История одной компании. Глава одиннадцатая

XI


Вскоре Костя опять укатил в свою хвалёную Америку. Боссы той самой солидной фирмы в Кремниевой долине, на которой он подвизался кем-то вроде незаменимого специалиста по АСУП, продлили контракт ещё на энное время, хотя он и называл его, то бишь контракт, «сплошной обдираловкой», и стало окончательно понятно, что возвращаться в родные палестины он не намерен, по крайней мере, в обозримом будущем.

Перед отъездом мы вновь встретились у меня дома. Разговора не получилось. Бестолковый трёп и больше ничего. А всё из-за того, что Косте вдруг вздумалось уговаривать меня ехать вместе с ним. Мне это не понравилось. Очень не понравилось.

- Канать надо отсюда. Любым способом. Соображаешь? – начал он в своей обычной манере. - Потому что здесь, у вас, полнейший дурдом. Киньте в меня чем-нибудь, если я не прав. Мне-то, еврею паршивому, - само собой. Мне у вас делать нечего, поскольку, видишь ли, иметь в этой стране выразительную семитскую внешность равносильно тому, что вечно носить на своём челе каинову печать. Кстати, ты сейчас очень удивишься! Готов? Вот ты, Зёма, знаешь, что джинсы, как и всё лучшее в этом мире, - еврейское изобретение? Знаешь или не знаешь?

Опять пристал со своим «знаешь». Я честно признался, что нет, не знаю, но теперь, благодаря нему, непременно возьму на заметку.

Костя, между тем, не унимался.

- Не веришь, значит? – спросил он с лёгкой укоризной.

Я успокоил его, что, мол, охотно верю, после чего не то чтобы с большим желанием, но всё же выслушал его лекцию о предприимчивом Леви Страуссе, которого, оказывается, в детстве звали еврейским именем Лёб Штраусс.

- …Зашибись, какой шахер-махер! - подвёл Костя итог. - А давай со мной, а?! – встрепенулся он, будто на него только что снизошло озарение. – Человеком себя почувствуешь. Хватит филонить в этом своём, как бишь его там, ОКБ. Помогу на первых порах, походатайствую за друга. Друг ты мне или не друг?! Замолвлю словечко, где надо. Хотя работёнка у нас, прямо сказать, не фонтан. На износ работёнка. Это тебе не халтуру на родине гнать. Особенно-то не посачкуешь, сразу просекут и мозги на место вставят. А потом уж сам устроишься. Все устраиваются. Займёшься чем-нибудь, что тебе понравится…

Словечко он замолвит. Скажите, какой заботливый! Вот уж чего не надо, того не надо. Я ещё только в ходатаях и челобитчиках не нуждался. Нет уж, премного благодарен!

Я даже дискутировать на эту тему не стал. Предоставил ему возможность ещё немного посотрясать воздух, а потом просто сказал:
- Кончай зря мозги пудрить. Нет, Костя, нет.

- Почему? – удивился он. Я заметил, что его передёрнуло, будто в ухе стрельнуло.

Почему? Фу-ты чёрт, разве не понятно? Ждут меня там, в его распрекрасной Америке. С распростёртыми объятьями. Или нет, с фанфарами и литаврами.

Чтобы не пускаться в долгие объяснения, Косте я ответствовал следующим образом:
- Я сказал: нет. Во-первых, это не по моей части. А во-вторых… - Я подавил зевок и напустил на себя безразлично-усталое выражение. - Просто нет и всё.

- Как знаешь, Зёма. Дело хозяйское. Хотя напоследок всё же скажу тебе, только ты не обижайся: вот чмурила! Покажите мне второго такого типа. Ему умный вещь говорят, а он…

Он не договорил, со своей стороны также сочтя тему исчерпанной. Взмахом руки изобразил обречённость. Слава Богу, заткнулся, потому что его резонёрство уже стало мне порядком надоедать. Мазнул по сторонам быстрым, скользким взглядом, как будто попал на мою жилплощадь впервые.

