История одной компании. Глава десятая

X



- …Ну что, чокнемся, что ли? За встречу! Вот ты, Зёма, наверняка думаешь, что эти алкаши-америкосы гонят сей достопочтимый продукт токмо ради собственного блезира? Так, да не так. Знаешь, как у нас в Штатах говорят о бурбоне?..

Мы сидели с Костей вдвоём в моей комнате. Засучив рукава, с безмятежной улыбочкой на физиономии он хозяйским жестом разливал напиток по стаканам, попутно разглагольствуя. Стаканы – тяжёлые, хрустальные, с крупными гранями - он вызвался выбрать сам. Запястье блеснуло новенькими часами. Я пригляделся. Это были легендарные швейцарские «Longines».

Чокнулись. Выпили по первой. Закусили сервелатом. Повторили.

- …Так знаешь или нет? Не знаешь. Тогда слушай сюда, старина: с бурбоном невозможное становится возможным, нереальное - обыденным. Это - напиток, не просто вошедший в историю Америки, он - творец той самой истории. И даже больше: он сам – история. Зашибись, какой шахер-махер!

Это была любимая Костина присказка; выражала она в зависимости от ситуации или высшую степень восхищения фактом, или глубочайшее недоверие оному.

Покуда Костя курил фимиам целительной силе своего бурбона, а заодно и всей Америке, о которой повествовал с повышенным азартом, я своим не абы каким намётанным глазом не только успел разглядеть и оценить по достоинству новенькие часы, а также зубы, модные очки в золочёной оправе, сногсшибательный галстук цвета тухлого яйца, который он, чтобы не мешал, закинул на плечо, и шляпу, но и порядком от него устать.

Когда мы оба были уже в приличном подпитии (даже я вошёл во вкус), он счёл уместным поделиться со мной теми сведениями, которыми располагал о моей бывшей жене, причём, пичкал меня ими добрых полчаса. Костя явно изменял своим правилам, ведь раньше из него и двух слов было не вытянуть. Я в свою очередь добросовестно ему внимал, в нужных местах делая круглые глаза и вставляя: «Да ты что!». Новости об Эле он узнал – совершенно беспрецедентный случай! - не от Елены Георгиевны, нашей бывшей учительницы, которая всегда была информирована насчёт частной жизни учеников лучше, чем кто-либо, а от тёти Клары, пребывающей по случаю приезда сына в эйфории и захлёбывающейся от гордости, что в кои-то веки и матушка родная пригодилась. В нашем дворе ни для кого не секрет, что по части собирания и распространения сплетен тётя Клара с Еленой Георгиевной друг дружку стоили.

Самая животрепещущая новость звучала так: у Эли с Пашей в Новосибирске родился сын; отпрыску дали имя Арнольд, но поскольку для малыша зваться Арнольдом несколько громоздко, в семье договорились до поры до времени пользоваться усечённым Арик.

Арнольд, значит. К разочарованию Кости, я не выказал никакого удивления. Ну и что такого? Назван не иначе, как в честь Шварценеггера. Оригинально, вполне в духе Эльвиры, и даже складно получилось: братья Балясниковы, Алик и Арик. Ну и Тёмка, как сбоку припёка.

Гвоздём же Костиной программы явилась демонстрация цветной кодаковской фотографии четы Балясниковых, на обороте которой знакомым мне чётким почерком отличницы были указаны исчерпывающие сведения: кто, где и когда. Показал он мне её исключительно по своей доброте, ведь она отнюдь не предназначалась для моих глаз, однако, по Костиному разумению, всякий секрет только тогда и ценен, когда им можно поделиться с другом.

На снимке Эля, её драгоценный Паша и три их пацана были запечатлены на фоне похожих на кубики рафинада одинаковых заснеженных домиков. Из живописных сугробов тянулись ввысь стволы сосен. Сквозь припорошенные кроны просвечивало затянутое хмарью небо. Старший из братьев с достоинством стоял поодаль, младшие с двух сторон жались к матери, и снег сыпал им на головы, как конфетти из хлопушки.

