Хрустальный рояль

 

     Когда я впервые встретился с ней взглядом - первое чувство, что возникло во мне – тревога. Неизъяснимая, холодная, даже леденящая тревога, более похожая на страх, если не на ужас. Это притом, что не встречал я на земле существа прекраснее этого. Она была высока и стройна, как лань. Говорю «как лань» потому, что в мире миллионы столь же высоких и стройных, но в фигуре ее, даже если она просто стояла, дрожало, томилось движение и…, как бы грация рвущегося из нее движения. Языка не хватает описать, но вот - что смог. Глаза были столь черны, что не различить зрачка и отливали лиловым, как глаза лошади. Просто омут. Омут, в который хотелось броситься, даже если бы точно знал, что там погибель, не раздумывая. Обыкновенно, черные глаза способны лишь поглощать, а вот ее - могли излучать свет. Волшебство. Кожа ее была цвета и прозрачности меда и светилась как мед, даже в темноте (я, теперь к сожалению, сам это видел). Волосы ее были именно золотыми, что в обычной ситуации мало подходит к черным глазам, но только не в ее случае. Губы… Да хватит уже… Вы поняли, что она сразила меня наповал, и любые описания здесь, это лишь отпечаток (и не самый качественный) моей любви, если не сказать, помешательства, а вовсе не ее истинного образа, тем не менее, это было уже вторым впечатлением, и диаметральным первому. Она улыбнулась мне и я был повержен, как (убежден) повержен бывал любой, кому она улыбалась вот так. Эта улыбка была ее смертельным оружием.

 

     Она подошла ко мне сама, наслаждаясь моим трепетом и первая же заговорила.

- Я Лана, - подала она руку, как для поцелуя.

 

     Я не умел. Я слышал только, что нельзя тянуть руку к своим губам, а нужно наклоняться к руке настолько, насколько женщина ее подняла, но испугался, да и неуместно как-то…, на улице, незнакомой женщине… Я несмело пожал и был добит окончательно каким-то неземным ее электричеством. Мне почудилось, что в меня ударила молния.

 

- Вы хотели поцеловать, но не решились, - звонко рассмеялась она, не отпуская мою руку. – Что ж, я прощаю вам на первый раз. У вас рука…, дайте подумать…, вы музыкант?

- Как вы догадались? – поразился я.

- Длинные тонкие нежные пальцы, не знавшие ни лопаты, ни молотка. Вы даже машину не водите, потому, что вам не сменить даже колеса. Вы пианист.

- Точно, - все более удивлялся я.

- Джазовый?

- Хотелось бы, - вздохнул я, - но приходится играть, что скажут.

- Ресторан? – догадалась она.

- К сожалению. У нас там вроде как джазовый квартет и задумывался ресторан, как элитный, для ценителей изысканной кухни и музыки, но ценители бедны, ресторан заполонила элита иного, так сказать, свойства и все закончилось «Муркой».

- Муркой? – подняла она тонкие свои брови.

- Ну…, это, как в кино. Он начинает играть Шопена, а ему…

- Ах, да, вспомнила, - вновь рассмеялась она и только теперь отпустила мою руку. – Промокашка.

 

     Как странно. Возможно из-за этого долгого прикосновения, мне стало казаться, что мы знакомы с ней вечность.

 

- Александр, - добила она меня вовсе, угадав мое имя, и взяла меня под руку, – вы не проводите меня до дома? 

- Как вы?..

 

     Она снова рассмеялась. Она почти всегда смеялась, а если не смеялась, то просто улыбалась своей убийственной улыбкой, у которой, как у какого-то неземного кристалла, какого-то горного хрусталя была тысяча граней, от глубокой печали до божественного вдохновения, если случалось, что не губами, то глазами она улыбалась всегда. Как я не смог увидеть тогда, что улыбка эта – ирония, сарказм и презрение? Не смог.

 

- Это просто, Александр. Можно я так вас буду называть? Я вообще не люблю всех этих уменьшений и ласканий, типа Саша, Маша, Глаша. Имя дается богом и отпечатано прямо в глазах, но имя полное и любое сокращение – все равно, что пририсовывать иконе усы. Сокращение, это кощунство или, как минимум, просто кличка. С Ланой, к примеру, ничего такого сделать нельзя. Ланочка? Такого имени вовсе нет. Так вот. Со спины не угадаю, а вот взглянув в глаза, не ошибусь ни разу. Лана, кстати, с латыни, – миролюбивая, а Александр, с древнегреческого, - защитник людей, так что, мы с вами тезки, в известном смысле. 

 

     Мы прошли всего не больше километра и оказались перед маленьким двухэтажным особнячком архитектуры довольно плебейской, но с пышным сливовым садом и благоуханием роз. Молдавия тем и прекрасна, что розы здесь, что у нас шиповник - всюду. Не стану рассказывать, как я сюда попал, скажу лишь, что в Москве музыканту ловить нечего. Окна были темны и…, вновь показалось, зловещи, как ее глаза в тот первый миг.

 

- Идемте, - взяла она меня за руку, - у меня для вас сюрприз.

 

     Я повиновался, и даже не потому, что был влюблен, я просто повиновался, как раб. Мы вошли в темный холл и тут же, сами собою (сенсор, наверное) включились два бра, мягко осветив просторный зал с четырьмя дорическими колоннами и двойной полувинтовой лестницей, ведущей в бельэтаж. Колонны располагались строгим квадратом, а ровно по-центру между ними стоял… хрустальный рояль. Я не шучу. Ну…, может не хрустальный, подумалось мне, но он был прозрачным и в нем, как в рентгеновском снимке были видны все волшебные внутренности этого волшебного инструмента. Я, конечно, понимал, что такое не может звучать. Просто какая-то эффектная безделушка, коих теперь, как нерезаных собак. Стилизованный синтезатор.

