Через сон

            У настоящего ужаса нет описания – теперь я это точно знаю.  Можно описать влюблённость, вражду, тоску, но ужас… нет, рассказать об ужасе нельзя, а все те нелепые попытки из литературы, это то, над чем я могла бы сейчас посмеяться.
            Если бы не отдавала все свои силы на то, чтобы прикидываться спящей и дальше. Я старательно жмурю глаза, а внутри меня он – ужас.
            Он липкий. Он нависает над всем твоим телом и обрушивается на тебя тяжёлым, ни разу не согревающим одеялом. Он липнет к тебе, к твоей коже, а потом пробирается внутрь и всё внутри как будто бы тоже слипается в единый комок.
            Он холодный. Тебя знобит, трясёт, и если ты прикидываешься спящим – с этим труднее всего справиться.
            Впрочем, нет. Вру. Труднее всего унять сердце. Оно бешеное. Оно рвётся, ему страшно и мне даже больно от той скорости, с какой оно рвётся.
            Когда-то давно я прочла где-то что-то о любви, мол, она была так сильна, что сердце, казалось, остановиться, выскочит, вспорхнёт птицею… спорю на все те капли самообладания, что у меня ещё остались – автор не знал об ужасе и не испытывал его.
            Его никогда не укрывали одеялом среди ночи. Его волос никогда не касались, не гладили, как бы утешая.
            Что в этом ужасного? Ничего, конечно, кроме того малого факта, что я живу одна и могу поклясться, что и спать я ложилась тоже будучи одним живым существом в квартире. Впрочем, спасибо тебе большое, мозг, за особенно выделенное слово «живые» – у меня сердце же не пульсирует бешено и истерично, у меня же всё в порядке…
            Живые! Одна я живу, одна. И в этот вечер, накануне великого ужаса я тоже была одна. И когда рекламный звонок разбудил меня – я тоже была одна. Но потом я уснула, а сквозь сон ощутила холод. У меня есть дурная способность спать беспокойно, сминая все одеяла и подушки, но тут дело было не в этом.
            Жаль, что я понимаю это сейчас. Знать бы раньше – я бы просто дрожала бы до утра. А утром…утром даже ужас отступает. Во всяком случае, я хочу в это верить. Как жаль, что я не знаю сколько сейчас до рассвета. Да и будет ли этот рассвет для меня?
            Спокойно, Эмма, спокойно! Ты просто спятила. Или глубоко уснула. Или это паралич сонный. Помнишь, мы недавно читали в интернете о том, что…
            Не помню. Хоть убей, нет, не надо мне даже мысленно бросаться словами. Не надо! Так вот, Эмма, не помнишь ты статьи? Ну, может оно и к лучшему? Но это всё сон, слышишь? Только сон!
            «Ну так поверни голову, открой глаза и выясни, кто тебя там гладит!» – разум не заткнёшь, он тут же ехидно предлагает вариант проверки. Внутренний голос и тот звучит иначе, истерично. Мне казалось, что он такой глубокий, грудной, а сейчас чуть ли не рыдает.
            Не могу его винить. И повернуться тоже не могу. Страшно. Касания-то настоящие! И одеяло мне пододвинули по-настоящему.
            Какого чёрта я проснулась? Ну что, мой организм не мог холода потерпеть? Неженка какая! Или я не могла сразу, в полусне, найти одеяло? Ворочалась, ворочалась, тянулась, а тут оно само раз и подползло. И укутало тоже. Тёплое. Даже горячее. От моего дыхания, которое сбивается, но меня всё равно знобит.
            Потому что одеяло мой мозг ещё бы объяснил через сон, но когда через этот самый сон я почувствовала чью-то руку на своей голове, поглаживающую меня с каким-то утешением…
            Может это ангел? Говорят же, наши близкие после смерти возвращаются на землю, могут нам давать знаки, могут нам подсказывать, становясь нашими ангелами-хранителями. Или нет? Знать бы заранее – я бы всё прочла. А так сердце стучит, рвётся, в груди что-то ломит и почему-то отдаёт где-то в правом боку. Это от сердца? Или отлежала?
            «А ты повернись!» – ехидствует внутренний голос.  Вот только что-то нет у меня желания его слушать. Повернись – это про случайное обнаружение своей бессонницы…
            Чему? Кому? Ангелу?
            «Ты же в бога не веришь!» – укоряет внутренний голос.
            Верю, родной. Верю! Истово верую. Во всё, что хочешь, верую. Тёплая ладонь на волосах весьма красноречиво взывает к вере. К любой. Только скажите в какую сторону мне верить и получите преданного последователя. Вот прямо сейчас.
            Но молчит ночь. А рука мягко-мягко скользит. Тяжёлая, людская…
            А может грабитель? Ну, знаете, такой, который заметил что мне холодно, решил сделать доброе дело. Эмма, ты несёшь бред! Постыдись последних, возможно, мгновений, и соберись! Ну какой грабитель? Ты что, упала с кровати?
            Точно! Я, наверное, упала. Головой об угол. А потом, судя по всему – поднялась и ещё раз на тот же угол…
            «Соберись!» – командует внутренний голос, истерика смягчается. Кто-то из нас должен мыслить разумно, и моя идея об ангелах, хоть и близких, кажется не таким уж и абсурдом. Во всяком случае, это то, что я могу принять.