Мускулистый и плечистый Паша со скрещёнными на груди руками, поджаренной ультрафиолетом физиономией и причесоном на косой пробор смотрелся вылитым Бельмондо, улыбался он так же: широко и нагло, и был весь из себя такой положительный и надёжный. Я почувствовал, как у меня начало портиться настроение. Мне срочно захотелось изречь какую-нибудь гадость, но я заставил себя перетерпеть, а то Костя наверняка решит, что я ревную.

Эля ничуть не изменилась, - вот уж что правда, то правда! – только причёску сменила, и была по-прежнему мучительно хороша, даже, пожалуй, стала ещё красивее, с рдеющим румянцем на скулах, в полушубке из рыжей лисицы и огромных лохматых рукавицах, очевидно, стыренных у Деда Мороза. К рукавицам сыскались и отороченные мехом сапожки. Глаза её прятались за солнцезащитными очками, а растянутый в улыбке рот сверкал брусничным блеском для губ.

В её картинной позе я усмотрел неестественность; уж слишком явно, позируя фотографу, она демонстрировала образ счастливой жены и любящей мамаши. Чтобы пощекотать себе нервы, я представил Элю вместе с Пашей. Как они сидят t;te-;-t;te, головы их сдвинуты, он взял её руку в свою и что-то рассказывает, а она, прикинувшись благонравной овечкой, хлопает ресницами и заглядывает ему в лицо. Как когда-то заглядывала мне. Меня взяла досада. На неё, а ещё больше на себя. Мне-то какое дело? Мне уже давно абсолютно безразлично, как она выглядит, и вообще, хватит засорять себе мозги ненужной информацией!

Но Костя с пытливым интересом ждал моей реакции. Он заложил за голову сцеплённые ладони и сидел так, откинувшись на спинку стула и пристально наблюдая за мной поверх очков. Чтобы вознаградить его за терпение, я с чувством констатировал:
- Хороша семейка!

Эта дежурная фраза пришлась как нельзя кстати.

- Глянь, какой твой Тёмка - красавец! – воодушевился Костя, делая ударение на последнем слоге. Ведь по нашему с бывшей женой взаимному негласному договору для всех, включая Костю, продолжала иметь место официальная версия, по которой Тёмкин биологический отец – я и только я, а никакой не Рафик. – По всему видать, башковитый парень. А, mein herz?

- А то, - охотно согласился я; забыл сказать: наш Костик слыл к тому же полиглотом, бойко оперировал расхожими фразами на иностранном и при случае любил блеснуть своими знаниями латинских вокабул.

Хотя на самом деле Тёмкин вид мне совсем не понравился. Зачуханный какой-то вид. Квелый. Стоит, ссутулившись. Кутается в неприглядную клетчатую курточку на рыбьем меху. Горло старательно перепоясано шарфом. Варежки болтаются на резинке. Брюки явно коротковаты. Рот строгий и маленький. Глаза невесёлые и озабоченные. В объектив смотрит неприветливо. Брови тоненькими шнурочками. Стрижка ёжиком. И вообще весь из себя слишком домашний и вылизанный; в наше время над такими потешались и дразнили «гогочками», что тогда переводилось, как «маменькин сынок».

Я придирчиво разглядывал сына, одновременно испытывая смутное чувство вины. По правде сказать, оно, это чувство, всегда было со мной. Оно никуда не улетучилось и сопровождало меня всюду, что бы я ни делал. «Мой Тёмка», который уже давно перестал быть моим. Да и был ли он когда-нибудь моим? Рафикиного, кстати сказать, в нём по сию пору так ничего и не проявилось.

Старший из трёх, Алик, выглядел так, как оно и подобает выглядеть молодому дарованию. Круглый пятёрочник - весь в отца! И такой же дылда. Губастый и щекастый, с глазами навыкате и русыми патлами, не скрывающими юное чело с врождённой печатью интеллекта. Меж бровей уже наметились две бороздки, тоже совсем как у родимого папаши. Он чинно стоял навытяжку, а его жизнерадостный, в блёстках от подтаявших снежинок лик сиял, как наст на ледяной горке.

