белые гольфы и чёрные босоножки = нжнственное что осталось на ней – а красивое форменное платье и бельё перекочевали в руки этих уродов.
     Ираида была рада, что отделалась только гупым, почти подростковым лапаньем – мальчишки не решились  терзать по-настоящему – тревожа все её и так до конца настороженные половые входы.
     Кусты сирени скрывал её от остального пространства двора. Ираида глупо хныкала и ловила себя на желании продолжить исследование своего уже порядком озябшего тела.
     Она дрожала, словно знаменитая чеховская героиня. Дрожала, не решаясь ни сдвинуться с месте, ни раствориться в воздухе. Идти домой нагишом было ужасно страшно, словно бы на её теле была видна вся грязь чужих поспешных объятий.
 
     Спустя неделю она всё стала считать просто дурным сном. Идти в школу было не в чем, и она стыдливо сжималась под одеялом, Отец смотрел на неё, словно бы на пустое место, словно бы она вовсе не возвращалась домой вся в синяках и засосах от слюнявых поцелуев.
     Тогда Ираида собиралась уже на той свет. Ей было стыдно, очень стыдно, до страшного зуда между ног, казалось, что она навеки проклята, как какая-нибудь погибшая до конца недотрога. Надо было или вновь притворяться романтичной и совершенно слепой дурочкой, или начать жизнь заново, вырвав из памяти всё с корнем, как вырывают надоедливый и противный сорняк.
     Она вдруг подумала, что хотела бы уйти из этой квартиры, уйти от жалости и презрения – попросту впустить в объём занимаемый её телом свежий весенний воздух. Отцу было неловко, он презирал её и жалел одновременно – боясь показаться то чересчур жестоким, то попросту сентиментальным.
     - Но я же осталась девственнницей, - думала Ираида. Меня только немного пощупали – и только. Я же не аозволила сделать себе больно.
     Она больше всего боялась этого вечного девичьего Рубикона. Это было что-то вроде первой  рюмки вина. Она и представить не могла, что хочет вновь почувствовать этот пьянящий страх, вновь позволить своей моче литься совершенно свободно, словно бы замысловатой струе из родника.
     Рассказать сейчас всё дочери она не могла. Но понимала, что и та перешла свой Рубикон. Тогда, в спальне Руфины, в её  душе образовалась трещина, но теперь она была готова распаться на осколки.
     - Кондрат!  Ведь  он добился от тебя вснго, что хотел. И теперь только тебе решать его судьбу.
     - Как те мальчишки. Да? Неужели он только притворялся. Притворялся, что любит меня.
     - Дочка. Когда-то мужчина теряет голову. Ему мало смотреть, ему хочется ощущать. А ты была слишком недоступной. Ты всё ещё была слишком желанной для жены.
     - Мне жалко его. Он такой неуверенный, словно бы бездомный котёнок. И там, там он вряд ли будет носить фрак и свои длинные волосы, а ля Паганини.
 
 
     Кондрат стоял под струями душа и наслаждался.
     Он верил, что его супружеская жизнь была всего лишь сном. Теперь в пустой квартире, ему хотелось только одного доказать, что он вовсе не боится ни жены, ни тёши.
     Нелли вряд ли бы стала выносить этот сор на глаза общества. Она сама томилась от того, что её муж только притворяется взрослым и всё понимающим человеком. Ему было стыдно перед счастливыми и восторженными девочками, что приходили к нему в класс, все они смотрелит на него с обожанием – от самых младших, разодетых, как куклы, до тех, кто вполне мог перестать быть невинными именно в его, Кондрата, объятиях.
     В этом букете красавиц выделялась одна – она была садовой розой в толпе ромашек. Девочка с довольно смелым и одновременно смешным именем – Викторина.
     Губы Викторины явно скучали по помаде. Она была готова к наложению на лицо грама опытной жншиеы, но слегка нагловатыфе, но одновременно пугливвые глаза выдавали её с головой.
     Она была его самой усидчивой ученицей. Милая и приветливая со старшими, она на своих подруг смотрела свысока, словно бы настоящая правительница.
     И теперь мысленно она была рядом, словно бы ночной морок.
     -«Господи, чего я только хочу. Её родители, они гораздо влиятельней моей тёщи! И к тому же, я ведь нищ, как церковная мышь»
     Квартира и обстановка принадлежала его молодой жене. Ираида Михайловна держала свою руку на пульсе, а своего красивого зятя в ежовых рукавицах.
     До сих пор ему было хорошо в этом мире, здесь было всё нужное до обретения славы. Не было только желанной для любого мужчины свободы.
     Кондрат быстро растёрся махровым полотенцем.  Вылез из дорогой купальни и накинул дорогой халат на своё изнеженное тело.
     Близорукость и плоскостопие избавили его от солдатской лямки. Кондрат не любил насилия. Он боялся, что станет слишком обычным человеком, перестанет выделяться на фоне других горожан.
     Мать умерла в прошлом году. Она была погружена в могилу со всеми  возможными почестями, а он окончательно оторвался от своего строго и серого детства.
     Теперь чашка кофе и сваренное всмятку яйцо на завтрак. Он старался вести себя, как аристократ, думая, что тут не хватает милой и всё понимающей горничной в крахмальном передничке и наколке. Такие горничные роились на безмерных просторах хентаев,, роились там  словно бы мухи.
     Викторина была одета в форменый костюм – голубая форма с ключом соль на лацкане. Она была милой добавкой к её смелому и одновременно робкому телу. Она, чей отец  мог купить половину Рублёвска.
     Викторина была уверена, что рождена для блистания на эстраде, что её точёные пальчики будут порхать над клавиатурой, поклёвывая то белые, то чёрные брусочки, заставляя струны инструмента вскрикивать от волнующей, ер иавакой приятной боли.
     Он встречался с ней по понедельникам и средам. Встречался, готовясь к этому учебному  свиданию, как преступник готовится к допросу.
     Викторине было мало этих сорока пяти минут. Она уходила с какой-то нарочитой загадочностью. словно бы намекая, что готова пойти ва-банк.
     Дорогое полупальто покрыло его выходной костюм. Кондрат не любил одеваться а ля богатый плейбой – в джинсы и клетчатые рубашки. Он чувствовал себя в этом наряде неловко, словно бы был давно уже осмеянным Андерсеном  Голый Король.
 
 
 
 
     Викторина всегда тяготилась присутствием своего отца. Он давлел над ней, загоняя в ловушку. Её, что так хотела, как можно быстрее повзрослеть.
     Этот крепкий мужчина был её счастьем и проклятьем одновременно. Её родная мать обреталась по ту сторону границы в одной из республик Средней Азии. Эта милая молчаливая и узкоглазая женщина была рада спихнуть с своих плеч слишком своенравную дочь. А её отец, знаменитый овцевод был рад тому, что у него прибавилось поголовье овец, и появились два весьма полновесных барана.
     Викторина Родионовна была на хорошем счету у учителей. Её точеную и красивую фигурку довольно часто видели на сцене небольшого школьного актового зала. Тут было слищком тесно для амбициозной и талантливой ученицы, она была уверена в своих способностях и мечтала поскорее расцвести в полную силу.
     Особенно ей понравился такой ещё молодой, но уже, к сожалению, окольцованный преподаватель. Он нравился ей, словно бы дорогой, искусно сделанный мастером,куклёнок. Он смущался  её озорных взглядов начинающей секс-бомбы – Викторина собиралась стать развратной богиней, но никак не богоподобной шлюхой.
     Секс волновал, словно тайно пригубленное шампанское. Она для первого раза выбирала мужчину очень тщательно. Сверстники для этого явно не годились – для них это была щекочущая нервы шалость. Все они были не способны сделать первый шаг, а подставляться самой – на это Викторина была пока не готова.
     Втайне от отца она подхожида к зеркалам в их доме, подходила и вглядывалась в милую прелестницу из таинственного Зазеркалья. Эта девушка была ею, и не ею – она была и не была, заставляя опускать глаза долу.
     Стыдная шёрствка на лобке пока была не слишком заметна. Викторина понимала, что голый лобок – это слишком смело для её возраста. Что она и впрямь может со своего воображаемого Олимпа пасть в самые глубины Аида. И никто, никакой, пусть даже воображаемый Орфей, не выведет её оттуда.
 