            Память, проснувшаяся вместе со мной, бешено откликается и подаёт воспоминание: мне шесть лет, моя голова на коленях у мамы, мы смотрим телевизор, а мама меня гладит по голове. И так хорошо-хорошо, и тянет в сон, и, хотя, в кровати спать удобнее, я не делаю и попытки встать с маминых колен. Она гладит меня по волосам, а я жмурюсь, и мир вокруг начинает расплываться, смешиваться…
            Это мама! Ведь рука так похожа на мамину! Да и кто ещё стал бы меня укрывать одеялом? Она, наверное, не в первый раз приходит, а я просто не замечала раньше. А может спала крепко?
            Да-да, точно! Это мама. Мамочка моя… ты всегда обещала быть рядом, и держишь, всегда держишь слово.
–Мама, – шёпот срывается с моих губ, и я уже начинаю поворачивать голову в сторону.
            Но моего уха касается шёпот:
–Не угадала…
            Я застываю на полудвижении. Тело тут же начинает ломить от неудобства, но ужас – великая сила. Ужас даёт возможность выдержать всё. Или почти всё. Сердце заходится в новом ритме, огромным усилием воли, крепче и тяжелее которого не было в моей жизни, я держу глаза закрытыми.
            Господи, отче…как там?
            «Ты же в бога не веришь?» – голос паникует. Но ему паниковать не стоит – он же всего лишь голос, всего лишь проекция моих мыслей и моего мировоззрения. Он бестелесный.
            Рука давит уже сильнее. Касания ощутимы, стремительны. Но я не повернусь. Не люблю я фильмы ужасов, но там ведь как – пока не пойдёшь проверять подвал, пока не пойдёшь открывать дверь незнакомцам или пока не подойдёшь среди ночи к окну – проблемы нет. Но неуёмные герои открывают двери, храбро идут проверять подвал с одним фонариком, раздёргивают шторы, а потом дико удивляются и кричат, когда за дверь человек с топором в страшной маске; в подвале фонарик гаснет и за спиною слышится зловещий смех, обязательно детский, чтоб страшнее; а за окном жуткая морда…
            Ты к чему это, Эмма? Чтоб сердце унять? Так оно уже унимается. Но не от мыслей, а от того, что человек может быть долго в состоянии ненависти или влюблённости, равнодушия или радости, а вот в состоянии ужаса быть не может. Ужас – это краткий миг, который благодаря невозможному состоянию самого ужаса, кажется безумно долгим, а дальше – или ступор, или обречение, или попытка действовать.
            Я лежу и не замечаю руку. Ну как не замечаю… я лежу, закрыв глаза, и делаю вид, что шея у меня совсем не затекла на одном месте, и вообще, всё у меня хорошо, я сплю!
            Отче наш, как-то там дальше, прости меня, я не знаю, но молитва – это же не слова, это же суть, да? Я, конечно, никогда не была верной слугой Твоею, но и плохим не отличилась ведь тоже! Ну очень плохим уж точно. Ну да, где-то поленилась, где-то соврала, так все так живут! Но ключевое тут – живут! А я? Что там за моей спиною, а?
            Нет, лучше я не буду знать! Просто убери это, Боже! Убери, ладно? И сделаем вид, что всё это сон, дурной сон.
            «А может и вправду?..»
            То, что это не сон, я поняла вообще-то быстро. Во сне не бывает такого затяжного ужаса. Сон всё равно как-то меняется, и либо углубляется, либо расступается. А тут – касания. Реальные. Тяжёлая рука. Тяжёлые движения, пропитанные монотонностью и ещё – ужасная боль в груди.
            Это не сон. Это не кошмар. Это не какой-то паралич во сне. Это что-то другое, что явилось ко мне, что, выходит, лежит на моей постели, совсем рядом, и гладит меня.
            Труп? Зомби? Призрак? Матерь Божья, я не хочу знать. Я просто хочу чтобы это прекратилось. Прекратилось раз и навсегда.
            «А вдруг это ангел…» – внутренний голос никогда не затыкается когда это нужно. Он утверждает, да так, что веришь, но всё не о том. Какой это ангел, чтоб тебя?
            А рука всё отчётливее, и уже не на ласку похожа, а сила прилагается к касанию. Но я делаю вид что сплю. Боже, помоги мне. Если ты поможешь мне, то я никогда, слышишь? – никогда больше никого не обижу, никому слова злого не скажу.
            «Врёшь!» – внутренний голос – первый враг. И я знаю, что сейчас он прав. Но что-то же я должна держать в своих мыслях? Что-то же я должна обещать высшим силам, неважно уже каким, за пощаду от этих странных касаний?
            «А кто ты вообще такая?» – интересуется внутренний враг.
            И в этом он тоже прав. Я всего лишь Эмма. Мне двадцать семь лет, я живу в квартире, оставленной мне в наследство, у меня пара-тройка подруг, никаких серьёзных отношений, семьи, и карьерного роста нет даже в перспективе. Я просто живу, люблю пиццу и роллы, могу проспать по будильнику и вдохновенно потом выдумывать причины опоздания. Я боюсь стоматологов и уколов. Ещё у меня иногда болит желудок.
            «И почему тебя должны услышать?» – худший внутренний критик страшнее, чем касания к волосам чего-то неизвестного. Потому что касания рано или поздно кончатся, и я хочу думать что с рассветом. А вот голос останется.
            Почему? Потому что это же я – Эмма. Я же живая. Это же я!
            «И? что с того?»
            Да ничего! Ничего, негодяй, просто каждый хочет думать, что от его присутствия в мире что-то меняется, даже если это не так. И чем меньше у него дел, тем больше хочется так верить. А у меня мало дел. Я просто живу, работаю и встречаюсь с подругами. У меня даже увлечения толком нет.
