Божий дар

они могут и сбыться

 

   Много есть всяческих историй о том, как в человека вдруг угодила молния, а он не только остался невредим, он еще и наделился, уж непонятно кем и за что, какими-то сверхъестественными возможностями. Один вдруг начал писать стихи, да такие, что и старик Державин приметил бы... Другой разговаривать стал на ста языках и диалектах. Третий... Но вот что и взаправду случилось с моим старинным приятелем, Сэмом Охлопковым. Метрически, звали его, конечно, не Сэм. Дедушка его (совершенно русский, кстати) назвал его Самуилом, именем последнего и самого знаменитейшего еврейского пророка. Судьи израильского, точнее. Того, что только словом одним победил похитителей Ковчега Завета, филистимлян. Родители перечить деду не посмели (так уж было заведено в  их патриархальной семье), но звали малыша коротко – Сэм или Сёма, Сёмушка. По паспорту же, был он, таки, Самуил Иванович Охлопков. Ну, можно ли придумать нечто более нелепое? Старики, порой, такие несносные существа. И не верно, что, мол, «что стар - что мал». Капризы стариков, в отличие от капризов детей, вовсе небезобидны. Но..., лишь на уважении к старшим и стоит этот никчемный мир. Точнее, без него бы он рухнул, захлебнулся бы своим нигилизмом.

 

 

   В некую субботу, перед праздником Святой Троицы, в день поминовения от века преставившихся православных христиан, посетило семейство Охлопковых загородное кладбище, могилку того самого дедушки, Егора Платоновича Охлопкова. Собрались как-то уж очень поздно, к обеду ближе, да и на месте провозились долго - травку подергать, цветочки пролить, да и оградку нужно было подновить свежей красочкой. Уже вечерело, когда труды были прикончены. Родители Сэма отправились домой, а сам он решил передохнуть на берегу пруда, что примыкал непосредственно к кладбищу. О пруде этом ходила слава дурная. Дело в том, что водами своими он подступал непосредственно к западной оконечности кладбища и, по весне, во время разлива, вымывал крайние могилы, поглощая в своих темных водах безвестные гробы и скелеты. Потом вода отступала и на освободившихся землях хоронили неопознанных покойников, коих в наши дни становится все больше и больше. Придумано было, как теперь говорят, креативно. Земли бросовые. Нормальный, здравомыслящий человек здесь никого никогда хоронить не станет, а, следовательно, и денег епархиальной казне не заплатит. А тут бомжи, за которых, уж точно, платить некому, крохи какие-то с городских властей. А хоронить-то ведь надо. Православные же. Вот церковь и выкрутилась. Однако, стали гулять, с некоторых пор, нехорошие слухи, мол-де, выходят по ночам из этого пруда непричащенные да непокаянные души утопленных мертвецов, и заманивают в воду припозднившихся с кладбища посетителей, коих, надо признать, бывает там немало, ибо любит русский человек «усугубить» поминовение водочкой. Заснет, бывает, на могилке, а проснется – полночь уж звонят. Ну и... Врут – не врут, да только факты бесследного исчезновения граждан с кладбища зафиксированы в милицейских протоколах. Поговаривали, также, что и днем небезопасно, если вдруг решил искупаться. Хватают эти беспокойные покойнички купальщика или купальщицу за ноги прямо среди бела дня, и вниз. Образованному человеку вроде бы и усмехнуться бы снисходительно, но факты, факты. Иной год и до десятка утопленников и ни одного всплывшего. Вот ведь как.

 

 

   Сэм был далек от всяких там суеверий и в толки такие, конечно, нимало не верил, а место сие очень любил. У него здесь даже был свой собственный, так сказать, пенек от, срубленной когда-то в какую-то предновогоднюю ночь, серебристой ели, которых по-за оградой кладбища оставалось еще штук семь. Пенек этот стоял прямо у воды. Сэм сел на него, достал пачку «Мальборо», подцепил одну сигарету грязными от могильной земли ногтями и закурил. Закатное солнце было огромным и било, будто Клинт Иствуд, «с двух стволов», одно с неба и другое, отраженное. От самых берегов, будто из невидимой глазу щели межу землей и водою, потянулся сизый дымок предночного тумана. Он стелился по водной глади и, разрастаясь и густея, неумолимо полз к середине пруда.