     Родион Иванович припарковал свой «Лексус» у здания лицея.
     Дочь выпорхнула из салона лимузина.
     Она походила на милую куколку – в своём форменном костюме, который отдаленно напоминал униформу стюардессы.
     Родион Иванович решил дождаться музыкального наставника дочери. Этот хиппиобразный мужчина был для него непонятен – он вообще не понимал таких вот красавчиков, возомнивших себя гениями.
     Ему приходилось иметь дело с людьми другого склада – короткостриженные и немногоословные они напоминали скорее биороботов из фантастического романа, или грубых и неопрятных орков из фэнтази. Он так и не смог вновь стать штатским – постоянный риск и желание завоевать новую высоту гнал его по ухабам судьбы.
     Он никогда не собирался быть кем-то ещё кроме военного. Но жизнь сложилась так, что после того, как он возвратился домой со службы – мир стал рушиться, словно бы непрочный карточный домик. Он отчего-то решил остаьтться тут – в  городе за Волгой. Рублёвск был подходящим городом – он не был слишком большим, но и не напоминал собой деревню, страдающую манией величия.
     Вначале девяностых он уже знал, что станет делать. Страх перед распадом страны гнал одних людей  в тёмные углы квартир, а других на большую дорогу. Он выбрал второе, попав под обаяние одного очень смелого и решителоьного человека.
     Имя Шабанова было известно многим. Он явно не переступал грань закона, не пытался выделяться – но был заметен, как заметна гора в окружении пригорков.
     Родион  был его доверенным лицом. Он чувствовал желания шефа, Омар был брезглив и не слишком доверял своим шестёркам – эти молодые люди вились, словно два овода у ног коня, стараясь привлечь к себе внимание шефа и соглашаясь на самые грязные дела.
     Приобретение здания бывшего профилактория в соседней области прошло без сучка и задоринки.  Историческое здание было готово превратиться в руину. Но умный и дальновидный  Омар Альбертович явно держал его про запас, словно бы опытный шулкр пятого туза в рукаве.
     История с инвестициями в детских фильм была не по душе  Родиону. В тот год он был особенно счастлив – молодая жена вот-вот собиралась разрешиться от бремени дочкой. Имя для дочери он нашёл сразу –Викторина.
     Его младший брат к тому времени уже был отцом. Он жил в соседгей области, в прославленном войной городе, и не слишком жаловал скоего брата-«бандита». Это пренебрежение всегда чистенького снаружи, но чересчур наглого внутри пай-мальчика немного злило Родиона. Он давно собирался сменить косиюм цвета хакки на респектабельный фрак от заморского кутюрье. Да и жена боялась раньше времени с его выкрутасами.
     Викторина была нагла и самоуверенна, как и её мать. Она вбила себе в голову, что будет знаменитой артисткой – дорогие рояли и переполненные публикой залы были её проклятьем, её дьявольским искусом, сродни тому мефистофельскому с новой, еще не прожитой жизнью для Фауста.
     Родион чувствовал, что дочь деалет это из вредности, что она боится раствориться в толпе своих сверстниц, стать обыкновенной, что страшится навек увязнуть в Рублёвске, словно бы в жадном и тягучем болоте.
     Родион боялся, что дочь упорхнёт, и что останется. Она была его где-то на 1/10, но  на все остальные девятые доли принадлежала миру.
 
     Кондрат никогда не любила шикарные автомобили.
     Они напоминали ему хищных косаток, зставляя напряженно вглядываться в часто довольно смело затонированные стёкла.
     Эта машина была ему, к счастью, знакома. На ней в лицей приезжала его ученица – Викторина была похожа на серьёзную японку. Она пыталась излить на него своих чувств, но Кондрат из последних сил старался быть только преподаветелем и никем больше.
     Ему хватало своей жены. Та так и не решилась переступить через порог вежливого равнодушия, боясь вероятно первого проникновения мужского члена, словно точного и безжалостного удара стилета. Нелли было достаточно робкой братской любви – она видела в нём, скорее в меру похотливого кузена, который слишком воспитан, чтобы изливать на неё все свои страсти разом.
     Кондрат боялмя и равнодушия жены, и такого ничем не скрытого интереса становящимися взрослыми учениц. В романах всё получалось логично, но в жизни, всё отражалось в неимоверно уродующем зеркале.
     Он понимал, что очень скоро разочарует этих чаровниц, как разочаровал и жену, и такую строгую тёщу. Та, правда не собиралась видеть в нём подающего надежды вундеркинда, она была равнодушна даже к его сочинениями, постоянно намекая на то, что её дочь слишком занята на своей должности в банке.
     Нелли, словно маленькая девочка, пряталась от него за грудой дел. Она пыталась относиться к мужу дружелюбно. Но её дружелюбие было приторным и невкусным, словно бы купленный наспех праздничный торт.
     Он не решался изменить ей. Представительницы слабого пола явно чуяли в нём новичка и избегали, как избегают гроссмейстеры тех, кто только вчера понял по каким правилам должны двигаться шахматные фигуры.
     Половое лузерство было наиболее невыносимо. Кондрат боялся пристраститься к рукоблудию – пьянящие разум картины всё чаще вставали перед ним по ночам, словно бы он до сих пор был юным и неопытным юнцом с впервые вставшим от возбуждения членом.
     Из автомобиля вышел шикарно одетый широкоплечий мужчина. Он был похож на лысого великана, напомнившего ему одновременно на Шрека и Орка, с тяжёлой челюстью и взглядом серых, вытягивающих душу глаз.
     Кондрат всегда ожидал подвоха от таких личностей. В детстве такие здоровяки вгоняли его в краску, тогда он машинально тянул свои ладони к лобку, боясь предстать перед ними совершенно раздетым.  Мнимая нагота была страшнее ужасней настоящей. Он слышал, что такие же маменькины сынишки приходили домой розовыми с подбитыми глазами. Один из таких хороших мальчиков вернулся в таком виде после свидания с девочкой – Кондрату было страшно, сама себе он казался слишком глупым и хилым.
     Несмотря на свой возраст он боялся боли и страха и от того невольно съёжился под тяжёным взглядом этого человека, окликнувшего его по имени и отчеству.
     - Да,  - отозвался он, не понимая смысла этого оклика.
     - Не бойтесь,  - пробасил широкоплечий щёголь. – Я отец вашей ученицы Викторины Оршанской. И у меня к Вам предложение.
- Какое предложение?
- Не могли бы Вы уделять больше времени моей дочери?
- Я уделяю ей достаточно внимания. Если Вы говорите о дополнительных занятиях, то это будет неудобно – другие девочки вряд ли это поймут.
- Всё будет только между нами. Понимаете, моя дочь слишком серьёзно относится к своим занятиям. Очень серьёзно. Ну, типа… типа она будет, как это…
- Концертирующей пианисткой.
- Да… Я думаю обо всём нам лучше поговорить в машине. Или Вы хотите типа подумать?
- Я подумаю.
 
Ни Родион Иванович, ни Кондрат не обратили внимания  на седого бедно одетого старика. Тот делал вид, что ждёт момента для удачного перехода проезжей части, боясь попасть под автомобиль, не решаясь ни переступить через бордюр, ни отойти от края тротуара.
В этом старике всё было идеально. Он был затрапезно одеет давно е брит и выглядел, словно бы давно уже привыкший к бездомью бродяга.
Лицо старика покрывали моршины и шрамы. Гаконец он выбрал момент и торопливо зашагал к другому тротуару.
 
Кондрат был готов провалиться сквозь землю. Он не мог смотреть на Викторину так же равнодушно, как раньше. Эта темноволосая девушка была похожа на милую метиску – черты Азии мешались на её лице с европейскими, словно бы кофе со сливками.
Викторине было немного неловко – форменный костюм и в меру приличные колготки из нейлона телесного цвета делал из неё пародию на ловкую секретаршу или стенгрофистку, а пальцы никак не могли коснуться клавиш, этих давно уже знакомых брусочков чёрного и белого цветов.
Кондрат был не рад, что не успел обзавестись дурными привычками – раньше он просто боялся их, а теперь не знал чем занять свои дрожащие пальцы. Те хватались за пустой воздух и тотчас соскальзывали в пустоту.
- Начнём, пожалуй, - невольно цитируя речитатив Ленского, проговорил он.
- С гаммы?
- Да… Только не спешите.
Гамма пробегала ручейком. Она лилась то вверх. То вниз, услаждая своей правильностью избалованный слух  Кондрата.
Вкиторина устала притворяться пай-девочкой. Перед её внутренним взором разворачивалась настоящая полупорнографическая мелодрама. Она и её учитель – в страстных объятиях.
Она уже давно рекпетировала сцену своего совращения. Репетировала, как непременно сдастся и позволит своему наставнику немного больше, например, увидеть то, что девчонки в классе называли «бермудским треугольником.
Отец не позволял ей излишне привлекать внимание к своему девичьему лобку. Невинность тяггтила её, словно бы не до конца выученный урок.
Дома, в своей опостылевшей детской, она была сама не своя. Её вечно преследовал строгий взгляд Катерины Ивановны – эта постепенно увядающая женщина, напоминала ей о приличиях, не позволяя  быть слишком вольной со своим телом.
Нагота, она была так желанна. Викторина предвкушала счастья от одетого наспех костюма Евы. Ей ужасно хотелось побыть не лицеисткой или дорого одетой дочерью местного бизнесмена, а просто красивым живым и для кого-то очень желанным женским телом.
Отец  словно бы не замечал её взросления. Он не верил ни в её способности, ни в красоту, даже не пытался взглянуть на её так,  кстати расцветший  бюст.
Кондрат не спешил впитывать в себя.  Не спешил относиться к ней, как-то иначе, не так, как учитель.
Викторина боялась, что  лишний раз сфальшивит. Диссонансы всегда терзали её уши, словно лай маленьких, но гавкучих собак, норовящих укусить её за икры.
Ей и сейчас они мерещились.
 