            Но это же не значит что я…что меня…
            «А ты поверни голову!» – голос ехидствует, но я только отодвигаюсь по подушке дальше. Шея, прости меня, если дойдём до утра, я сразу выпью две таблетки обезболивающего, честно! Я знаю, как ты затекла, но я не хочу поворачивать голову.
            Потому что касания затихают только на мгновение. Что-то неслышно и незаметно переползает ко мне ближе. И снова – легко-легко по волосам.
            Я сжимаю челюсть, зубы скрипят – они мне тоже спасибо не скажут, я понимаю, но боже мой, как победить этот ужас? Мне двадцать семь лет, я Эмма, я живу одна, и кто-то гладит меня по волосам в этой чёртовой ночи!
            Чем я это заслужила? В чём виновата? В том, что незаметна и тиха? Но за это нельзя наказывать. Тем более так! И потом, имей все люди краски и цвет, будь каждый личностью и шумом, мы жили бы в диком мире. А так нормально – можно найтись…
            Ну или стать жертвой для того, что лежит за моей спиной. В моей кровати, не рассчитанной, на минуту, на двоих. И как бы я ни жалась к стенке и дальше, как бы я ни уговаривала шею, как бы ни обещала крепиться – этот страх не унять. И сердце не перестаёт рваться. И ноет, всё ещё ноет, проступая отчётливее через сон, от которого уже ничего не осталось, боль в боку.
            Нельзя бояться! Но Эмма и не боится – она в ужасе. Она не боится возвращаться вечером домой – она всегда держится освещённых улиц и одних маршрутов! Она не боится маньяков, потому что их мало. Она не боится вирусов – чему быть, того не миновать. Потому что всё это либо избегается, либо приходит само. Но всегда, абсолютно всегда объяснимо.
            А рука на волосах в ночи решившая тебя погладить, шёпот о неугадывании личности, одеяло, которое тебе поправили – это не о страхе, это об ужасе, и Эмма не может справиться с этим.
            Уж простите, такая я у вас! Трусливая. Хотя никогда не думала о том, что я могу оказаться трусливой. Но меня, знаете ли, до этого момента посреди ночи и не будило таким холодом. Но чёрт с ним, с холодом – не будило меня потом касание чьей-то руки.
            Я сдвигаюсь ещё дальше, вжимаюсь в самый краешек, но рука за мной. Она продолжает свои тихие поглаживания. И вроде бы в них нет больше никакой страшной силы, но от ужаса я даже закричать не могу. Ужас он такой – без крика. Всё внутри немеет, слипается, становится бессмысленным и опустошает.
            Говорят, что люди в минуты ужаса думают о самом ценном – о близких, о светлых моментах жизни. Не знаю, со мной что-то не так или это всё изначально брехня, но я не могу вспомнить ничего светлого. Не до того, когда сердце бьётся и истерит, когда дыхание через силу, а всё тело придавлено бессилием ужаса.
            Не до того когда по-настоящему страшно.
            Когда страшно – вообще ничего больше не остаётся. Страх заменяет всё. Мне кажется, что он начинается с желудка. Но разве можно так долго бояться? Можно. Ужасаться нельзя, а бояться можно.
            Рука приблизилась. Я замечаю это с запозданием, теперь откровенно чувствую контуры этой руки, но уже на лбу. Эта рука касается лба, ведёт по голове, по волосам. И уже не так легки её движения, и уже не так всё это невинно и мягко.
            «Надоело!» – орёт внутренний голос, и я с удивлением понимаю, что он отвратителен. Как со мной люди общаются? Или внутренний голос на то и внутренний…
            Эмма, соберись! Встряхни всю эту дрянь, это всё пришло через сон, а кто боится сна? Эмма. Или не сон, но вечно ты так лежать не сможешь, не пытайся. Это всё в твоей голове, всё в ней – от головы все беды.
            Я резко дёргаю головой. По подушке выходит, конечно, не очень, но ничего – главное в этой жизни что? правильно, главное начать. Остальное приложится. Об голову, видимо, приложится.
            Но на мгновение я становлюсь свободной, не успеваю порадоваться этому, как вдруг рука возвращается ко мне. Снова ложится на волосы, гладит.
–Тш-ш-ш, – шепчет мне что-то на ухо, и шея леденеет от этого жаркого шёпота.
            Это, знаете ли, слишком! Я так не могу. Если это…эта…неважно что! – пугает меня, я больше не хочу бояться. Я устала. Скоро рассвет, а я уже в испуге и измотана. А мне ещё надо как-то существовать этот день – хмарь уже ползёт по стене – предвестие рассвета.
            Нельзя жить в страхе. Нельзя бояться своей же кровати. Нельзя бояться своей же ночи!
            Но я боюсь. Эта ночь заставила меня оцепенеть. Эта ночь заставила меня вспомнить о том что я ничтожество. Всего лишь Эмма!
            «Нельзя жить в страхе…» – угрюмый внутренний голос в ужасе от моей смелости. У меня и тело не поддаётся моей воле, но я должна что-то сделать, и я решительно, рывком, не глядя назад, на то, что таится позади меня один чёрт знает сколько времени, сажусь на постель.
            Я зажмуриваюсь, но удара не следует. Рука не касается меня, не тревожит. Но я не рискую оглянуться. Ещё добрую вечность (а может карикатурный миг?) – я сижу, вжавшись, спрятавшись, молчу, не рискуя даже вдохнуть так, чтобы вытравить липкий страх, осквернивший моё существо.