Я тоже глянул вслед за ним. Комната как комната. Разумеется, не насколько вычурные, настолько же безликие покои какого-нибудь барыги, зато вполне уютно. Тепло, светло и мухи не кусают, а, главное, поместительно. Диван, на котором я сплю, застелен симпатичным клетчатым пледом. Диван как диван. Не Бог весть какой шедевр декораторского искусства, но ведь и у самого Кости был когда-то такой же. На противоположной стороне комнаты - письменный стол, загромождённый чертежами, стопками СНиПов и литературой по строительству и для экономии места упёртый в угол. Шифоньер с моими носильными вещами. Книжные стеллажи почти до потолка. На них, кроме книг, ещё всякая мелочь вроде будильника и рамок с фотографиями. Другие пожитки. Пожалуй, вот и всё моё достояние. У окна на табурете материна гордость и постоянная тревога – дохленький бонсай в горшочке; сколько я ни уговаривал её: не жилец, мол, он у нас, брось, мам, не возись зря, она - ни в какую. Рядом сушился врастопырку зонт феерической расцветки, тоже материн.

Я осмотрел комнату ещё раз, теперь Костиными глазами. Согласен, бардак налицо, а на моём столе особенно, там вообще всегда чёрт ногу сломит. Плед постелен вкривь и вкось. Створки шифоньера вечно скрипят, потому, как недосуг смазать, а одна, так вообще держится на честном слове, вот-вот отвалится. Наиболее жалкое впечатление, на мой взгляд, производил изрядно покоцаный жизнью ковёр, постеленный на пол. Прежде ковёр висел на стене, над диваном, и теперь там на обоях осталось светлое пятно. А ещё прежде, скатанный в валик, хранился под диваном, где над ним добросовестно потрудилась моль. Поверх стеллажей в круглой картонке из-под материной шляпы - моя старая коллекция авиамоделей; крышка у картонки отсутствовала, поэтому всё там было покрыто пухлой, многолетней пылью. Среди самолётиков затесался смахивающий на огромный циркуль фанерный, на шарнирах, страус-дергунчик с верёвочной шеей и лапами хером – Тёмкин; когда-то мы на пару с Тёмкой выделывали с ним разные прикольные штучки-дрючки. Также имелся Тёмкин ванька-встанька с треснутой головой. Коробка из-под торта с фотографиями, которых не удостоили честью попасть в рамку или семейный альбом; у матери она называлась ящик Пандоры. Ещё одна коробка, побольше, с ёлочными игрушками и серебристой мишурой. Гора апрелевских грампластинок, чьё время безвозвратно кануло. Парочка сломанных вентиляторов. Старый, основательно потёртый «дипломат». Другой немудрящий скарб вперемешку с дохлыми козявками да букашками.

Давно надо было выкинуть всю эту никому не нужную дребедень на помойку. Для чего храню, спрашивается? Но то, чего не сделал сразу, уже не сделаешь никогда. Такая вот сермяжная правда.

Кстати, о мухах. Одна таки нашлась. Волосатая и жирная, она взялась невесть откуда, покружила по комнате, пожужжала над нашими головами, потом нахально уселась на створку шифоньера, ту самую, и принялась потирать задние лапки. Я встал, нашёл газету, свернул её в трубочку и прицелился, но она, зараза, улетела. Мы с Костей проводили её глазами.

Я всё же на него тогда крупно обиделся, хотя был не из тех, кто обижается по любому поводу. Но отнюдь не на чмурилу. Я от него и не такое слышал. Дело в другом. Что-то с Костей сделалось не так после Америки. Нет, ну каков гусь, а?! Развёл тут бессовестную достоевщину. Послушать Костю, всё-то на его родине не так, уныло и безобразно, кругом, куда ни плюнь, повальная безалаберщина да кромешная мерзость запустения, а соотечественники – сплошь разгильдяи и балбесы, ни черта не делают, только балду гоняют да в очередях за импортом давятся. А сам-то, сам? Только посмотрите на него! Прямо вылитый кум королю. Где уж нам уж!.. Одним словом, это был уже другой Костя. Америка навела глянец не только на его внешность, она прошлась и по его душе.