Седой неопрятный старик усмехнулся.
Он был слишком обычен, словно бы всегда был здесь.
Было трудно поверить, что ему принаджежало многое, если  не всё.
Старик усмехнулся. Он сам не поверил, что стал бомжом, и не так, как какой-нибудь восточный правитель, мечтающий знать правду о жизни поданных, а по-настояшему, словно бы твеновский Принц на Дворе Отбросов.
В старике почти ничего не осталось от такого вальяжного, тигроподобного господина. Он был стар и немощен и вызывал жалость у красиво одетых и пристроенных к жизни людей, словно бы его перенесли из давно забытых девяностых.
Тогда он смотрел с каким-то садистскиим презрением в глаза своих жертв. Смотрел, как ошарашенные переменами люди становились вровень со своими детьми. Эти все милае старушки, чьи глаза помнили давно ушедшее в небытиё время Большого Хозяина.
Он всегда завидовал Сталину. Тому удалось умереть, будучи  Хозяином всей страны. Он хотел того же самого – хотел возвыситься, как Эльбрус над всеми глупцми и жалкими муравьями.
 
Его ожидала его напарница. Жалкая, грязная и такая же несчастная. Его последняя предсмертная любовь.
Она быстро привыкла быть никем. Привыкла справлять нужду на виду у всех, есть просроченные продукты и не страдать при этом растройством желудка. Она ещё верила, что поест  омаров, невольных тёзок её господина и увидит «небо в алмазах.
Они жили в гараже. Жили, как живут бездомные псы, не желая ничего иного, как увидеть новый день. Женщина не стыдилась своей гладкой. Как коленка головы, она привыкла даже к запаху своего сожителя – стареющее тело пахло, словно медленно желтеющая бумага.
Старик понимал, что слишком мерзок ей. Но сейчас, в грязи он видел свою содительницу иной – вальяжной и наглой, привыкщшей повелевать, а не унижаться.
Она помнила свои роскошные тёмные пряди, помнила, как легко ставила на колени маленьких и покорных воле служанок, как радовалась какдому накатывающему на неё оргазму, словно бы  серфингист большой и удобной катанья волне.
Но то было давно, в пору её бесшабашной юности. Когда ей ещё хотелось быть властительниицей. Но теперь, когда её дети были так далеко, когда этот мир пропал, словно бы затейливый сон  поутру– она думала, что должна вернуть себе всё.
Старик обещал это ей. Обещал, что они ещё вдоволь посмеются над своими врагами. Вот и теперь он вошёл в гараж, как денди.
- Я видел этого подлеца. Видел. А он меня – нет. Хотя я был рядом с ним.
И он хрипло рассмеялся
- Он не узнал тебя? – прохрипела лысая женщина.
- Не узнал. Он вообще забыл о моём существовании. Зато я видел его дочь – милая, красивая. Ты когда-то была именно такой, моя дорогая.
Женщина прикусила губу.
Она не хотела, чтобы он видел её слёз. Грязные веши подобранные на свалке, тело привыкшее к укусам насекомых. Язык, что давно не ощущал ничео кроме вкуса протухшей селёдки и вкуса воды, набранной из реки.
Она боялась не дожить до своего триумфа. Теперь её несло по грязной воде, несло, как щепку, как брошенный в реку мяч.
Старик вздохнул. Он сглупил, как тот шекспировский король. Доверился Родиону, Родиону, которого он всегда любил, как своего сына.
- Я понимал, что это большой искус для мальчика. Что он оставался для всех просто презренным вышибалой, мальчиком на побегушках. Именно он присматривал за  Пьеро и Незнайкой, хотя те были старше его.
Родион обрадовался, когда его оставили на хозяйстве. Он был рад, переехать в особняк Хозяина, начать работать вместо него, словно бы маленький мальчик, которому предложили поиграть в директора.
- Только прошу, не допускай до моих денег Магиру. А то она нас обоих оставит с носом.
Эта милая смуглокожая девочка была слабостью Родиона. Он запал на неё в одном из ночных клубов, - смуглокожая и ловкая, она дразнила клиентов своим медленным и тягучим, словно бы кисель, раздеванием.
Родион сразу запал на эту милую смуглокожую барышню. Она казалась ему вышедшей со страниц «Тысячи и одной ночи прелестницей» - какой-нибудь загадочной багдадкой или жительницей Дамаска.
Магире тоже пришёлся по вкусу этот полуклиент-полузритель. Он вполне был достоин искренней ласки, ласки, которую она дарила, а не продавала за деньги.
После жизни в знойной и пыльной степи она наслаждалась цивилизацией. Отец с его баранами был слишком далеко, чтобы ей помешать.
Магире совсем не хотелось оставаться только смуглокожей пришелицей. Она честно поступила сначала в ПТУ, а затем довольно легко привыкла к своей новой должности – услады глаз богатеньких горожан с постепенно угасающим либидо.
Все эти бывшие парторги и прочие пригретые коммунистической властью функционеры были ей противны, словно притворяющиеся безобидными ужами гадюки. Они норовили вонзить свои жала во что угодно, даже в мёртвый камень только бы угасить в душе неугасивый костёр недовольства.
Омар Альбертович никогда не носил с собой партбилета. Он гордился своей независимостью от строя – просто и легко добывая для себя средства к существованию. Он был нужен, и особенно сейчас, чтобы следить за теми, кто может только кусаться и протяжно и верноподданно лаять на любую опасную для хозяев тень.
Родион ему нравился. Он был спокоен и рассудителен. Вчерашний солдат он сумел удержаться над бездной позора – он не стал убийцей, но  ине скатился и в болото нищенства.
Магире нравилось его общество. Она устала играть роли наивных школьниц или сказочных героинь с похотливыми мыслями в хорошеньких, но совершенно бездумных головках. Она устала думать о желаниях своего уже почти взрослого тела, боясь одного вновь оказаться в опротивевшей с детства степи.
Она задыхалась там, на жгучем просторе, задыхалась и плакала от обиды на жизнь. Мир был где-то далеко от этого безлюдья. Она грезила то многомиллионной Москвой. То яркой и картинной заграницей, которую она видела на белом полотне экрана в ещё работающем клубе.
Их свадьба проходила в небольшом кооперативном кафе. Магира старалась не кокетничать с гостями, но радостно отзывалась на каждое «Горько!» - радостно нашаривая губы Родиона своими и даря своему избраннику совсем не дежурнывй поцелуй. Родион торжествовал
Появление на свет Викторины упрочило его счастье. Теперь он больше не завидовал своему непутёвому братцу – тот хотя и был довольно беден, но постоянно напоминал о своей радости, присылая милые фото своей дочурки.
Родион понимал, что и так слишком затянул с отцовством. Но его постоянная борьба с судьбой была препятствием для счастья. И вот теперь.
Огромный особняк, подаренный ему Шабановым, был для него радостным сном. Он мог только сниться, сниться – и только. Родион проходил по его комнатам и не понимал, что должен делать с этим богатством.
Постепенно он почувствовал  себя там своим. Дочь подрастала, и уже не могла представить без огромной, заполенной игрушками детской, без немецкого пианино в комнате и прекрасным отменно настроенным роялем в гостиной.
Родион каждый раз вспоминал Омара Альбертовича добром. Тот улетел, словно бы какой-нибудь маг, обернувшись вороном.
Викторина привыкла к восхтщению и взрослых и своих сверстников и сверстниц. Она уже не могла жить без комплиментов, словно избалованная красавица. Её успехи в игре на рояле признывали все, особенно её милый и пока ещё недоступный преподаватель.
Он был женат и принадлежал другой. Но это только раззадоривало Виктоирну, раззадоривало и заставляло ставить на кон всё – свою юность, ловкость, наконец девственность. Подарить для него славный главный свой козырь было наиболее сладким искусом. Она уже предвкушала, как станет смотреть на него сверху вниз, екогда он, задыхаясь от восторга буждет проводить по её ожидающей атаки щели, словно бы тряпклй по школьной доске.
Секс – она только предвкушала его – словно бы забавную  в кучу-малу- предвкушала и невольно стыдилась этого предвкушения. Так молоденькая девчонка невольно робеет перед первым бокалом с шампанским, робеет и оглядывается, подобно робкому оленёнку.
Секс казался ей дорогим только что изготовленным тротом, она пикогда не думала, что будет стоять на коленях и покапать себе жизнь вынужденной покорностью своего, ещё такого милого рта с почти ни разу не целованными губами.
Она собиралась в своей жизни царить, а не ползать на карачках, словно бы незадачливая поломойка. Это могло присниться ей только в бреду – неужели её не смогут заслонить от этого ни отец, еи далёкая и давно уже позабытая мать?
Она  никогда не отвечала на  звонки и смс-ки Магиры. Мать была в её глазах обычной лохушкой. Она пердала её, предложив поехать в знойную и опостылевшую ей самой степь. Викторина больоше всего боялась посмуглеть, потерять свой милый шарм заводной куклы с красивой причёской и вполне уже оформившимся бюстом.
Отец вёл с ней себя робко, словно бы влюблённый рыцарь. Викторина любила повеливать им, требуя то новую безделушку, то какой-нибудь милый подарок, вроде игрушечного щенка на батарейках.
Ей нравилось прикидываться инфантилкой. Красивая одежда и броня девственности оберегали её от жестокого мира. Отец даже не мог представить, как она изнывала, представляя роковую возню с мужчиной, чувствуя, как предательски влажнеет ей. До сих пор непорочное лоно.
Отец боялся откинуть с глаз дочери надоедливый розовый флёр. Он понимал, что рано или поздно должен передать её, подобно деревянной палочки в эстафете, свому зятю. Он приглядывался к друзьям Викторины – все они напоминали ему милых манекенов – красивые и талантливые они были пародиями на мужей – все эти вундеркинды за роялями, с певучими скрипками и басовитыми виолончелями.
Другие молодые люди были также не приемлемы. Они напоминали ему дворняг, желающих оседлать красивую и породистую сучку. Сравнивать дочь с собакой было слегка неловко, но он невольно вздрагивал представляя её тело в постыдных позах, разгоряченной весёлой детородной вознёй.
Дочь не могла вести себя так. Хотя её мать была обычной стриптизёршей. Она торговала своим телом, соглашаясь за особый куш попрыгать на красивом и жаждущем ласки члене невольного соглядателя её наготы.
Секс для Магиры был всего лишь игрой. Она наслаждалась им, как милым спектаклем, н ведая, что этой забавой низводит себя вровень с животными, жаждующими только приятного общения тел, желая продлить свой род.
 