            И только когда шея снова начинает напоминать о себе, только когда ноги леденеют, я нерешительна, точно вообще разучилась ходить, встаю и отхожу от кровати. Надо броситься от неё прочь, надо зажечь свет, надо заорать, чтобы напугалась в своих остатках ночь, чтобы хоть что-то случилось!
            Что-то, но не это!
            Я оборачиваюсь, я стараюсь держаться, но не у меня не получается. Впрочем, даже мои жалкие попытки быть силой – разваливаются, когда я вижу себя же, гладящую себя по голове. Только та я, что полулежит в моей же постели чуть прозрачнее.
            Мне хочется кричать, но крик не рвётся из груди. И сердце тоже. Оно обрывается и где-то подрагивает в правом боку, точно рана.
–Ой…–«я» спохватываюсь, отнимаю полупрозрачные руки от себя же и смотрю на себя.
            И мне хочется верить в то, что я просто сумасшедшая. Это же так просто и понятно – Эмма спятила, у Эммы галлюцинации.
–Я думала ты ещё того…– «я» отрывается от меня, и какая-то другая я остаюсь лежать. А я настоящая смотрю на них обеих, то есть – на обеих себя и понимаю, что безумие – это самый счастливый исход.
–Какого…– я не знаю своего голоса. А говоря честно – что я вообще знаю из последнего? 
–Только не нервничай, – «я» поднимаюсь, пытаюсь улыбнуться, но полупрозрачность в серой хмари превращает улыбку в оскал. – Ладно? И попробуй принять.
–Что ты такое? Что это такое? – паника подступает к горлу, уродует всё, что осталось во мне от надежды.
–Мы все – это ты. Раз, – «я» указывает на каждую меня по очереди, – два, три. Мир триедин. Он всегда триедин. Всеми царствами. Разум, тело, душа. Тело ты видишь.
            «Я» указываю на себя же, лежащую, мирную, спокойную, не меняющую позу – точно ничего не происходит.
–Душа, – «я» указывает на себя полупрозрачную. – И ты, разум.
            Какой, к лешему, разум? Потёкший? Поплывший?
–Тело живёт и хранит нас. Соединяет. Ну, как корень. Или как дом, в котором живут разные люди. Как стены, если хочешь.
            Я никак не хочу.
–Я заставляю тело чувствовать, понимать свою жизнь, – «я» продолжаю. – Сейчас я утешала тебя. То есть нас.
            Ну отлично – она, то есть я, но не та я, а другая – и сама не понимает что тут происходит. Но объяснить – объяснит. Типичная душа! Примерно так я себе и представляю: тело живёт, душа сама не понимает, но сейчас всех научит, а я сделаю вид, что всё у меня сошлось.
            Но у меня ничего не сошлось пока.
–Утешала? – я, настоящая я, хочу смеяться. Но что-то мешает мне. – У тебя плохо получилось. Я чуть не умерла от страха!
            «Я» молчу. Только взгляд предает. И я, настоящая я, начинаю понимать: она, то есть я – утешала меня. Утешала мой разум? Почему?
            Я смотрю на себя, лежащую без движения, всё в той же позе. Сон? Или…
–Я умерла? – вопрос, ответ к которому я уже знаю. Я умерла, потому мне открылось триединство мира. Душа отделилась от тела, разум сопротивлялся, но вот и я стою, смотрю на двух себя. Чужих, но себя.
–Шок опасен, – отзываюсь «я» себе же.
            А так не шок? Так нормально?
–Я пыталась тебя утешить, – «я» смиренна и робка. – Поверь, очнуться и увидеть себя же, лежащую на кровати, себя, без движения – это ужас. разум не выдерживает. Зато всё выдерживает душа.
            Идите вы!
–Я уже жила, понимаешь? всегда пытаюсь приходить мягко, – «я» определенно не мастер дипломатии, иначе почему мне так хочется заехать себе же? – Я первая знаю, что всё кончено. Тело останется тут.
–А ты?
–Пойду.
–А я?
            «Я» молчу и в этом ответ. Вот, значит, как! Я живу, я мыслю, я несу ответственность, меня грызёт совесть, а потом я обращаюсь в ничто. Тело уходит в землю, душа…да не суть куда! А разум – чистый и свободный уходит в ничто?
–В покой, – поправляю «я». но мне не легче. – Выключается. Как лампочка.
            Это несправедливо и жестоко. Тогда не просыпался бы разум! Но нет – душа требует: осознай то, что твой путь кончен тут. Осознай и иди. В покой!
            Какой, к дьяволу, покой? Тем более, после такого осознания?
–Мне жаль, – «я» лжёт. Разум всегда знает когда душа лжёт.
            И я могу промолчать, но кто я? всего лишь Эмма. Почему же тогда я должна сдержаться?
–Не жаль, – отвечаю я чужим голосом. – Ты уже жила. Но я уйду и забудусь, а ты останешься с тем, что эта жизнь прошла впустую.
            Так вот как я выгляжу когда злюсь? Интересно. хорошо что злилась я редко. Или плохо – мне даже злости не удалось напиться.
–Ты всё не так поняла, – «я» пытается смягчить слова.
            Но душа бессильна перед разумом.
–Пусть, но тебе с этим идти. Дальше идти и помнить.
            Я отворачиваюсь – я не хочу смотреть на себя – ни в душе, ни в теле. Разум должен успокоиться. Разум должен быть чист и смиренен.
–Успокоить? – спрашивает всё тот же ненавистный голос. Мой голос.
            Нет, меня успокоят другие – теперь я это знаю. Твоё утешение мне уже безразлично. Оно всего-то лишь предсонье перед покоем вечным.