 

 

«Сорок лет, - вздохнул Сэм вдруг нахлынувшим на него, словно этот туман, невеселым своим мыслям. – Бестолковая какая-то цифра». На днях ему именно столько и исполнилось. «Двадцать, это расцвет молодости, тридцать - зрелости, пятьдесят – мудрости, а сорок... Не рыба не мясо. Безвременье какое-то. Недаром именно сорок дней душа умершего мыкается по земле. Христос тоже сорок лет по пустыне мотался. Сорок грехов, сорок мучеников... Даже у Пушкина, в его хулиганской сказке про царя Никиту, бесполых дочерей его тоже было сорок. Жил-жил, бежал куда-то, к чему-то стремился, а вот оглядываюсь теперь – все суета, да томление духа».

Сэм, всю жизнь свою, с самого детства, способностями не блистал. Средне закончил среднюю школу. Без энтузиазма, больше за компанию с приятелем своим, поступил в безликий и почти безконкурсный Станко-Инструментальный институт. С троечками, кое-как закончил. С женщинами тоже как-то так, без энтузиазма. Была одна сильная любовь. Думалось ему тогда, что прямо Шекспировская. Однако, когда предмету его любви случилось делать выбор между образованным неудачником и «бизнесменом в кедах», как он называл тогда палаточников, выбор она сделала правильный и к общему его разочарованию жизнью, добавилось и это нелестное мнение о женщинах. Вот так он и доковылял до сорока клерком среднего звена средненькой фирморчки по продаже пылесосов и прочей бытовой техники, с однокомнатной квартиркой на пыльной окраине захолустного городишки, прогрессирующим в язву гастритом и уже приличных размеров проплешиной на макушке.

«Серая и банальная, безрадостная жизнь. Как сказал Шекспир: «Что человек, что занят только сном и едой? – животное, не больше». Хоть бы Господь сжалился бы, одарил бы меня чем. Ведь хоть в омут, с тоски».

 

 

   Так грустил мой Сёма, прикуривая одну сигарету от другой, и не заметил, как солнце закатилось за синий лес, а туман, накрыв парным молоком все зеркало черного пруда, словно таинственный потусторонний зверь, стал теперь подбираться к ногам Сэма. А так как сидел он лицом на закат, то и не заметил, как навалилась с востока низкая свинцовая туча, словно, как та «тьма, пришедшая со Средиземного моря, и накрывшая ненавидимый прокуратором город». Она подобралась тихо, без громов и молний, и лишь зависнув над кладбищем, разразилась беспроглядной стеной ливня, рвущими перепонки раскатами и ослепляющими всполохами.

   Сэм в минуту вымок насквозь, огляделся. До церкви метров пятьсот, да и, один черт, вся одежда уже до нитки. Дождь был, однако, теплым и Сэм решил остаться. Неодинаковое впечатление производит на людей гроза. Иные видят в ней лишь досадное неудобство, другие трепещут осиновым листом, испытывая страх буквально животный. Третьи смотрят на подобное, как на явление Господа или Природы (кому как удобно) с сакраментальным благоговением. К таковым относился и Сэм. Комок восторга подступил к его горлу. И гроза-то была сегодня какая-то особенная. Молнии прорезали тяжелый от воды воздух, как в замедленной съемке. Можно было увидеть начало, середину и конец разряда. Они, прорывая яркой вспышкой основание низкого неба, ветвились все более и более книзу, будто растущие вспять деревья или, как трещина во льду, от наваливающегося на него ледокола. Внезапно, одна такая молния разразилась прямо в кладбище, ухватив своими горящими щупальцами сразу десятка три могил. Она повисла в воздухе, словно и не собираясь растворяться и тут же, без задержки, раздался такой грохот, что задрожала земля под ногами у Сэма. Светящийся скелет повисел еще секунду и вдруг не исчез, нет, но рассыпался на мириады маленьких светящихся шариков. Они сначала хаотично запрыгали между деревьев, но потом, словно повинуясь чьему-то-то приказу, стали собираться в один яркий, словно само солнце, шар. Зависнув над крестами, он будто задумался, что ему теперь делать, и, видимо, приняв решение, медленно поплыл в сторону Сэма. 