Викторина до предела погрузилась в игру. В мыслях она давно была обнажена и жаждала своего падения. Секс был почти на кончике ножа. Он манил к себе своим неземным ароматом, манил, заставляя тяготиться форменным костюмом с ненавистным скрипичным ключом на лацкане.
Викторина специально заводила себя. Предвкушение этой игры занимало её до конца – руки привычно ударяли подушечками пальцев по клавишам – они успели привыкнуть к последовательности ударов – и Викторина уже скучала, словно бв её в сотый раз приходилось читать одно и то же стихотворение.
В ушах Левицкого музыка становилась опостушающим душу  фоном – он не мог расслабиться от этих звуков и воспринимал их, как надоедливый плеск речных волн, понимая, что эта красивая, но такая настырная девица никогда не станет вровень ни с Денисом Мацуевым, ни с Полиной Осетинской.
- Достаточно.  Вы, Викторина, играете скучно. Вам самой скучно от вашей игры. Как будто вы едите сотое по счёту пирожное. И к тому же вам хочется зевать. Нельзя вымучивать из себя звуки, понимаете?
- Понимаю…
Викторина опустила руки на колени и замерла, словно настороженный мышонок.
Она вдруг подумала, что и впрямь устала быть прилежной ученицей, что неплохо поставить всё на кон и зарозоветь словно бы дорогая сувенирная свечка в предвкушении того мига, когда её фитилёк украсит убивающего парафин пламя.
Она не боялась превратиться в огарок. Не думала, что станет делать с большим животом, решится ли гордо нести голову или по спешит к спасительному эскулапу, оберегающему незатейливых искательниц приключений от преждевременного материнства.
Отец не перенёс её постыдного бремени. Так казалось Викторине. Он был слишком молод, чтобы становиться дедом. Да и сама Викторина не могла представить себя в роли всё понимающей и вечно хлопочущей мамаши.
Но она не могла оставаться девственницей. Стать для кого-то лёгкой добычей, отдать своё сокровище под угрозой смерти, опорочить этим вторжением не только вагину, но и анус и рот? На это она была не готова пойти.
Её гордость была не в силах бороться с этой опасностью. Викторина понимала, что должга сделать прыжок в  неведомое, словно бы начинающий парашютист в люк самолёта, стараясь не думать о том,  раскроется ли купол парашюта или же нет.
- Знаете, Викторина Родионовна, нам просто необходимо встречаться чаще. Ваш отец посоветовал мне заняться вплотную вашим обучением.
- Вплотную? – с лёгкой усмешкой на своих так жаждующих яркой алой помады  губах проговорила Викторина.
Она уже представила, как наденет на своё нежное тело полупрозрачный пеньюар. Наденет, пренебрегая своими такими красивыми, но увы бесполезными стражами. Под этим словом она подразумевала трусы – кружевная безделушка, словно бы солдат-первогодок тотчас бы дезертировала с вверенного ей поста и упала без чувств на отменно натёртый паркет.
Она едва удержалась от желания немедленно проинспектировать свой лобок. Отец боялся этого физиологического любопытства. Но теперь после страстных звуков « Патетической» ей не терпелось стать любопытной вакханкой, разменять золото левства, на медные гроши страсти.
 
Омар Альбертович вновь стоял у лицея.
Он жаждал появления роскошного легкового автомобиля. Когда-то о мог также легко садиться в салон лимузина в дорогом пальто м с презрительной ухмылкой на губах.
Теперь ухмылялись ему в лицо. Он делал вид, что не замечает наполовину любопытных – наполовину брезгливых взглядов.
Сексуальный восторг сошедшей с крыльца девицы не ускользнул от его внимательного взгляда. Мысленно он освободил её от лишнего груза, представив в роли гуттаперчевой прелестницы, чьё тело принимает любые позы.
Да в этой фигурке было много  чего от ловкой и беспринципной Магиры. Та также сладостно потягивалась, представляя очередной акт соития, представляя всё в подробностях, как решающий написать шедевр живописец..

© Copyright: Денис Маркелов, 2015

Регистрационный номер №0293596

от 15 июня 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0293596 выдан для произведения: 4
Разговор с дочерью взволновал Ираиду Михайловну. Она была уверенна, что давно похоронила своё прошлое, что от той принципиальной и восторженной комсомолки  не осталось и следа.
В тот последний учебный год, она была полна радужных планов. Мысль о том, что она вот-вот станет учиться живописи, пугали и влекла одновременно. Она уже предвкушала свои первые этюды. Отец настаивал на учёбе в местном филиале политехнического института. Ираида терпеть не могла чертёжные инструменты, она видела в разложенных на проекции предметах что-то явно протухшее и неживое.
Лучше бы было превращать мазки краской в нечто удивительно прекрасное – старинную вазу, или живую, почти до конца живую девушку. Она уже видела всех их – горделивых и несгибаемых подпольщиц, похожих на богинь с Олимпа.
Ей было весело только от одной только мысли, что она станет писать картины. Настоящие, на холсте, и их, возможно, увидят сотни людей.
В новой школе её сразу избрали комсоргом класса. Ираиде понравилось быть вожаком. Её лицо пылало от восторга. Зато ряд камчадалок смотрели на неё, словно бы стая злобных дворняжек на вальяжную породистую кошку.
Ираиде было плевать на этих девчонок. Она не спешила с ними знакомиться, а тем более дружить. Девочки производили впечатление перевоспитуемых преступниц. Они не спешили сдавать комсомольские взносы, и почти не оставались на комсомольские собрания, спеша по своим, пока ещё неведомым Ираиде делам.
Она и подумать не могла, что эти девицы задумали отомстить ей. Учителя старались не говорить на эту тему, они до чёртиков боялись проблем, и считали, что это баловство пройдёт само собой, как проходит простуда, если её даже не лечить.
Ираиде же нравилось говорить правильные и честные слова. Она любила вспоминать о Великой Отечественной войне, вспоминать горячо и с вафосом, словно бы произнеся текст роли. Эти слова были затвержены назубок, словно бы любимые стихотворения, которыми она удивляла родительских гостей с пяти лет. Эти слова не требовали сиюминутных доказательств.
Тот праздничный день остался в её памяти надолго. Ещё утром – она была весела и говорлива, словно бы учёная канарейка. Родители успели подарить ей мало что значащие подарки – и она жила в предвкушении праздника, когда придут взрослые мужчины поздрвлять её с семьнадцатилетием.
Мужчины вызывали у неё восторг. Она меньше всего думала, что эти люди мечтают о чём-то большем, когда смотрят на её восторженную физиономию и ладную фигурку первой красавицы
десятого «А» класса.
     Отцовские коллеги по работе смотрели на неё, словно бы на говорящую куклу, умеющую говорить ещё кое-что кроме сакрементального «мама». Они отмечали округлость её коленок, всегда чистые гольфы, без единой дырочки и  с шаловливыми поппонами.
     Школьное платье было её лягушачьей кожей. Ираида и представить не могла, что станет надевать нечто иное. И собираясь в девяти часам в класс, торопливо, словно бы на перроне вокзала целовала свою мать и отца.
     Родители разрешили ей слегка надушиться.
     На школьном дворе было многолюдно и весело. Ираида слегка запыхалась, больше всего она боялась случайно оступиться и совсем некстати окровенить коленку. Школьный оркестр уже вовсю играл мелодию «Москвы майской». Девочкам раздавали искусственные ветки цветущих яблонь, а мальчикам яркие красные флажки, которыми нужно было радостно махать, проходя мимо трибуны.
 