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0529419

от 20 мая 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0529419 выдан для произведения:             У настоящего ужаса нет описания – теперь я это точно знаю.  Можно описать влюблённость, вражду, тоску, но ужас… нет, рассказать об ужасе нельзя, а все те нелепые попытки из литературы, это то, над чем я могла бы сейчас посмеяться.
            Если бы не отдавала все свои силы на то, чтобы прикидываться спящей и дальше. Я старательно жмурю глаза, а внутри меня он – ужас.
            Он липкий. Он нависает над всем твоим телом и обрушивается на тебя тяжёлым, ни разу не согревающим одеялом. Он липнет к тебе, к твоей коже, а потом пробирается внутрь и всё внутри как будто бы тоже слипается в единый комок.
            Он холодный. Тебя знобит, трясёт, и если ты прикидываешься спящим – с этим труднее всего справиться.
            Впрочем, нет. Вру. Труднее всего унять сердце. Оно бешеное. Оно рвётся, ему страшно и мне даже больно от той скорости, с какой оно рвётся.
            Когда-то давно я прочла где-то что-то о любви, мол, она была так сильна, что сердце, казалось, остановиться, выскочит, вспорхнёт птицею… спорю на все те капли самообладания, что у меня ещё остались – автор не знал об ужасе и не испытывал его.
            Его никогда не укрывали одеялом среди ночи. Его волос никогда не касались, не гладили, как бы утешая.
            Что в этом ужасного? Ничего, конечно, кроме того малого факта, что я живу одна и могу поклясться, что и спать я ложилась тоже будучи одним живым существом в квартире. Впрочем, спасибо тебе большое, мозг, за особенно выделенное слово «живые» – у меня сердце же не пульсирует бешено и истерично, у меня же всё в порядке…
            Живые! Одна я живу, одна. И в этот вечер, накануне великого ужаса я тоже была одна. И когда рекламный звонок разбудил меня – я тоже была одна. Но потом я уснула, а сквозь сон ощутила холод. У меня есть дурная способность спать беспокойно, сминая все одеяла и подушки, но тут дело было не в этом.
            Жаль, что я понимаю это сейчас. Знать бы раньше – я бы просто дрожала бы до утра. А утром…утром даже ужас отступает. Во всяком случае, я хочу в это верить. Как жаль, что я не знаю сколько сейчас до рассвета. Да и будет ли этот рассвет для меня?
            Спокойно, Эмма, спокойно! Ты просто спятила. Или глубоко уснула. Или это паралич сонный. Помнишь, мы недавно читали в интернете о том, что…
            Не помню. Хоть убей, нет, не надо мне даже мысленно бросаться словами. Не надо! Так вот, Эмма, не помнишь ты статьи? Ну, может оно и к лучшему? Но это всё сон, слышишь? Только сон!
            «Ну так поверни голову, открой глаза и выясни, кто тебя там гладит!» – разум не заткнёшь, он тут же ехидно предлагает вариант проверки. Внутренний голос и тот звучит иначе, истерично. Мне казалось, что он такой глубокий, грудной, а сейчас чуть ли не рыдает.
            Не могу его винить. И повернуться тоже не могу. Страшно. Касания-то настоящие! И одеяло мне пододвинули по-настоящему.
            Какого чёрта я проснулась? Ну что, мой организм не мог холода потерпеть? Неженка какая! Или я не могла сразу, в полусне, найти одеяло? Ворочалась, ворочалась, тянулась, а тут оно само раз и подползло. И укутало тоже. Тёплое. Даже горячее. От моего дыхания, которое сбивается, но меня всё равно знобит.
            Потому что одеяло мой мозг ещё бы объяснил через сон, но когда через этот самый сон я почувствовала чью-то руку на своей голове, поглаживающую меня с каким-то утешением…
            Может это ангел? Говорят же, наши близкие после смерти возвращаются на землю, могут нам давать знаки, могут нам подсказывать, становясь нашими ангелами-хранителями. Или нет? Знать бы заранее – я бы всё прочла. А так сердце стучит, рвётся, в груди что-то ломит и почему-то отдаёт где-то в правом боку. Это от сердца? Или отлежала?
            «А ты повернись!» – ехидствует внутренний голос.  Вот только что-то нет у меня желания его слушать. Повернись – это про случайное обнаружение своей бессонницы…
            Чему? Кому? Ангелу?
            «Ты же в бога не веришь!» – укоряет внутренний голос.
            Верю, родной. Верю! Истово верую. Во всё, что хочешь, верую. Тёплая ладонь на волосах весьма красноречиво взывает к вере. К любой. Только скажите в какую сторону мне верить и получите преданного последователя. Вот прямо сейчас.
            Но молчит ночь. А рука мягко-мягко скользит. Тяжёлая, людская…
            А может грабитель? Ну, знаете, такой, который заметил что мне холодно, решил сделать доброе дело. Эмма, ты несёшь бред! Постыдись последних, возможно, мгновений, и соберись! Ну какой грабитель? Ты что, упала с кровати?
            Точно! Я, наверное, упала. Головой об угол. А потом, судя по всему – поднялась и ещё раз на тот же угол…
            «Соберись!» – командует внутренний голос, истерика смягчается. Кто-то из нас должен мыслить разумно, и моя идея об ангелах, хоть и близких, кажется не таким уж и абсурдом. Во всяком случае, это то, что я могу принять.