Не только меня, Костю никчёмность нашей беседы тоже тяготила. Отказавшись от предложенного моей матерью чая с конфетами, он поднялся и небрежно водрузил на голову свой американский головной убор, продолжая думать о чём-то мне неведомом. Плащ, тоже, судя по всему, американский, он надевать не стал, просто перекинул его через руку.

Мы вышли в переднюю.

- Ну, Леонид, бывай, мне пора, - сказал он тоном человека, полностью снявшего с себя всякую ответственность за дальнейшее, и, слегка фиглярничая, в лёгком полупоклоне приподнял шляпу, небрежно держа её за тулью. И всё же он медлил уходить, стоял как бы в раздумье, подперев плечом косяк. - Надо ещё успеть в одно местечко заскочить, перетереть одно дельце. Мне тут у вас один фраерок дублёнку обещал, отдаёт почти за так. Отчего ж не взять? Ты как считаешь, а?

Я никак не считал. Мне-то что?

Пока Костя мешкал, я от нечего делать прошёл на кухню и отдёрнул штору. Хотя наши ходики в передней показывали только четверть шестого, сколько я ни вперял взгляд, на улице было ни зги не видать. Мать с утра затеяла грандиозную стирку, и окна в квартире запотели. Влага змейками стекала по стеклу. Входная дверь изнутри тоже покрылась испариной. Погода, как всегда, опережала жэковский отопительный график недели на две, из-за этого мать целый день держала на кухне включёнными все четыре конфорки, и мы все изнывали от духоты.

Была поздняя осень. День выдался угрюмым и промозглым. Отвратительная пора, всегда такую ненавидел. Сплошная череда беспросветных хмарей и хлябей. С утра до ночи – одинаковые серые сумерки, холодно, ветрено, да ещё с неба сыпет непонятно что. Не то дождь, не то мелкая пороша. А хуже всего то, что мокрые голые ветки деревьев лезут в запотевшее окно и елозят по стеклу. И без того погано, а они ещё больше душу выматывают.

Костя явно что-то мутил. «Один фраерок… Одно местечко… Одно дельце…» Непонятно было, на кой ляд ему там, в Калифорнии, сдалась дублёнка, ну, да шут с ним.XI


Вскоре Костя опять укатил в свою хвалёную Америку. Боссы той самой солидной фирмы в Кремниевой долине, на которой он подвизался кем-то вроде незаменимого специалиста по АСУП, продлили контракт ещё на энное время, хотя он и называл его, то бишь контракт, «сплошной обдираловкой», и стало окончательно понятно, что возвращаться в родные палестины он не намерен, по крайней мере, в обозримом будущем.

Перед отъездом мы вновь встретились у меня дома. Разговора не получилось. Бестолковый трёп и больше ничего. А всё из-за того, что Косте вдруг вздумалось уговаривать меня ехать вместе с ним. Мне это не понравилось. Очень не понравилось.

- Канать надо отсюда. Любым способом. Соображаешь? – начал он в своей обычной манере. - Потому что здесь, у вас, полнейший дурдом. Киньте в меня чем-нибудь, если я не прав. Мне-то, еврею паршивому, - само собой. Мне у вас делать нечего, поскольку, видишь ли, иметь в этой стране выразительную семитскую внешность равносильно тому, что вечно носить на своём челе каинову печать. Кстати, ты сейчас очень удивишься! Готов? Вот ты, Зёма, знаешь, что джинсы, как и всё лучшее в этом мире, - еврейское изобретение? Знаешь или не знаешь?

Опять пристал со своим «знаешь». Я честно признался, что нет, не знаю, но теперь, благодаря нему, непременно возьму на заметку.

Костя, между тем, не унимался.

- Не веришь, значит? – спросил он с лёгкой укоризной.

Я успокоил его, что, мол, охотно верю, после чего не то чтобы с большим желанием, но всё же выслушал его лекцию о предприимчивом Леви Страуссе, которого, оказывается, в детстве звали еврейским именем Лёб Штраусс.