 

 

Благоговения последнего и след простыл. Окатил склизкий страх. Хоть он и понимал, что, пусть и впервые, видит шаровую молнию, но, на самом деле, он так не думал. Ему вдруг всерьез стало казаться, что это он, именно он сам призвал божественную силу и та, явно намереваясь выполнить его просьбу, направлялась прямо к нему. Сэм вскочил на ноги и превратился в соляной столб, а шар медленно подплыл к нему и остановился в метре от его лица, явно его разглядывая. Секунда, и он двинулся прямо на Сэма, ослепив его совершенно.  Вот шар уже проник в его голову, задержался там на мгновение и вышел со стороны затылка, снова задержался, начал медленно растворяться в воздухе и, наконец, исчез, будто и не было вовсе. Ливень тут же прекратился и свинцовая Ершалаимова туча не проследовала, как можно было ожидать, дальше на запад, но стала подниматься вертикально вверх с неимоверной скоростью и исчезла в чернеющей лазури неба, будто распахнув собою окно звездной ночи.

 

 

   Впрочем, Сэм всего этого видеть не мог. Неясно, сколько он так простоял, но когда слепота, вызванная этим странным болидом, стала понемногу проходить, Сэм очутился посреди ночи. Тихо. За спиной темнел молчаливый силуэт церкви (служба, видать, давно закончилась), слева серебрились кроны кладбищенских берез, впереди, недвижный пруд отражал черными водами своими бездонное звездное небо. Оно было таким... Подобного в городе не увидишь. Оно было даже не черным, а, скорее, серым от звездной пыли, так звезд этих было много. Сэм прислушался. Из темноты, со стороны кладбища, ему почудилось, доносились приглушенные голоса. Сэм медленно пошел на звук, и верно, это были человеческие голоса и голоса эти становились все отчетливее по мере приближения Сэма к ограде. У самого берега забор был разрушен весенними паводками и он беспрепятственно ступил на территорию кладбища. Страха, как ни странно, он не испытывал, а вот любопытство... Он прошел метров сто по заросшему сухим камышом пустырю, тому самому, со смытыми могилами и, остановившись, раздвинул руками  высокий тростник. На берегу, прямо на земле полулежали двое. Вид их был, мало сказать, странным. Они были зелены и полупрозрачны. В тех местах, где освещала их поднявшаяся уже довольно высоко полная луна, и вовсе невидимыми. И еще. Они были абсолютно голыми и они... играли в карты.

 

- Черт, Данилыч, ты, мать твою, передергиваешь.

- Ты, Татарин хренов, играть научись. Запомни, играть нужно не с картами, а с людьми. Я просто тебя насквозь вижу. Блефуешь ли ты, пришла ли тебе комбинация – ты у меня, как на рентгеновском снимке. Мне и карт твоих знать не нужно.

- Насквозь, - усмехнулся тот, что лежал спиной к Сэму. Мы все тут насквозь видны.

Татарин, в сердцах, бросил карты и сел, обхватив руками колени. Смешно вышло. Один сидел в позе Врубелевского «Сидящего демона», другой, лежал в позе «Лежащего демона» того же автора.

- Черт, куда эта Сонька запропастилась? – занервничал Татарин. – Говорил тебе. Нельзя эту шмару одну посылать. Сегодня родительское было. Прикинь, сколько алкашей сейчас почивает на кладбище. Я ее еще при жизни знал. Выпьет все души в одну харю и не поморщится.

- Побоится, - лениво отозвался тот, кого Татарин называл Данилычем. – Нерон ей выпьет.

- А она не дура, хоть и тварь поганая. Она ему самого жирненького да грешного приведет, тот и успокоится. А мы с тобой кулаки сосать будем.

«Вот это да-а-а, - пропел про себя Самуил (так почему-то стал он себя называть, скорее, чувствовать это свое имя внутренне). – Значит не врала молва. Вот же они, бомжи-то эти. И про пропадающих людей, похоже, правда. Так-так. Я просил Господа о даре в смысле успокоения души. Равновесия хотел, опоры. А он мне... Я теперь что? все привидения буду видеть?»

 

 

- Привет, малыш, - вдруг раздался у него за спиной весьма даже милый и веселый девичий голос. – Развлекаешься подглядыванием за голыми дядьками? Извращенец.