            Память, проснувшаяся вместе со мной, бешено откликается и подаёт воспоминание: мне шесть лет, моя голова на коленях у мамы, мы смотрим телевизор, а мама меня гладит по голове. И так хорошо-хорошо, и тянет в сон, и, хотя, в кровати спать удобнее, я не делаю и попытки встать с маминых колен. Она гладит меня по волосам, а я жмурюсь, и мир вокруг начинает расплываться, смешиваться…
            Это мама! Ведь рука так похожа на мамину! Да и кто ещё стал бы меня укрывать одеялом? Она, наверное, не в первый раз приходит, а я просто не замечала раньше. А может спала крепко?
            Да-да, точно! Это мама. Мамочка моя… ты всегда обещала быть рядом, и держишь, всегда держишь слово.
–Мама, – шёпот срывается с моих губ, и я уже начинаю поворачивать голову в сторону.
            Но моего уха касается шёпот:
–Не угадала…
            Я застываю на полудвижении. Тело тут же начинает ломить от неудобства, но ужас – великая сила. Ужас даёт возможность выдержать всё. Или почти всё. Сердце заходится в новом ритме, огромным усилием воли, крепче и тяжелее которого не было в моей жизни, я держу глаза закрытыми.
            Господи, отче…как там?
            «Ты же в бога не веришь?» – голос паникует. Но ему паниковать не стоит – он же всего лишь голос, всего лишь проекция моих мыслей и моего мировоззрения. Он бестелесный.
            Рука давит уже сильнее. Касания ощутимы, стремительны. Но я не повернусь. Не люблю я фильмы ужасов, но там ведь как – пока не пойдёшь проверять подвал, пока не пойдёшь открывать дверь незнакомцам или пока не подойдёшь среди ночи к окну – проблемы нет. Но неуёмные герои открывают двери, храбро идут проверять подвал с одним фонариком, раздёргивают шторы, а потом дико удивляются и кричат, когда за дверь человек с топором в страшной маске; в подвале фонарик гаснет и за спиною слышится зловещий смех, обязательно детский, чтоб страшнее; а за окном жуткая морда…
            Ты к чему это, Эмма? Чтоб сердце унять? Так оно уже унимается. Но не от мыслей, а от того, что человек может быть долго в состоянии ненависти или влюблённости, равнодушия или радости, а вот в состоянии ужаса быть не может. Ужас – это краткий миг, который благодаря невозможному состоянию самого ужаса, кажется безумно долгим, а дальше – или ступор, или обречение, или попытка действовать.
            Я лежу и не замечаю руку. Ну как не замечаю… я лежу, закрыв глаза, и делаю вид, что шея у меня совсем не затекла на одном месте, и вообще, всё у меня хорошо, я сплю!
            Отче наш, как-то там дальше, прости меня, я не знаю, но молитва – это же не слова, это же суть, да? Я, конечно, никогда не была верной слугой Твоею, но и плохим не отличилась ведь тоже! Ну очень плохим уж точно. Ну да, где-то поленилась, где-то соврала, так все так живут! Но ключевое тут – живут! А я? Что там за моей спиною, а?
            Нет, лучше я не буду знать! Просто убери это, Боже! Убери, ладно? И сделаем вид, что всё это сон, дурной сон.
            «А может и вправду?..»
            То, что это не сон, я поняла вообще-то быстро. Во сне не бывает такого затяжного ужаса. Сон всё равно как-то меняется, и либо углубляется, либо расступается. А тут – касания. Реальные. Тяжёлая рука. Тяжёлые движения, пропитанные монотонностью и ещё – ужасная боль в груди.
            Это не сон. Это не кошмар. Это не какой-то паралич во сне. Это что-то другое, что явилось ко мне, что, выходит, лежит на моей постели, совсем рядом, и гладит меня.
            Труп? Зомби? Призрак? Матерь Божья, я не хочу знать. Я просто хочу чтобы это прекратилось. Прекратилось раз и навсегда.
            «А вдруг это ангел…» – внутренний голос никогда не затыкается когда это нужно. Он утверждает, да так, что веришь, но всё не о том. Какой это ангел, чтоб тебя?
            А рука всё отчётливее, и уже не на ласку похожа, а сила прилагается к касанию. Но я делаю вид что сплю. Боже, помоги мне. Если ты поможешь мне, то я никогда, слышишь? – никогда больше никого не обижу, никому слова злого не скажу.
            «Врёшь!» – внутренний голос – первый враг. И я знаю, что сейчас он прав. Но что-то же я должна держать в своих мыслях? Что-то же я должна обещать высшим силам, неважно уже каким, за пощаду от этих странных касаний?
            «А кто ты вообще такая?» – интересуется внутренний враг.
            И в этом он тоже прав. Я всего лишь Эмма. Мне двадцать семь лет, я живу в квартире, оставленной мне в наследство, у меня пара-тройка подруг, никаких серьёзных отношений, семьи, и карьерного роста нет даже в перспективе. Я просто живу, люблю пиццу и роллы, могу проспать по будильнику и вдохновенно потом выдумывать причины опоздания. Я боюсь стоматологов и уколов. Ещё у меня иногда болит желудок.
            «И почему тебя должны услышать?» – худший внутренний критик страшнее, чем касания к волосам чего-то неизвестного. Потому что касания рано или поздно кончатся, и я хочу думать что с рассветом. А вот голос останется.
            Почему? Потому что это же я – Эмма. Я же живая. Это же я!
            «И? что с того?»
            Да ничего! Ничего, негодяй, просто каждый хочет думать, что от его присутствия в мире что-то меняется, даже если это не так. И чем меньше у него дел, тем больше хочется так верить. А у меня мало дел. Я просто живу, работаю и встречаюсь с подругами. У меня даже увлечения толком нет.