Третий их детёныш, тот самый Арик, крепенький и румяненький, с пригожим девчачьим личиком, упакованный в серебристый комбинезон и вязаную шапочку с задорным помпоном на макушке, чем-то неуловимым походивший на мать и вместе с тем смахивающий на ёлочную игрушку-космонавтика (тем более что антураж к этому располагал), недовольно куксился и был слишком мал, чтобы что-то из себя представлять.

Я вернул Косте фотографию. Долго же я её изучал, пожалуй, даже недопустимо долго; каюсь, тут я дал маху. На всякий случай впредь я решил быть настороже. Мало ли…

А Костя между тем говорил:
- Нет, ну каковы, а?! Быстро же у них сладилось. Что ж, бывает… Ты что, всё так и оставишь, что ли? Я бы на твоём месте устроил им весёленькую жизнь. Пускай видят, с кем сцепились. Нет, если, конечно, у тебя кишка тонка, то хочешь, я сам? Плевать, что мы с Пашкой вроде как братья. Да и какой он мне, к чертям собачьим, родственник? Двоюродный плетень нашему забору и только-то.

Высказываясь в подобном духе, Костя то и дело отчаянно вскидывал голову и хищно скалился, что добавило немало сочных красок в сложившуюся картину. Видел бы он себя со стороны! Столько искренней обиды, даже праведного гнева было в его речах, что на меня напал смех. Я подумал о друге: завёл знакомую песню. Мне захотелось вставить что-нибудь меткое, но я не успел.

- Знаешь, Зёма, - сказал Костя, - был когда-то в древнейшей истории Кодекс Хаммурапи. Интереснейшая вещь, между прочим. Зачитаешься. Что молчишь? Знаешь или нет?

За Костей водилась дурацкая манера доставать всех вопросом «знаешь, не знаешь?».

- С тобой не соскучишься, - нехотя отозвался я. Непонятная у него логика. Вот поди, разгадай, к чему это он. – Ну, знаю. - Хотя меньше всего меня тогда интересовал какой-то там Хаммурапи с его Кодексом. - Око за око, зуб за зуб…Что-то в этом роде.

- Во-во! – с тайным неудовольствием подхватил Костя. Ведь он всегда чертовски радовался, если моя эрудиция уступала его. - Принцип талиона называется. Хотя там и похлестче кое-что имелось. Но тенденция верная. Суть в том, что всякое аморальное деяние должно быть подвергнуто подобающей каре. У меня по этому поводу имеется одна ценная идейка, только её прежде надо хорошенько обмозговать.

Смотрите, какой идейный! Идейка у него имеется. Я вдруг вспомнил: такое уже было, и не раз. Ведь он, как никто другой, умел заразиться свежим замыслом. В этом был весь Костя.

Костя, видимо, понял по моему лицу, о чём я подумал, потому что поспешил меня успокоить:
- Не боись, старче…

Немного помолчав, он задумчиво продолжил:
- Никто твою боярыню нипочто обижать не собирается, - и посмотрел на меня по-особенному, как он умел. - Тут надо по-умному. Любое мало-мальски серьёзное дело не приемлет суеты. И еще. Знаешь, какой девиз взял себе некий небезызвестный монашеский орден иезуитов? Наверняка знаешь. Цель оправдывает средства.

Я молча выдержал его взгляд. Костя, как всегда, в своём репертуаре. Всё ему неймётся. Хотя, понятное дело, Костя был под хмельком, и его тянуло на подвиги, а его модные заграничные очёчки сверкали молодецким ухарством. И это тоже знакомо.

- Вот сколько тебя знаю, Костя, тебе бы всё морды бить. Задиристый какой! Дебоширом был – дебоширом остался. Угомонишься ты или нет? Надоело. Всё. Проехали. Вопрос исчерпан, – перетерпев нужную паузу, твёрдо сказал я.

- Я разве что-нибудь говорил про Пашкину морду? – не согласился со мной Костя. – Убейте меня, что-то не припомню такого. Положись на меня, старина. Завтра, на свежую голову, я всё обдумаю и расскажу тебе, - не совсем трезвым голосом резюмировал он. - Обещаю. Как друг другу.

Но назавтра никакой беседы не состоялось; Костя, видимо, забыл, что наплёл по пьяне, а я напоминать не стал. Мне это и вовсе ни к чему.