Самуил резко обернулся. За спиной стояла обнаженная зеленая полупрозрачная девушка, лет тридцати..., ну..., на момент смерти, конечно, и лукаво улыбалась. При жизни она была, видимо, весьма привлекательна. Да и теперь тоже. Вот только... не было у нее между ног никаких первичных половых признаков. Ни-че-го. «Видать справедлива молва о бесполости всякой там нечисти», - подумал он и, улыбнувшись, ответил:

- Вы, видимо, Соня?

- Софья, - кокетливо протянула она свою малахитовую руку. – Мудрость значит по-гречески.

Самуил протянул свою и пожал. Полупрозрачность тела на ощупь оказалась реально твердой. Только... температура. Она была равна температуре воздуха.

- Почему ты меня не боишься? Как тебя звать? Что ты тут делаешь? Ты же не пьян вовсе, - затараторила Соня, усевшись на землю в позе лотоса и с любопытством разглядывая свою находку. – И ты вроде бы не должен нас видеть.

- Гроза была. Молния. Что-то со мной случилось, - рассеяно полуобъяснил Самуил. – А ты? Все вы. Что вы тут делаете?

- Да так, - пожала плечами Соня. – Со скуки пухнем. Днем спим, ночью душами заблудшими питаемся. Так нам положено.

- Положено? – изумился Самуил.

- Ну, понимаешь, - досадливо наморщила носик Соня. – Тут у нас как бы бюрократия что ли. Есть Верховный Иерарх. Он нихрена не делает, даже из воды ленится выходить. У него есть придворная элита. Это те, кто пятьдесят лет и более в привидениях ходят. Они тоже ничерта не делают, но в их обязанности входит выгонять на работу бригадиров. Это вот как раз те двое, за которыми ты подсматривал. Отпетые дегенераты. Они тоже не работают, только нас обирают. В бригадиры попадают те, которые больше тридцати лет здесь болтаются. А мы, смерды, занимаемся поиском тех, кто случайно задержался на кладбище после двенадцати.

- Ну это же наверное редко бывает. Кто ж нормальный будет болтаться здесь ночью?

Самуилу становилось все интереснее и интереснее.

- Ну, во-первых, одной средненькой души одному приведению на пару месяцев хватает.

- Средненькой?

- Ну, понимаешь. Есть души разные. Есть такие гнилые, что и забирать-то противно. Они, кстати, потом попадают у нас в бомжи. То есть не входят в нашу бюрократию. Питаются объедками. Ну, бывает, недопьешь, останется что-то. А есть такие богатые души, праведные. Вот тех и на полгода и на год с лихвой. Но такие редкость на земле. Да и нам-то, рядовым, так сказать, они не достаются. Мы их должны Верховному приводить. А утаишь, изгонят в бомжи, к чертовой бабушке.

 

 

   Ну вот. А, во-вторых, если к вопросу, много ли на роду. Не так уж и мало его тут болтается по ночам. Это, прежде всего всякие бомжи человеческие. Они тут металл с памятников скручивают, таблички с крестов, ограды воруют. Да и водку если кто оставляет, выпивают. Это вот самые гнилые и есть. Потом идут скорбящие пьянчужки. Тоже хватает. Приходит такой или такая вроде как помянуть, выпивает целую бутылку, а другой так и две, и засыпает прямо на могиле. Среди них полно приличных чистых душ. Пьяницы только. Мы их потом к себе берем. В рядовые. Есть психи, редко правда. Такие ходят по кладбищу и псалмы поют или молитвы читают. Школьники попадаются, которые на спор в полночь пытаются пройти через кладбище. Храбрость свою девчонкам демонстрируют. Или друг перед дружкой куражатся. В общем, полно народу-то. Даже порой и весело бывает.

 

- А как же вы их в воду-то заманиваете? Ведь вас же, ты говоришь, не видно, - распалился Самуил любопытством.

- Да разные способы есть. Если видишь, клиент не трус, вынырнешь на середине пруда и давай звать на помощь. Лишь бы к берегу подошел, а там уж бригадиры подпихнут и... дело техники, в общем. Видеть они не видят, а слышно нас очень даже хорошо. Если, к примеру, трус, так ходишь вокруг него и разные там таинственные звуки. Он вроде бы бежать к выходу, а ты ему поперек дороги такой вой заломишь, Он обратно, а там шипенье какое-нибудь. Мечется, мечется, да к воде сам и прибегает. Но это надо охотиться стаей, так сказать. Хуже всего с пьянчужками. Они ж не транспортабельные. Приходится выпивать по месту. Верховный этого не любит. Тогда труп остается. Внимание лишнее к кладбищу. Оно нам надо?