            Но это же не значит что я…что меня…
            «А ты поверни голову!» – голос ехидствует, но я только отодвигаюсь по подушке дальше. Шея, прости меня, если дойдём до утра, я сразу выпью две таблетки обезболивающего, честно! Я знаю, как ты затекла, но я не хочу поворачивать голову.
            Потому что касания затихают только на мгновение. Что-то неслышно и незаметно переползает ко мне ближе. И снова – легко-легко по волосам.
            Я сжимаю челюсть, зубы скрипят – они мне тоже спасибо не скажут, я понимаю, но боже мой, как победить этот ужас? Мне двадцать семь лет, я Эмма, я живу одна, и кто-то гладит меня по волосам в этой чёртовой ночи!
            Чем я это заслужила? В чём виновата? В том, что незаметна и тиха? Но за это нельзя наказывать. Тем более так! И потом, имей все люди краски и цвет, будь каждый личностью и шумом, мы жили бы в диком мире. А так нормально – можно найтись…
            Ну или стать жертвой для того, что лежит за моей спиной. В моей кровати, не рассчитанной, на минуту, на двоих. И как бы я ни жалась к стенке и дальше, как бы я ни уговаривала шею, как бы ни обещала крепиться – этот страх не унять. И сердце не перестаёт рваться. И ноет, всё ещё ноет, проступая отчётливее через сон, от которого уже ничего не осталось, боль в боку.
            Нельзя бояться! Но Эмма и не боится – она в ужасе. Она не боится возвращаться вечером домой – она всегда держится освещённых улиц и одних маршрутов! Она не боится маньяков, потому что их мало. Она не боится вирусов – чему быть, того не миновать. Потому что всё это либо избегается, либо приходит само. Но всегда, абсолютно всегда объяснимо.
            А рука на волосах в ночи решившая тебя погладить, шёпот о неугадывании личности, одеяло, которое тебе поправили – это не о страхе, это об ужасе, и Эмма не может справиться с этим.
            Уж простите, такая я у вас! Трусливая. Хотя никогда не думала о том, что я могу оказаться трусливой. Но меня, знаете ли, до этого момента посреди ночи и не будило таким холодом. Но чёрт с ним, с холодом – не будило меня потом касание чьей-то руки.
            Я сдвигаюсь ещё дальше, вжимаюсь в самый краешек, но рука за мной. Она продолжает свои тихие поглаживания. И вроде бы в них нет больше никакой страшной силы, но от ужаса я даже закричать не могу. Ужас он такой – без крика. Всё внутри немеет, слипается, становится бессмысленным и опустошает.
            Говорят, что люди в минуты ужаса думают о самом ценном – о близких, о светлых моментах жизни. Не знаю, со мной что-то не так или это всё изначально брехня, но я не могу вспомнить ничего светлого. Не до того, когда сердце бьётся и истерит, когда дыхание через силу, а всё тело придавлено бессилием ужаса.
            Не до того когда по-настоящему страшно.
            Когда страшно – вообще ничего больше не остаётся. Страх заменяет всё. Мне кажется, что он начинается с желудка. Но разве можно так долго бояться? Можно. Ужасаться нельзя, а бояться можно.
            Рука приблизилась. Я замечаю это с запозданием, теперь откровенно чувствую контуры этой руки, но уже на лбу. Эта рука касается лба, ведёт по голове, по волосам. И уже не так легки её движения, и уже не так всё это невинно и мягко.
            «Надоело!» – орёт внутренний голос, и я с удивлением понимаю, что он отвратителен. Как со мной люди общаются? Или внутренний голос на то и внутренний…
            Эмма, соберись! Встряхни всю эту дрянь, это всё пришло через сон, а кто боится сна? Эмма. Или не сон, но вечно ты так лежать не сможешь, не пытайся. Это всё в твоей голове, всё в ней – от головы все беды.
            Я резко дёргаю головой. По подушке выходит, конечно, не очень, но ничего – главное в этой жизни что? правильно, главное начать. Остальное приложится. Об голову, видимо, приложится.
            Но на мгновение я становлюсь свободной, не успеваю порадоваться этому, как вдруг рука возвращается ко мне. Снова ложится на волосы, гладит.
–Тш-ш-ш, – шепчет мне что-то на ухо, и шея леденеет от этого жаркого шёпота.
            Это, знаете ли, слишком! Я так не могу. Если это…эта…неважно что! – пугает меня, я больше не хочу бояться. Я устала. Скоро рассвет, а я уже в испуге и измотана. А мне ещё надо как-то существовать этот день – хмарь уже ползёт по стене – предвестие рассвета.
            Нельзя жить в страхе. Нельзя бояться своей же кровати. Нельзя бояться своей же ночи!
            Но я боюсь. Эта ночь заставила меня оцепенеть. Эта ночь заставила меня вспомнить о том что я ничтожество. Всего лишь Эмма!
            «Нельзя жить в страхе…» – угрюмый внутренний голос в ужасе от моей смелости. У меня и тело не поддаётся моей воле, но я должна что-то сделать, и я решительно, рывком, не глядя назад, на то, что таится позади меня один чёрт знает сколько времени, сажусь на постель.
            Я зажмуриваюсь, но удара не следует. Рука не касается меня, не тревожит. Но я не рискую оглянуться. Ещё добрую вечность (а может карикатурный миг?) – я сижу, вжавшись, спрятавшись, молчу, не рискуя даже вдохнуть так, чтобы вытравить липкий страх, осквернивший моё существо.