     В том дворе было страшно и стыло.
     Ираида не могла поверить, что это всё произходит наяву, не в страшном сне, которые ей иногда снились. Первым к ней подошёл почти похожий на красивого откормленного Амура парень. Он стал медленно и страстно ласкать её, добиваясь того, чтобы она негромко, но явственно  застонала.
     Брюки этого романтичного насильника оттопырилисьсразу. Точнее, это были слегка полинявшие джинсовые шорты, надетые прямо на голое тело.
     Тогда она испугалась, что вот-вот опозорится окончательно – упадёт без чувств на замусоренную почву или подло – по-детски- обмочится.
     Парням нравилось вгонять её  в краску. Они наверняка знали и о её комсоргстве. И о том, что она мечтала стать живописицей. И от того мяли её тело наиболее рьяно, собираясь отмстить  ему за все обиды жизни.
     Тогда она не понимала, чьи сейчас руки тискают её оголенные груди, касаются настороженного пупка, и эти стыдливо неуверенные экскурсии в промежность.
     Она не пыталась даже запомнить лица своих обидчиков. Она предпочла умереть от стыда, только бы встречаться с ними взглядом – она, что так глупо напророчила сеюе этот загаражный позор.
     Они оставили её в покое, словно изгаженную гипсовую статую, тогда она не подумала, как вернётся домой  - белые гольфы и чёрные босоножки = нжнственное что осталось на ней – а красивое форменное платье и бельё перекочевали в руки этих уродов.
     Ираида была рада, что отделалась только гупым, почти подростковым лапаньем – мальчишки не решились  терзать по-настоящему – тревожа все её и так до конца настороженные половые входы.
     Кусты сирени скрывал её от остального пространства двора. Ираида глупо хныкала и ловила себя на желании продолжить исследование своего уже порядком озябшего тела.
     Она дрожала, словно знаменитая чеховская героиня. Дрожала, не решаясь ни сдвинуться с месте, ни раствориться в воздухе. Идти домой нагишом было ужасно страшно, словно бы на её теле была видна вся грязь чужих поспешных объятий.
 
     Спустя неделю она всё стала считать просто дурным сном. Идти в школу было не в чем, и она стыдливо сжималась под одеялом, Отец смотрел на неё, словно бы на пустое место, словно бы она вовсе не возвращалась домой вся в синяках и засосах от слюнявых поцелуев.
     Тогда Ираида собиралась уже на той свет. Ей было стыдно, очень стыдно, до страшного зуда между ног, казалось, что она навеки проклята, как какая-нибудь погибшая до конца недотрога. Надо было или вновь притворяться романтичной и совершенно слепой дурочкой, или начать жизнь заново, вырвав из памяти всё с корнем, как вырывают надоедливый и противный сорняк.
     Она вдруг подумала, что хотела бы уйти из этой квартиры, уйти от жалости и презрения – попросту впустить в объём занимаемый её телом свежий весенний воздух. Отцу было неловко, он презирал её и жалел одновременно – боясь показаться то чересчур жестоким, то попросту сентиментальным.
     - Но я же осталась девственнницей, - думала Ираида. Меня только немного пощупали – и только. Я же не аозволила сделать себе больно.
     Она больше всего боялась этого вечного девичьего Рубикона. Это было что-то вроде первой  рюмки вина. Она и представить не могла, что хочет вновь почувствовать этот пьянящий страх, вновь позволить своей моче литься совершенно свободно, словно бы замысловатой струе из родника.
     Рассказать сейчас всё дочери она не могла. Но понимала, что и та перешла свой Рубикон. Тогда, в спальне Руфины, в её  душе образовалась трещина, но теперь она была готова распаться на осколки.
     - Кондрат!  Ведь  он добился от тебя вснго, что хотел. И теперь только тебе решать его судьбу.
     - Как те мальчишки. Да? Неужели он только притворялся. Притворялся, что любит меня.
     - Дочка. Когда-то мужчина теряет голову. Ему мало смотреть, ему хочется ощущать. А ты была слишком недоступной. Ты всё ещё была слишком желанной для жены.
     - Мне жалко его. Он такой неуверенный, словно бы бездомный котёнок. И там, там он вряд ли будет носить фрак и свои длинные волосы, а ля Паганини.
 
 
     Кондрат стоял под струями душа и наслаждался.
     Он верил, что его супружеская жизнь была всего лишь сном. Теперь в пустой квартире, ему хотелось только одного доказать, что он вовсе не боится ни жены, ни тёши.
     Нелли вряд ли бы стала выносить этот сор на глаза общества. Она сама томилась от того, что её муж только притворяется взрослым и всё понимающим человеком. Ему было стыдно перед счастливыми и восторженными девочками, что приходили к нему в класс, все они смотрелит на него с обожанием – от самых младших, разодетых, как куклы, до тех, кто вполне мог перестать быть невинными именно в его, Кондрата, объятиях.
     В этом букете красавиц выделялась одна – она была садовой розой в толпе ромашек. Девочка с довольно смелым и одновременно смешным именем – Викторина.
     Губы Викторины явно скучали по помаде. Она была готова к наложению на лицо грама опытной жншиеы, но слегка нагловатыфе, но одновременно пугливвые глаза выдавали её с головой.
     Она была его самой усидчивой ученицей. Милая и приветливая со старшими, она на своих подруг смотрела свысока, словно бы настоящая правительница.
     И теперь мысленно она была рядом, словно бы ночной морок.
     -«Господи, чего я только хочу. Её родители, они гораздо влиятельней моей тёщи! И к тому же, я ведь нищ, как церковная мышь»
     Квартира и обстановка принадлежала его молодой жене. Ираида Михайловна держала свою руку на пульсе, а своего красивого зятя в ежовых рукавицах.
     До сих пор ему было хорошо в этом мире, здесь было всё нужное до обретения славы. Не было только желанной для любого мужчины свободы.
     Кондрат быстро растёрся махровым полотенцем.  Вылез из дорогой купальни и накинул дорогой халат на своё изнеженное тело.
     Близорукость и плоскостопие избавили его от солдатской лямки. Кондрат не любил насилия. Он боялся, что станет слишком обычным человеком, перестанет выделяться на фоне других горожан.
     Мать умерла в прошлом году. Она была погружена в могилу со всеми  возможными почестями, а он окончательно оторвался от своего строго и серого детства.
     Теперь чашка кофе и сваренное всмятку яйцо на завтрак. Он старался вести себя, как аристократ, думая, что тут не хватает милой и всё понимающей горничной в крахмальном передничке и наколке. Такие горничные роились на безмерных просторах хентаев,, роились там  словно бы мухи.
     Викторина была одета в форменый костюм – голубая форма с ключом соль на лацкане. Она была милой добавкой к её смелому и одновременно робкому телу. Она, чей отец  мог купить половину Рублёвска.
     Викторина была уверена, что рождена для блистания на эстраде, что её точёные пальчики будут порхать над клавиатурой, поклёвывая то белые, то чёрные брусочки, заставляя струны инструмента вскрикивать от волнующей, ер иавакой приятной боли.
     Он встречался с ней по понедельникам и средам. Встречался, готовясь к этому учебному  свиданию, как преступник готовится к допросу.
     Викторине было мало этих сорока пяти минут. Она уходила с какой-то нарочитой загадочностью. словно бы намекая, что готова пойти ва-банк.
     Дорогое полупальто покрыло его выходной костюм. Кондрат не любил одеваться а ля богатый плейбой – в джинсы и клетчатые рубашки. Он чувствовал себя в этом наряде неловко, словно бы был давно уже осмеянным Андерсеном  Голый Король.
 