- …Зашибись, какой шахер-махер! - подвёл Костя итог. - А давай со мной, а?! – встрепенулся он, будто на него только что снизошло озарение. – Человеком себя почувствуешь. Хватит филонить в этом своём, как бишь его там, ОКБ. Помогу на первых порах, походатайствую за друга. Друг ты мне или не друг?! Замолвлю словечко, где надо. Хотя работёнка у нас, прямо сказать, не фонтан. На износ работёнка. Это тебе не халтуру на родине гнать. Особенно-то не посачкуешь, сразу просекут и мозги на место вставят. А потом уж сам устроишься. Все устраиваются. Займёшься чем-нибудь, что тебе понравится…

Словечко он замолвит. Скажите, какой заботливый! Вот уж чего не надо, того не надо. Я ещё только в ходатаях и челобитчиках не нуждался. Нет уж, премного благодарен!

Я даже дискутировать на эту тему не стал. Предоставил ему возможность ещё немного посотрясать воздух, а потом просто сказал:
- Кончай зря мозги пудрить. Нет, Костя, нет.

- Почему? – удивился он. Я заметил, что его передёрнуло, будто в ухе стрельнуло.

Почему? Фу-ты чёрт, разве не понятно? Ждут меня там, в его распрекрасной Америке. С распростёртыми объятьями. Или нет, с фанфарами и литаврами.

Чтобы не пускаться в долгие объяснения, Косте я ответствовал следующим образом:
- Я сказал: нет. Во-первых, это не по моей части. А во-вторых… - Я подавил зевок и напустил на себя безразлично-усталое выражение. - Просто нет и всё.

- Как знаешь, Зёма. Дело хозяйское. Хотя напоследок всё же скажу тебе, только ты не обижайся: вот чмурила! Покажите мне второго такого типа. Ему умный вещь говорят, а он…

Он не договорил, со своей стороны также сочтя тему исчерпанной. Взмахом руки изобразил обречённость. Слава Богу, заткнулся, потому что его резонёрство уже стало мне порядком надоедать. Мазнул по сторонам быстрым, скользким взглядом, как будто попал на мою жилплощадь впервые.

Я тоже глянул вслед за ним. Комната как комната. Разумеется, не насколько вычурные, настолько же безликие покои какого-нибудь барыги, зато вполне уютно. Тепло, светло и мухи не кусают, а, главное, поместительно. Диван, на котором я сплю, застелен симпатичным клетчатым пледом. Диван как диван. Не Бог весть какой шедевр декораторского искусства, но ведь и у самого Кости был когда-то такой же. На противоположной стороне комнаты - письменный стол, загромождённый чертежами, стопками СНиПов и литературой по строительству и для экономии места упёртый в угол. Шифоньер с моими носильными вещами. Книжные стеллажи почти до потолка. На них, кроме книг, ещё всякая мелочь вроде будильника и рамок с фотографиями. Другие пожитки. Пожалуй, вот и всё моё достояние. У окна на табурете материна гордость и постоянная тревога – дохленький бонсай в горшочке; сколько я ни уговаривал её: не жилец, мол, он у нас, брось, мам, не возись зря, она - ни в какую. Рядом сушился врастопырку зонт феерической расцветки, тоже материн.

Я осмотрел комнату ещё раз, теперь Костиными глазами. Согласен, бардак налицо, а на моём столе особенно, там вообще всегда чёрт ногу сломит. Плед постелен вкривь и вкось. Створки шифоньера вечно скрипят, потому, как недосуг смазать, а одна, так вообще держится на честном слове, вот-вот отвалится. Наиболее жалкое впечатление, на мой взгляд, производил изрядно покоцаный жизнью ковёр, постеленный на пол. Прежде ковёр висел на стене, над диваном, и теперь там на обоях осталось светлое пятно. А ещё прежде, скатанный в валик, хранился под диваном, где над ним добросовестно потрудилась моль. Поверх стеллажей в круглой картонке из-под материной шляпы - моя старая коллекция авиамоделей; крышка у картонки отсутствовала, поэтому всё там было покрыто пухлой, многолетней пылью. Среди самолётиков затесался смахивающий на огромный циркуль фанерный, на шарнирах, страус-дергунчик с верёвочной шеей и лапами хером – Тёмкин; когда-то мы на пару с Тёмкой выделывали с ним разные прикольные штучки-дрючки. Также имелся Тёмкин ванька-встанька с треснутой головой. Коробка из-под торта с фотографиями, которых не удостоили честью попасть в рамку или семейный альбом; у матери она называлась ящик Пандоры. Ещё одна коробка, побольше, с ёлочными игрушками и серебристой мишурой. Гора апрелевских грампластинок, чьё время безвозвратно кануло. Парочка сломанных вентиляторов. Старый, основательно потёртый «дипломат». Другой немудрящий скарб вперемешку с дохлыми козявками да букашками.