            И только когда шея снова начинает напоминать о себе, только когда ноги леденеют, я нерешительна, точно вообще разучилась ходить, встаю и отхожу от кровати. Надо броситься от неё прочь, надо зажечь свет, надо заорать, чтобы напугалась в своих остатках ночь, чтобы хоть что-то случилось!
            Что-то, но не это!
            Я оборачиваюсь, я стараюсь держаться, но не у меня не получается. Впрочем, даже мои жалкие попытки быть силой – разваливаются, когда я вижу себя же, гладящую себя по голове. Только та я, что полулежит в моей же постели чуть прозрачнее.
            Мне хочется кричать, но крик не рвётся из груди. И сердце тоже. Оно обрывается и где-то подрагивает в правом боку, точно рана.
–Ой…–«я» спохватываюсь, отнимаю полупрозрачные руки от себя же и смотрю на себя.
            И мне хочется верить в то, что я просто сумасшедшая. Это же так просто и понятно – Эмма спятила, у Эммы галлюцинации.
–Я думала ты ещё того…– «я» отрывается от меня, и какая-то другая я остаюсь лежать. А я настоящая смотрю на них обеих, то есть – на обеих себя и понимаю, что безумие – это самый счастливый исход.
–Какого…– я не знаю своего голоса. А говоря честно – что я вообще знаю из последнего? 
–Только не нервничай, – «я» поднимаюсь, пытаюсь улыбнуться, но полупрозрачность в серой хмари превращает улыбку в оскал. – Ладно? И попробуй принять.
–Что ты такое? Что это такое? – паника подступает к горлу, уродует всё, что осталось во мне от надежды.
–Мы все – это ты. Раз, – «я» указывает на каждую меня по очереди, – два, три. Мир триедин. Он всегда триедин. Всеми царствами. Разум, тело, душа. Тело ты видишь.
            «Я» указываю на себя же, лежащую, мирную, спокойную, не меняющую позу – точно ничего не происходит.
–Душа, – «я» указывает на себя полупрозрачную. – И ты, разум.
            Какой, к лешему, разум? Потёкший? Поплывший?
–Тело живёт и хранит нас. Соединяет. Ну, как корень. Или как дом, в котором живут разные люди. Как стены, если хочешь.
            Я никак не хочу.
–Я заставляю тело чувствовать, понимать свою жизнь, – «я» продолжаю. – Сейчас я утешала тебя. То есть нас.
            Ну отлично – она, то есть я, но не та я, а другая – и сама не понимает что тут происходит. Но объяснить – объяснит. Типичная душа! Примерно так я себе и представляю: тело живёт, душа сама не понимает, но сейчас всех научит, а я сделаю вид, что всё у меня сошлось.
            Но у меня ничего не сошлось пока.
–Утешала? – я, настоящая я, хочу смеяться. Но что-то мешает мне. – У тебя плохо получилось. Я чуть не умерла от страха!
            «Я» молчу. Только взгляд предает. И я, настоящая я, начинаю понимать: она, то есть я – утешала меня. Утешала мой разум? Почему?
            Я смотрю на себя, лежащую без движения, всё в той же позе. Сон? Или…
–Я умерла? – вопрос, ответ к которому я уже знаю. Я умерла, потому мне открылось триединство мира. Душа отделилась от тела, разум сопротивлялся, но вот и я стою, смотрю на двух себя. Чужих, но себя.
–Шок опасен, – отзываюсь «я» себе же.
            А так не шок? Так нормально?
–Я пыталась тебя утешить, – «я» смиренна и робка. – Поверь, очнуться и увидеть себя же, лежащую на кровати, себя, без движения – это ужас. разум не выдерживает. Зато всё выдерживает душа.
            Идите вы!
–Я уже жила, понимаешь? всегда пытаюсь приходить мягко, – «я» определенно не мастер дипломатии, иначе почему мне так хочется заехать себе же? – Я первая знаю, что всё кончено. Тело останется тут.
–А ты?
–Пойду.
–А я?
            «Я» молчу и в этом ответ. Вот, значит, как! Я живу, я мыслю, я несу ответственность, меня грызёт совесть, а потом я обращаюсь в ничто. Тело уходит в землю, душа…да не суть куда! А разум – чистый и свободный уходит в ничто?
–В покой, – поправляю «я». но мне не легче. – Выключается. Как лампочка.
            Это несправедливо и жестоко. Тогда не просыпался бы разум! Но нет – душа требует: осознай то, что твой путь кончен тут. Осознай и иди. В покой!
            Какой, к дьяволу, покой? Тем более, после такого осознания?
–Мне жаль, – «я» лжёт. Разум всегда знает когда душа лжёт.
            И я могу промолчать, но кто я? всего лишь Эмма. Почему же тогда я должна сдержаться?
–Не жаль, – отвечаю я чужим голосом. – Ты уже жила. Но я уйду и забудусь, а ты останешься с тем, что эта жизнь прошла впустую.
            Так вот как я выгляжу когда злюсь? Интересно. хорошо что злилась я редко. Или плохо – мне даже злости не удалось напиться.
–Ты всё не так поняла, – «я» пытается смягчить слова.
            Но душа бессильна перед разумом.
–Пусть, но тебе с этим идти. Дальше идти и помнить.
            Я отворачиваюсь – я не хочу смотреть на себя – ни в душе, ни в теле. Разум должен успокоиться. Разум должен быть чист и смиренен.
–Успокоить? – спрашивает всё тот же ненавистный голос. Мой голос.
            Нет, меня успокоят другие – теперь я это знаю. Твоё утешение мне уже безразлично. Оно всего-то лишь предсонье перед покоем вечным.
 
 
 
 
 
 

 

Об одном подвале

Свет двух миров