 
 
 
     Викторина всегда тяготилась присутствием своего отца. Он давлел над ней, загоняя в ловушку. Её, что так хотела, как можно быстрее повзрослеть.
     Этот крепкий мужчина был её счастьем и проклятьем одновременно. Её родная мать обреталась по ту сторону границы в одной из республик Средней Азии. Эта милая молчаливая и узкоглазая женщина была рада спихнуть с своих плеч слишком своенравную дочь. А её отец, знаменитый овцевод был рад тому, что у него прибавилось поголовье овец, и появились два весьма полновесных барана.
     Викторина Родионовна была на хорошем счету у учителей. Её точеную и красивую фигурку довольно часто видели на сцене небольшого школьного актового зала. Тут было слищком тесно для амбициозной и талантливой ученицы, она была уверена в своих способностях и мечтала поскорее расцвести в полную силу.
     Особенно ей понравился такой ещё молодой, но уже, к сожалению, окольцованный преподаватель. Он нравился ей, словно бы дорогой, искусно сделанный мастером,куклёнок. Он смущался  её озорных взглядов начинающей секс-бомбы – Викторина собиралась стать развратной богиней, но никак не богоподобной шлюхой.
     Секс волновал, словно тайно пригубленное шампанское. Она для первого раза выбирала мужчину очень тщательно. Сверстники для этого явно не годились – для них это была щекочущая нервы шалость. Все они были не способны сделать первый шаг, а подставляться самой – на это Викторина была пока не готова.
     Втайне от отца она подхожида к зеркалам в их доме, подходила и вглядывалась в милую прелестницу из таинственного Зазеркалья. Эта девушка была ею, и не ею – она была и не была, заставляя опускать глаза долу.
     Стыдная шёрствка на лобке пока была не слишком заметна. Викторина понимала, что голый лобок – это слишком смело для её возраста. Что она и впрямь может со своего воображаемого Олимпа пасть в самые глубины Аида. И никто, никакой, пусть даже воображаемый Орфей, не выведет её оттуда.
 
     Родион Иванович припарковал свой «Лексус» у здания лицея.
     Дочь выпорхнула из салона лимузина.
     Она походила на милую куколку – в своём форменном костюме, который отдаленно напоминал униформу стюардессы.
     Родион Иванович решил дождаться музыкального наставника дочери. Этот хиппиобразный мужчина был для него непонятен – он вообще не понимал таких вот красавчиков, возомнивших себя гениями.
     Ему приходилось иметь дело с людьми другого склада – короткостриженные и немногоословные они напоминали скорее биороботов из фантастического романа, или грубых и неопрятных орков из фэнтази. Он так и не смог вновь стать штатским – постоянный риск и желание завоевать новую высоту гнал его по ухабам судьбы.
     Он никогда не собирался быть кем-то ещё кроме военного. Но жизнь сложилась так, что после того, как он возвратился домой со службы – мир стал рушиться, словно бы непрочный карточный домик. Он отчего-то решил остаьтться тут – в  городе за Волгой. Рублёвск был подходящим городом – он не был слишком большим, но и не напоминал собой деревню, страдающую манией величия.
     Вначале девяностых он уже знал, что станет делать. Страх перед распадом страны гнал одних людей  в тёмные углы квартир, а других на большую дорогу. Он выбрал второе, попав под обаяние одного очень смелого и решителоьного человека.
     Имя Шабанова было известно многим. Он явно не переступал грань закона, не пытался выделяться – но был заметен, как заметна гора в окружении пригорков.
     Родион  был его доверенным лицом. Он чувствовал желания шефа, Омар был брезглив и не слишком доверял своим шестёркам – эти молодые люди вились, словно два овода у ног коня, стараясь привлечь к себе внимание шефа и соглашаясь на самые грязные дела.
     Приобретение здания бывшего профилактория в соседней области прошло без сучка и задоринки.  Историческое здание было готово превратиться в руину. Но умный и дальновидный  Омар Альбертович явно держал его про запас, словно бы опытный шулкр пятого туза в рукаве.
     История с инвестициями в детских фильм была не по душе  Родиону. В тот год он был особенно счастлив – молодая жена вот-вот собиралась разрешиться от бремени дочкой. Имя для дочери он нашёл сразу –Викторина.
     Его младший брат к тому времени уже был отцом. Он жил в соседгей области, в прославленном войной городе, и не слишком жаловал скоего брата-«бандита». Это пренебрежение всегда чистенького снаружи, но чересчур наглого внутри пай-мальчика немного злило Родиона. Он давно собирался сменить косиюм цвета хакки на респектабельный фрак от заморского кутюрье. Да и жена боялась раньше времени с его выкрутасами.
     Викторина была нагла и самоуверенна, как и её мать. Она вбила себе в голову, что будет знаменитой артисткой – дорогие рояли и переполненные публикой залы были её проклятьем, её дьявольским искусом, сродни тому мефистофельскому с новой, еще не прожитой жизнью для Фауста.
     Родион чувствовал, что дочь деалет это из вредности, что она боится раствориться в толпе своих сверстниц, стать обыкновенной, что страшится навек увязнуть в Рублёвске, словно бы в жадном и тягучем болоте.
     Родион боялся, что дочь упорхнёт, и что останется. Она была его где-то на 1/10, но  на все остальные девятые доли принадлежала миру.
 
     Кондрат никогда не любила шикарные автомобили.
     Они напоминали ему хищных косаток, зставляя напряженно вглядываться в часто довольно смело затонированные стёкла.
     Эта машина была ему, к счастью, знакома. На ней в лицей приезжала его ученица – Викторина была похожа на серьёзную японку. Она пыталась излить на него своих чувств, но Кондрат из последних сил старался быть только преподаветелем и никем больше.
     Ему хватало своей жены. Та так и не решилась переступить через порог вежливого равнодушия, боясь вероятно первого проникновения мужского члена, словно точного и безжалостного удара стилета. Нелли было достаточно робкой братской любви – она видела в нём, скорее в меру похотливого кузена, который слишком воспитан, чтобы изливать на неё все свои страсти разом.
     Кондрат боялмя и равнодушия жены, и такого ничем не скрытого интереса становящимися взрослыми учениц. В романах всё получалось логично, но в жизни, всё отражалось в неимоверно уродующем зеркале.
     Он понимал, что очень скоро разочарует этих чаровниц, как разочаровал и жену, и такую строгую тёщу. Та, правда не собиралась видеть в нём подающего надежды вундеркинда, она была равнодушна даже к его сочинениями, постоянно намекая на то, что её дочь слишком занята на своей должности в банке.
     Нелли, словно маленькая девочка, пряталась от него за грудой дел. Она пыталась относиться к мужу дружелюбно. Но её дружелюбие было приторным и невкусным, словно бы купленный наспех праздничный торт.
     Он не решался изменить ей. Представительницы слабого пола явно чуяли в нём новичка и избегали, как избегают гроссмейстеры тех, кто только вчера понял по каким правилам должны двигаться шахматные фигуры.
     Половое лузерство было наиболее невыносимо. Кондрат боялся пристраститься к рукоблудию – пьянящие разум картины всё чаще вставали перед ним по ночам, словно бы он до сих пор был юным и неопытным юнцом с впервые вставшим от возбуждения членом.
     Из автомобиля вышел шикарно одетый широкоплечий мужчина. Он был похож на лысого великана, напомнившего ему одновременно на Шрека и Орка, с тяжёлой челюстью и взглядом серых, вытягивающих душу глаз.
     Кондрат всегда ожидал подвоха от таких личностей. В детстве такие здоровяки вгоняли его в краску, тогда он машинально тянул свои ладони к лобку, боясь предстать перед ними совершенно раздетым.  Мнимая нагота была страшнее ужасней настоящей. Он слышал, что такие же маменькины сынишки приходили домой розовыми с подбитыми глазами. Один из таких хороших мальчиков вернулся в таком виде после свидания с девочкой – Кондрату было страшно, сама себе он казался слишком глупым и хилым.
     Несмотря на свой возраст он боялся боли и страха и от того невольно съёжился под тяжёным взглядом этого человека, окликнувшего его по имени и отчеству.
     - Да,  - отозвался он, не понимая смысла этого оклика.
     - Не бойтесь,  - пробасил широкоплечий щёголь. – Я отец вашей ученицы Викторины Оршанской. И у меня к Вам предложение.
- Какое предложение?
- Не могли бы Вы уделять больше времени моей дочери?
- Я уделяю ей достаточно внимания. Если Вы говорите о дополнительных занятиях, то это будет неудобно – другие девочки вряд ли это поймут.
- Всё будет только между нами. Понимаете, моя дочь слишком серьёзно относится к своим занятиям. Очень серьёзно. Ну, типа… типа она будет, как это…
- Концертирующей пианисткой.
- Да… Я думаю обо всём нам лучше поговорить в машине. Или Вы хотите типа подумать?
- Я подумаю.
 