 

- Не сомневайтесь, Александр, улыбнулась она моему скепсису, похоже, написанному на моем лице, - прошу. Шопен, вальс до-диез минор. Вспомнят руки?

 

     Я пожал плечами, понимая, что звука я здесь не услышу, но сел и поднял хрустальную крышку. Клавиши были… Я застыл в восторге. Тоновые клавиши были перламутровыми, но белого оттенка только первая и малая октавы. Далее, от второй к пятой, оттенок менялся из голубоватого в фиолетовый, а вниз от большой, до субконтроктавы - из бледно-розового в пурпурный. Клавиши полутонов были из черного агата. Я застыл, завороженный, и осторожно дал до-диез, ми, соль-диез первой октавы. Аккорд прозвучал… будто внутри меня. Я никогда не слышал такого звука! Он был… волшебным. Я закрыл глаза и начал играть этот божественный вальс. Он плакал, стонал, летал во мне, вокруг меня, вознося меня на небеса… Когда я закончил и открыл глаза, по щекам моим текли слезы. Лана стояла напротив, опершись локтями на крышку рояля и загадочно улыбалась.

 

- Я же говорила, что будет сюрприз.

- Но откуда такой звук? – не мог поверить я.

- Это тибетский горный хрусталь. Он родился задолго до того, как появились на земле динозавры. Каждая отдельная деталь из цельного куска. Откуда у меня инструмент? Не спрашивайте, не отвечу. Сыграйте что-нибудь для себя, мне нужно в ванную, ненадолго. 

 

     Она ушла. Я стал играть Тейтума, за которым раньше не поспевал, потому, что никто за ним не поспевал, ибо руками слепого чернокожего виртуоза владел сам Господь Бог. Но тут… Я с легкостью стал повторять самые сложные его импровизации и даже подбавляя экспрессии. Я понимал, что это не я, что это инструмент. Мне следовало испугаться, но я лишь воспарил. Это чудо было выше, чем сама любовь. Я положил последний доминантсепт ля-мажора и вдруг ощутил на своей шее прохладные ее руки. Я и не заметил, как она подошла.

 

- Хватит, милый, не то сойдешь с ума, - тихо сказала Лана.

- Уже сошел, - восторженно воскликнул я, развернулся на табурете и… тут действительно сошел с ума. Передо мной стояла обнаженная богиня. Она была прозрачна, как этот рояль. 

     Это метафора, точнее, сравнение, но если вы не видели этот рояль, то с чем вам сравнивать? Она буквально звучала, как он.

 

- Иди ко мне, - обошла она инструмент и легла на хрустальную его крышку спиной.

Я встал и посмотрел на эту божественную картину. Она стала с ним одним целым. Она была… сама музыка.

- Разденься. Он не воспринимает ничего земного. Только музыка и только любовь.

- Он? – совсем уже не соображал я. – Он что? живой?

- Ну…, в некотором смысле, в мире нет ничего мертвого. Мертво только то, что не движется, а такого просто не бывает. Бездвижен только Бог и потому… мертв. А музыка… Музыка, мне ли тебе говорить, это вечное движение, а, значит, вечная жизнь. Иди ко мне. Это не просто рояль. Это алтарь искусства. Что готов ты принести на него? Себя?

- Да, Лана? – проговорил я, словно в бреду. – Себя.

 

     Тело ее будто стало излучать потусторонний свет. Я поднялся к ней и…

 

- Ну вот и все, - улыбнулась Лана, когда я кончил.

- Что это такое, все? – не успел еще отдышаться я.

- Жертвоприношение завершено.

- Жертвоприношение? – еще ничего не понимал я.

- Я тебя за язык не тянула, - впервые глаза ее не улыбались, а были холодны, как лед. – Я спросила, готов ли ты принести на алтарь себя, ты ответил согласием и ты это сделал.

В меня закрался тот самый страх, что испытал я до ее первой улыбки. Этот странный рояль, этот странный особняк, эта странная женщина… Страх стал перерастать в ужас.

- Что ты сделала со мной! – вскрикнул я. 

- Взяла от тебя и отдала ему, - пожала Лана плечами и улыбнулась своей (это теперь мне кажется, что дьявольской) ослепительной улыбкой.

- Ты не догадываешься, Александр, почему тебе сегодня так удался Тейтум?

- Н-не знаю…, - пробормотал я. – Я только знаю, что сам я так играть не мог… Раньше не мог... Это… он? – покосился я на рояль.

- Более, - улыбнулась Лана. – В известном смысле, это он и был. Тейтум. Точнее, его талант, который он, по собственной воле принес на этот алтарь. Ты и не представляешь, сколько здесь имен, и какие… Поверь, Александр, если бы я не копила все это веками, никто бы в мире не помнил, ну, скажем, о Паганини. Ведь никто из живущих не слышал его игры? Так почему же помнят? Этот алтарь хранит человеческий гений для грядущего. Я всего лишь жрица. Жаль, что ты больше не сможешь играть, прости, но пусть тебя успокаивает та мысль, что Шопен тоже здесь, - похлопала она ладонью по крышке, - рядом с тобой. А теперь, прощай.

 

…

 

     Неизъяснимая, холодная тревога, более похожая на страх, если не на ужас охватила меня. Какая-то странная и жуткая картина вмиг пронеслась перед моими глазами. В центре этой картины стоял хрустальный рояль и… она. Она медленно направилась ко мне, но я… отвернулся и пошел, почти побежал прочь. Вы сочтете меня сумасшедшим, но… верьте первому впечатлению. Оно никогда не врет.