Лет до двенадцати я была трусихой. Боялась всякого: остаться одной дома – вдруг заберутся к нам воры и убьют меня?! Зачем им меня убивать? Не знаю, но убьют непременно. Ножом, конечно.
Темноты боялась – лягу спать и глаза поскорей закрываю, чтобы не видеть, как он на меня смотрит, этот чемодан со шкафа. Или не чемодан. Он только днём чемоданом прикидывается, а ночью... Сверкает глазами недобро так.
А под кроватью непременно кто-то прячется, я даже слышу, как он сопит! И пусть у меня мочевой пузырь лопнет, ни за что ночью в туалет не пойду – стоит только ногу с кровати спустить, он кааак хвать! Да и вообще, по ночам в большой комнате кто-то ходит, половицы вон как скрипят...
В магазин ходить боялась, потому что это же нужно суметь выговорить: отрежьте мне, пожалуйста, полбуханки белого и полбуханки серого хлеба. «Полбуханки» с первого раза никогда не получалось. А вдруг я в магазине запутаюсь и скажу неправильно? Все на меня обратят внимание, начнут смеяться, и что тогда?! Я репетировала дома, готовила свою фразу и всё спрашивала маму – как я скажу? Вот так?
Уколов боялась, но никогда не плакала – от стыда. Страшнее всего было, когда из безымянного пальца брали кровь. Медсестра сильно-сильно нажимала на палец, он краснел, и тогда она приставляла к нему инструмент, похожий на авторучку, и нажимала на кнопку сверху. В несчастный палец впивалось что-то толстое и острое, больно прокалывало дырку, и из неё начинала струиться кровь. А медсестра всё давила и давила, набирала мою кровь в стеклянную трубочку, один конец которой держала во рту, выдувала кровь в пробирку и снова давила. В конце к пальцу прикладывалось стёклышко, на нём оставалась капля крови, и только тогда дырочку закрывали ваткой с йодом и разрешали выйти из кабинета. Палец потом болел долго-долго!
Но все эти страхи нет-нет, да и уходили. Один только остался надолго: я панически боялась собак. Бояться их я начала лет с пяти.
В то лето мы отдыхали в Евпатории, и, как все «неорганизованные» отдыхающие, снимали какой-то сарай и обедали в столовых-ресторанах. Поскольку в определённые часы там обедали не только мы, на улице выстраивалась длиннющая очередь голодных и уставших от многочасового сидения под солнцем на пляже, наплававшихся в Чёрном море курортников. Все терпеливо ждали возможности войти наконец в душный зал, сесть за слегка липкий стол и, отмахиваясь от назойливых мух, начать хлебать гнутыми алюминиевыми ложками обжигающий харчо, тыкать лишёнными зуба вилками в пельмени со сметаной или сомнительного вида, цвета и вкуса котлеты с тушёной квашеной капустой и толстыми макаронами, запивать это мутно-коричневатым компотом – и, сыто потягиваясь, неторопливо освободить место следующим счастливчикам.
Очередь двигалась медленно, дорвавшиеся до обеда ели неторпливо, и даже я притомилась бегать, прыгать и задавать вопросы, а посему просто вертела головой, рассматривая всё и всех: вот – очень толстая тётя с таким же толстым дядей, красные и потные от жары, обмахиваются газетами и непрерывно оглядываются в поисках хоть какого кусочка тени; вот – газетный киоск, а в нём – смешной человек, немолодой, но в детской панамке; вот уличная собака – большая, рыжая, грязная, идёт прямо к нашей очереди и останавливается возле мальчика, которому, наверное, года четыре: он поменьше меня ростом, белобрысый, худенький, бледный какой-то, незагорелый – наверное, недавно приехал. На нём трусики и майка. Собаке мальчик чем-то приглянулся, она остановилась и нюхает его. Ничего страшного! Но мальчик испугался и ладошкой отодвинул собачью морду... И тут собака как вопьётся ему в руку возле плеча! И кусает, и грызёт! Мальчик даже не закричал вначале, а только попытался руку из собачьих зубов выдернуть. Но собака-то сильнее! Что же ты, мальчикова мама, в другую сторону смотришь?! И ничего не видишь? Люди вокруг закричали, собаку отогнать пытаются, сумками и мокрыми полотенцами её лупят, а она знай грызёт тощую детскую руку! Тут уж и мама мальчикова обернулась, да как завопит! Собака поджала хвост и бросилась бежать от такого крика, а у мальчика кровища из руки течёт и какие-то ошмётки висят. Все принялись советы давать – срочно в больницу ребёнка, может, собака бешеная!