Ни Родион Иванович, ни Кондрат не обратили внимания  на седого бедно одетого старика. Тот делал вид, что ждёт момента для удачного перехода проезжей части, боясь попасть под автомобиль, не решаясь ни переступить через бордюр, ни отойти от края тротуара.
В этом старике всё было идеально. Он был затрапезно одеет давно е брит и выглядел, словно бы давно уже привыкший к бездомью бродяга.
Лицо старика покрывали моршины и шрамы. Гаконец он выбрал момент и торопливо зашагал к другому тротуару.
 
Кондрат был готов провалиться сквозь землю. Он не мог смотреть на Викторину так же равнодушно, как раньше. Эта темноволосая девушка была похожа на милую метиску – черты Азии мешались на её лице с европейскими, словно бы кофе со сливками.
Викторине было немного неловко – форменный костюм и в меру приличные колготки из нейлона телесного цвета делал из неё пародию на ловкую секретаршу или стенгрофистку, а пальцы никак не могли коснуться клавиш, этих давно уже знакомых брусочков чёрного и белого цветов.
Кондрат был не рад, что не успел обзавестись дурными привычками – раньше он просто боялся их, а теперь не знал чем занять свои дрожащие пальцы. Те хватались за пустой воздух и тотчас соскальзывали в пустоту.
- Начнём, пожалуй, - невольно цитируя речитатив Ленского, проговорил он.
- С гаммы?
- Да… Только не спешите.
Гамма пробегала ручейком. Она лилась то вверх. То вниз, услаждая своей правильностью избалованный слух  Кондрата.
Вкиторина устала притворяться пай-девочкой. Перед её внутренним взором разворачивалась настоящая полупорнографическая мелодрама. Она и её учитель – в страстных объятиях.
Она уже давно рекпетировала сцену своего совращения. Репетировала, как непременно сдастся и позволит своему наставнику немного больше, например, увидеть то, что девчонки в классе называли «бермудским треугольником.
Отец не позволял ей излишне привлекать внимание к своему девичьему лобку. Невинность тяггтила её, словно бы не до конца выученный урок.
Дома, в своей опостылевшей детской, она была сама не своя. Её вечно преследовал строгий взгляд Катерины Ивановны – эта постепенно увядающая женщина, напоминала ей о приличиях, не позволяя  быть слишком вольной со своим телом.
Нагота, она была так желанна. Викторина предвкушала счастья от одетого наспех костюма Евы. Ей ужасно хотелось побыть не лицеисткой или дорого одетой дочерью местного бизнесмена, а просто красивым живым и для кого-то очень желанным женским телом.
Отец  словно бы не замечал её взросления. Он не верил ни в её способности, ни в красоту, даже не пытался взглянуть на её так,  кстати расцветший  бюст.
Кондрат не спешил впитывать в себя.  Не спешил относиться к ней, как-то иначе, не так, как учитель.
Викторина боялась, что  лишний раз сфальшивит. Диссонансы всегда терзали её уши, словно лай маленьких, но гавкучих собак, норовящих укусить её за икры.
Ей и сейчас они мерещились.
 
Седой неопрятный старик усмехнулся.
Он был слишком обычен, словно бы всегда был здесь.
Было трудно поверить, что ему принаджежало многое, если  не всё.
Старик усмехнулся. Он сам не поверил, что стал бомжом, и не так, как какой-нибудь восточный правитель, мечтающий знать правду о жизни поданных, а по-настояшему, словно бы твеновский Принц на Дворе Отбросов.
В старике почти ничего не осталось от такого вальяжного, тигроподобного господина. Он был стар и немощен и вызывал жалость у красиво одетых и пристроенных к жизни людей, словно бы его перенесли из давно забытых девяностых.
Тогда он смотрел с каким-то садистскиим презрением в глаза своих жертв. Смотрел, как ошарашенные переменами люди становились вровень со своими детьми. Эти все милае старушки, чьи глаза помнили давно ушедшее в небытиё время Большого Хозяина.
Он всегда завидовал Сталину. Тому удалось умереть, будучи  Хозяином всей страны. Он хотел того же самого – хотел возвыситься, как Эльбрус над всеми глупцми и жалкими муравьями.
 