Давно надо было выкинуть всю эту никому не нужную дребедень на помойку. Для чего храню, спрашивается? Но то, чего не сделал сразу, уже не сделаешь никогда. Такая вот сермяжная правда.

Кстати, о мухах. Одна таки нашлась. Волосатая и жирная, она взялась невесть откуда, покружила по комнате, пожужжала над нашими головами, потом нахально уселась на створку шифоньера, ту самую, и принялась потирать задние лапки. Я встал, нашёл газету, свернул её в трубочку и прицелился, но она, зараза, улетела. Мы с Костей проводили её глазами.

Я всё же на него тогда крупно обиделся, хотя был не из тех, кто обижается по любому поводу. Но отнюдь не на чмурилу. Я от него и не такое слышал. Дело в другом. Что-то с Костей сделалось не так после Америки. Нет, ну каков гусь, а?! Развёл тут бессовестную достоевщину. Послушать Костю, всё-то на его родине не так, уныло и безобразно, кругом, куда ни плюнь, повальная безалаберщина да кромешная мерзость запустения, а соотечественники – сплошь разгильдяи и балбесы, ни черта не делают, только балду гоняют да в очередях за импортом давятся. А сам-то, сам? Только посмотрите на него! Прямо вылитый кум королю. Где уж нам уж!.. Одним словом, это был уже другой Костя. Америка навела глянец не только на его внешность, она прошлась и по его душе.

Не только меня, Костю никчёмность нашей беседы тоже тяготила. Отказавшись от предложенного моей матерью чая с конфетами, он поднялся и небрежно водрузил на голову свой американский головной убор, продолжая думать о чём-то мне неведомом. Плащ, тоже, судя по всему, американский, он надевать не стал, просто перекинул его через руку.

Мы вышли в переднюю.

- Ну, Леонид, бывай, мне пора, - сказал он тоном человека, полностью снявшего с себя всякую ответственность за дальнейшее, и, слегка фиглярничая, в лёгком полупоклоне приподнял шляпу, небрежно держа её за тулью. И всё же он медлил уходить, стоял как бы в раздумье, подперев плечом косяк. - Надо ещё успеть в одно местечко заскочить, перетереть одно дельце. Мне тут у вас один фраерок дублёнку обещал, отдаёт почти за так. Отчего ж не взять? Ты как считаешь, а?

Я никак не считал. Мне-то что?

Пока Костя мешкал, я от нечего делать прошёл на кухню и отдёрнул штору. Хотя наши ходики в передней показывали только четверть шестого, сколько я ни вперял взгляд, на улице было ни зги не видать. Мать с утра затеяла грандиозную стирку, и окна в квартире запотели. Влага змейками стекала по стеклу. Входная дверь изнутри тоже покрылась испариной. Погода, как всегда, опережала жэковский отопительный график недели на две, из-за этого мать целый день держала на кухне включёнными все четыре конфорки, и мы все изнывали от духоты.

Была поздняя осень. День выдался угрюмым и промозглым. Отвратительная пора, всегда такую ненавидел. Сплошная череда беспросветных хмарей и хлябей. С утра до ночи – одинаковые серые сумерки, холодно, ветрено, да ещё с неба сыпет непонятно что. Не то дождь, не то мелкая пороша. А хуже всего то, что мокрые голые ветки деревьев лезут в запотевшее окно и елозят по стеклу. И без того погано, а они ещё больше душу выматывают.

Костя явно что-то мутил. «Один фраерок… Одно местечко… Одно дельце…» Непонятно было, на кой ляд ему там, в Калифорнии, сдалась дублёнка, ну, да шут с ним.