...Есть я после этого не могла. И спать тоже не могла – как глаза закрою, мне вся эта сцена с начала до конца видится. И очень страшно.
К собакам с той поры я старалась не приближаться. А если они всё же рядом проходили, у меня начинали зубы стучать от страха. Собаки мой страх сразу чуяли – рычали, лаяли на меня, я еле сдерживалась, чтобы не побежать. А бежать нельзя - подружки сказали, - иначе собака на меня непременно бросится!
Так мы и жили бы – собаки своей, собачьей, жизнью, я – своей, далёкой от них, если бы не большущая дворняга во дворе школы, куда я ходила уже во второй класс. В тот день меня назначили дежурной по классу, очень ответственное занятие!
В школу я прибежала затемно – по навалившему за ночь снегу протоптала дорожку прямо к школьной двери. Но дверь оказалась запертой - дворник, который открывал её, ещё, наверное, чаёвничал в своей каморке при школе. Зато дворняга обрадовалась – подскочила, поставила мне на плечи лапы и разинула пасть. Я видела её зубы, пятнистые розово-коричневые дёсна, огромный язык, который она то и дело высовывала и пыталась им меня лизнуть – хотела, видно, попробовать на вкус перед тем, как съесть... Это чудовище зловонно дышало мне прямо в нос, давило всем весом на плечи и вдруг громко залаяло.
В чувство меня приводил дворник – поил горячим чаем с мёдом, а я всё дрожала и дрожала...
Страх перед собаками не проходил с возрастом. А ведь я так любила всяческую живность! Приносила со двора кошек, пока родителей не было дома, играла с ними, кормила и укладывала спать в свою постель. Кошкам у меня нравилось, и мама ни о чём не догадалась бы, если бы однажды у меня на руке не появилось большое розовое пятно. Оно чесалось и шелушилось, врач назвал его лишаем и принялся лечить меня ужасно вонючей мазью, припугнув, что если лишай начнётся на голове, меня обреют налысо. С кошками было покончено, но в день рождения мне подарили двух волнистых попугайчиков. А потом на ярмарке за тринадцать копеек я купила жёлтого малюсенького цыплёнка! Дома он бегал за мамиными ногами – в моей маме, видно, он признал и свою...
Следующей была белая мышь Маус. Маус быстро стал ручным, но ему, как мне казалось, скучно одному. Потому я принесла ему подругу. Мыши так сильно подружились, что вскоре у них родилось многочисленное потомство – тринадцать крохотных детишек, пришлось их , подросших и чересчур резвых, отнести в школьный живой уголок. У нас побывали и ёжик, и черепаха, и раненые птицы, и ящерицы, и пауки, и хомяки, но вот собак не было никогда.
Так бы, наверное, и сидел во мне этот страх, питаемый воспоминаниями, если бы не Тошка. Тошка – небольшой беспородный пёс, лохматый и добродушный, жил у соседей. Он лаял (от радости, наверное) и прыгал вокруг меня, завидев в подъезде или на улице. Я делала вид, что тоже ему рада, даже пару раз погладила его серую шёрстку трясущейся рукой и считала это почти подвигом.
В один из зимних дней, идя по далёкой от дома улице, я увидела Тошку. Он потерянно бегал между людьми, скулил и дрожал от холода. Ну что было делать?! Я позвала его, подхватила на руки и упрятала под шубу. Тошка прижался ко мне холодным тельцем, обхватил лапами шею и принялся слизывать слёзы, которые почему-то потекли у меня из глаз. Я вдруг поняла, что люблю эту собаку! И нет во мне никакого страха, а только нежность и жалость к замёрзшему псу. Я будто излечилась от какой-то тяжёлой болезни, излечилась в один момент!
Тошка вернулся к хозяевам, а я с той поры дружу со всеми встречными псами: они больше не лают и не рычат на меня, лижут протянутую им ладонь, а я готова гладить их шелковистые или мохнатые головы и безо всякого страха смотреть им в глаза. Они встречаются со мной взглядом, и мы улыбаемся друг другу. Наверное, они понимают, что мне хочется им сказать: я люблю тебя, пёс!
Помочь сайту
Поздравления