Его ожидала его напарница. Жалкая, грязная и такая же несчастная. Его последняя предсмертная любовь.
Она быстро привыкла быть никем. Привыкла справлять нужду на виду у всех, есть просроченные продукты и не страдать при этом растройством желудка. Она ещё верила, что поест  омаров, невольных тёзок её господина и увидит «небо в алмазах.
Они жили в гараже. Жили, как живут бездомные псы, не желая ничего иного, как увидеть новый день. Женщина не стыдилась своей гладкой. Как коленка головы, она привыкла даже к запаху своего сожителя – стареющее тело пахло, словно медленно желтеющая бумага.
Старик понимал, что слишком мерзок ей. Но сейчас, в грязи он видел свою содительницу иной – вальяжной и наглой, привыкщшей повелевать, а не унижаться.
Она помнила свои роскошные тёмные пряди, помнила, как легко ставила на колени маленьких и покорных воле служанок, как радовалась какдому накатывающему на неё оргазму, словно бы  серфингист большой и удобной катанья волне.
Но то было давно, в пору её бесшабашной юности. Когда ей ещё хотелось быть властительниицей. Но теперь, когда её дети были так далеко, когда этот мир пропал, словно бы затейливый сон  поутру– она думала, что должна вернуть себе всё.
Старик обещал это ей. Обещал, что они ещё вдоволь посмеются над своими врагами. Вот и теперь он вошёл в гараж, как денди.
- Я видел этого подлеца. Видел. А он меня – нет. Хотя я был рядом с ним.
И он хрипло рассмеялся
- Он не узнал тебя? – прохрипела лысая женщина.
- Не узнал. Он вообще забыл о моём существовании. Зато я видел его дочь – милая, красивая. Ты когда-то была именно такой, моя дорогая.
Женщина прикусила губу.
Она не хотела, чтобы он видел её слёз. Грязные веши подобранные на свалке, тело привыкшее к укусам насекомых. Язык, что давно не ощущал ничео кроме вкуса протухшей селёдки и вкуса воды, набранной из реки.
Она боялась не дожить до своего триумфа. Теперь её несло по грязной воде, несло, как щепку, как брошенный в реку мяч.
Старик вздохнул. Он сглупил, как тот шекспировский король. Доверился Родиону, Родиону, которого он всегда любил, как своего сына.
- Я понимал, что это большой искус для мальчика. Что он оставался для всех просто презренным вышибалой, мальчиком на побегушках. Именно он присматривал за  Пьеро и Незнайкой, хотя те были старше его.
Родион обрадовался, когда его оставили на хозяйстве. Он был рад, переехать в особняк Хозяина, начать работать вместо него, словно бы маленький мальчик, которому предложили поиграть в директора.
- Только прошу, не допускай до моих денег Магиру. А то она нас обоих оставит с носом.
Эта милая смуглокожая девочка была слабостью Родиона. Он запал на неё в одном из ночных клубов, - смуглокожая и ловкая, она дразнила клиентов своим медленным и тягучим, словно бы кисель, раздеванием.
Родион сразу запал на эту милую смуглокожую барышню. Она казалась ему вышедшей со страниц «Тысячи и одной ночи прелестницей» - какой-нибудь загадочной багдадкой или жительницей Дамаска.
Магире тоже пришёлся по вкусу этот полуклиент-полузритель. Он вполне был достоин искренней ласки, ласки, которую она дарила, а не продавала за деньги.
После жизни в знойной и пыльной степи она наслаждалась цивилизацией. Отец с его баранами был слишком далеко, чтобы ей помешать.
Магире совсем не хотелось оставаться только смуглокожей пришелицей. Она честно поступила сначала в ПТУ, а затем довольно легко привыкла к своей новой должности – услады глаз богатеньких горожан с постепенно угасающим либидо.
Все эти бывшие парторги и прочие пригретые коммунистической властью функционеры были ей противны, словно притворяющиеся безобидными ужами гадюки. Они норовили вонзить свои жала во что угодно, даже в мёртвый камень только бы угасить в душе неугасивый костёр недовольства.
Омар Альбертович никогда не носил с собой партбилета. Он гордился своей независимостью от строя – просто и легко добывая для себя средства к существованию. Он был нужен, и особенно сейчас, чтобы следить за теми, кто может только кусаться и протяжно и верноподданно лаять на любую опасную для хозяев тень.
Родион ему нравился. Он был спокоен и рассудителен. Вчерашний солдат он сумел удержаться над бездной позора – он не стал убийцей, но  ине скатился и в болото нищенства.
Магире нравилось его общество. Она устала играть роли наивных школьниц или сказочных героинь с похотливыми мыслями в хорошеньких, но совершенно бездумных головках. Она устала думать о желаниях своего уже почти взрослого тела, боясь одного вновь оказаться в опротивевшей с детства степи.
Она задыхалась там, на жгучем просторе, задыхалась и плакала от обиды на жизнь. Мир был где-то далеко от этого безлюдья. Она грезила то многомиллионной Москвой. То яркой и картинной заграницей, которую она видела на белом полотне экрана в ещё работающем клубе.
Их свадьба проходила в небольшом кооперативном кафе. Магира старалась не кокетничать с гостями, но радостно отзывалась на каждое «Горько!» - радостно нашаривая губы Родиона своими и даря своему избраннику совсем не дежурнывй поцелуй. Родион торжествовал
Появление на свет Викторины упрочило его счастье. Теперь он больше не завидовал своему непутёвому братцу – тот хотя и был довольно беден, но постоянно напоминал о своей радости, присылая милые фото своей дочурки.
Родион понимал, что и так слишком затянул с отцовством. Но его постоянная борьба с судьбой была препятствием для счастья. И вот теперь.
Огромный особняк, подаренный ему Шабановым, был для него радостным сном. Он мог только сниться, сниться – и только. Родион проходил по его комнатам и не понимал, что должен делать с этим богатством.
Постепенно он почувствовал  себя там своим. Дочь подрастала, и уже не могла представить без огромной, заполенной игрушками детской, без немецкого пианино в комнате и прекрасным отменно настроенным роялем в гостиной.
Родион каждый раз вспоминал Омара Альбертовича добром. Тот улетел, словно бы какой-нибудь маг, обернувшись вороном.
Викторина привыкла к восхтщению и взрослых и своих сверстников и сверстниц. Она уже не могла жить без комплиментов, словно избалованная красавица. Её успехи в игре на рояле признывали все, особенно её милый и пока ещё недоступный преподаватель.
Он был женат и принадлежал другой. Но это только раззадоривало Виктоирну, раззадоривало и заставляло ставить на кон всё – свою юность, ловкость, наконец девственность. Подарить для него славный главный свой козырь было наиболее сладким искусом. Она уже предвкушала, как станет смотреть на него сверху вниз, екогда он, задыхаясь от восторга буждет проводить по её ожидающей атаки щели, словно бы тряпклй по школьной доске.
Секс – она только предвкушала его – словно бы забавную  в кучу-малу- предвкушала и невольно стыдилась этого предвкушения. Так молоденькая девчонка невольно робеет перед первым бокалом с шампанским, робеет и оглядывается, подобно робкому оленёнку.
Секс казался ей дорогим только что изготовленным тротом, она пикогда не думала, что будет стоять на коленях и покапать себе жизнь вынужденной покорностью своего, ещё такого милого рта с почти ни разу не целованными губами.
Она собиралась в своей жизни царить, а не ползать на карачках, словно бы незадачливая поломойка. Это могло присниться ей только в бреду – неужели её не смогут заслонить от этого ни отец, еи далёкая и давно уже позабытая мать?
Она  никогда не отвечала на  звонки и смс-ки Магиры. Мать была в её глазах обычной лохушкой. Она пердала её, предложив поехать в знойную и опостылевшую ей самой степь. Викторина больоше всего боялась посмуглеть, потерять свой милый шарм заводной куклы с красивой причёской и вполне уже оформившимся бюстом.
Отец вёл с ней себя робко, словно бы влюблённый рыцарь. Викторина любила повеливать им, требуя то новую безделушку, то какой-нибудь милый подарок, вроде игрушечного щенка на батарейках.
Ей нравилось прикидываться инфантилкой. Красивая одежда и броня девственности оберегали её от жестокого мира. Отец даже не мог представить, как она изнывала, представляя роковую возню с мужчиной, чувствуя, как предательски влажнеет ей. До сих пор непорочное лоно.
Отец боялся откинуть с глаз дочери надоедливый розовый флёр. Он понимал, что рано или поздно должен передать её, подобно деревянной палочки в эстафете, свому зятю. Он приглядывался к друзьям Викторины – все они напоминали ему милых манекенов – красивые и талантливые они были пародиями на мужей – все эти вундеркинды за роялями, с певучими скрипками и басовитыми виолончелями.
Другие молодые люди были также не приемлемы. Они напоминали ему дворняг, желающих оседлать красивую и породистую сучку. Сравнивать дочь с собакой было слегка неловко, но он невольно вздрагивал представляя её тело в постыдных позах, разгоряченной весёлой детородной вознёй.
Дочь не могла вести себя так. Хотя её мать была обычной стриптизёршей. Она торговала своим телом, соглашаясь за особый куш попрыгать на красивом и жаждущем ласки члене невольного соглядателя её наготы.
Секс для Магиры был всего лишь игрой. Она наслаждалась им, как милым спектаклем, н ведая, что этой забавой низводит себя вровень с животными, жаждующими только приятного общения тел, желая продлить свой род.
 
Викторина до предела погрузилась в игру. В мыслях она давно была обнажена и жаждала своего падения. Секс был почти на кончике ножа. Он манил к себе своим неземным ароматом, манил, заставляя тяготиться форменным костюмом с ненавистным скрипичным ключом на лацкане.
Викторина специально заводила себя. Предвкушение этой игры занимало её до конца – руки привычно ударяли подушечками пальцев по клавишам – они успели привыкнуть к последовательности ударов – и Викторина уже скучала, словно бв её в сотый раз приходилось читать одно и то же стихотворение.
В ушах Левицкого музыка становилась опостушающим душу  фоном – он не мог расслабиться от этих звуков и воспринимал их, как надоедливый плеск речных волн, понимая, что эта красивая, но такая настырная девица никогда не станет вровень ни с Денисом Мацуевым, ни с Полиной Осетинской.
- Достаточно.  Вы, Викторина, играете скучно. Вам самой скучно от вашей игры. Как будто вы едите сотое по счёту пирожное. И к тому же вам хочется зевать. Нельзя вымучивать из себя звуки, понимаете?
- Понимаю…
Викторина опустила руки на колени и замерла, словно настороженный мышонок.
Она вдруг подумала, что и впрямь устала быть прилежной ученицей, что неплохо поставить всё на кон и зарозоветь словно бы дорогая сувенирная свечка в предвкушении того мига, когда её фитилёк украсит убивающего парафин пламя.
Она не боялась превратиться в огарок. Не думала, что станет делать с большим животом, решится ли гордо нести голову или по спешит к спасительному эскулапу, оберегающему незатейливых искательниц приключений от преждевременного материнства.
Отец не перенёс её постыдного бремени. Так казалось Викторине. Он был слишком молод, чтобы становиться дедом. Да и сама Викторина не могла представить себя в роли всё понимающей и вечно хлопочущей мамаши.
Но она не могла оставаться девственницей. Стать для кого-то лёгкой добычей, отдать своё сокровище под угрозой смерти, опорочить этим вторжением не только вагину, но и анус и рот? На это она была не готова пойти.
Её гордость была не в силах бороться с этой опасностью. Викторина понимала, что должга сделать прыжок в  неведомое, словно бы начинающий парашютист в люк самолёта, стараясь не думать о том,  раскроется ли купол парашюта или же нет.
- Знаете, Викторина Родионовна, нам просто необходимо встречаться чаще. Ваш отец посоветовал мне заняться вплотную вашим обучением.
- Вплотную? – с лёгкой усмешкой на своих так жаждующих яркой алой помады  губах проговорила Викторина.
Она уже представила, как наденет на своё нежное тело полупрозрачный пеньюар. Наденет, пренебрегая своими такими красивыми, но увы бесполезными стражами. Под этим словом она подразумевала трусы – кружевная безделушка, словно бы солдат-первогодок тотчас бы дезертировала с вверенного ей поста и упала без чувств на отменно натёртый паркет.
Она едва удержалась от желания немедленно проинспектировать свой лобок. Отец боялся этого физиологического любопытства. Но теперь после страстных звуков « Патетической» ей не терпелось стать любопытной вакханкой, разменять золото левства, на медные гроши страсти.
 
Омар Альбертович вновь стоял у лицея.
Он жаждал появления роскошного легкового автомобиля. Когда-то о мог также легко садиться в салон лимузина в дорогом пальто м с презрительной ухмылкой на губах.
Теперь ухмылялись ему в лицо. Он делал вид, что не замечает наполовину любопытных – наполовину брезгливых взглядов.
Сексуальный восторг сошедшей с крыльца девицы не ускользнул от его внимательного взгляда. Мысленно он освободил её от лишнего груза, представив в роли гуттаперчевой прелестницы, чьё тело принимает любые позы.
Да в этой фигурке было много  чего от ловкой и беспринципной Магиры. Та также сладостно потягивалась, представляя очередной акт соития, представляя всё в подробностях, как решающий написать шедевр живописец..

 

Предвкушение счастья. Гл.3

Предвкушение счастья Глава 5