 

- А вот скажи, Соня. Ходят слухи, что ваши же и днем купающихся топят.

- А, эти? Это бомжи беспредельничают. Живут они по болотным задворкам, на кладбище их пускают только перед рассветом, когда уже охота закончилась. А жрать-то им чего-то надо, вот они, с голодухи, средь бела дня и наглеют.

- Да, - задумчиво произнес Самуил, глядя в землю. – Вижу я, что и здесь не лучше, чем в миру.

- Подожди, - загорелась вдруг Соня, - это еще не все. Есть еще вольные.

- Это как?

- Ну, если призраки создают семейную пару, то Верховный их отпускает на вольные хлеба, так сказать. Свобода, понимаешь! Но, - понизила она голос до шепота, - вот видишь, - показала она взглядом на свое лоно, - нету ничего.

- Да, я заметил, - смутился Самуил и тоже перешел на шепот.

- Среди нас..., ну, в общем..., если выпьешь души сорока девственниц, то все вновь появится. Нет живой я не стану, но зато у меня все будет как у живых женщин. И это правда, потому, что Нерон, тот самый, что я тебе говорила, Верховный здесь у нас. Он потому главный, что самый старый. Его утопили живьем в этом пруду еще аж в 1889-ом году. Он был известным вором и грабителем. Свои же замочили. Ну так вот. Этот Нерон выпил души сорока девственников и теперь у него там, между ног, все, как надо. У меня уже тридцать девять девушек есть, - все больше горячилась Соня, - и, представляешь, сегодня свершится. Там, на самом дальнем краю кладбища спит моя сороковая девственница. Отец ее так перебрал, поминая свою покойницу-жену, что отрубился, а дочка его не бросила и, похоже, тоже выпить не дура. Спит сейчас рядом с ним.

 

- Боже, что за проклятое это число, сорок! - испугался Самуил. – И что? ты погубишь бедную девочку?!

- Во-первых, не произноси имени Создателя вслух. Здесь у каждого к нему тысяча претензий, - серьезно сказала Соня. – Во-вторых она страшна, как смерть и, к тому же, старая дева. Я просто сделаю ей одолжение, я подарю ей вечность и покой. В-третьих, посмотри - похотливо повела она плечиком и погладила себя от грудей к бедрам, - разве не хороша? Сегодня я буду твоей, а ты моим. Хочешь?

Самуил задумался. Шаровая молния таки сделала что-то с его мозгами. Невзирая на то, что он сидел сейчас на кладбище и непринужденно болтал с полупрозрачной девушкой-трупом, ему впервые за последние уже несколько лет было интересно и даже весело. «В сущности, что хорошего в той поганой жизни, за пределами этого кладбища? – рассуждал он. – Ненавистная работа в конторе, что не сегодня-завтра рухнет, как карточный домик. Зарплату уже почти полгода задерживают. Дома четыре стены да бестолковый телевизор, Разовые девки, слипшиеся макароны, паленая водка по выходным. И, главное, ничего впереди. Цепляюсь за жизнь, будто это ценность какая. И потом, если я просил Бога и он услышал и явился, то уж наверное лучше меня соображает, что мне нужно». Решение пришло на удивление быстро.

 

- Хорошо. Пойдем, - встал он резко с земли. – Меня зовут Самуил.

- Ах, как здорово, захлопала в ладоши Соня.

Она тоже встала и взяла его за руку. Рука ее теперь была горячей. Или это он остыл до ее температуры?.. Соня приложила палец к губам, призывая его ступать тихо. «Если эти отморозки услышат – все пропало», - прошептала она. Они осторожно пробирались между оград могил. Луна уже поднялась в зенит и было светло почти как днем. Тишина. Умиротворяющая, застывшая тишина. Живой казалась только его тень, плавно перетекающая с могилы на могилу, с плиты на плиту, с креста на крест. Соня тени не отбрасывала. Шли долго. Наконец, тишину разрезал, показавшийся Самуилу совсем неуместным и обыденным, храп вдовца. Подошли ближе. Мужчина полулежал на скамеечке, откинувшись спиной на ограду, и громко храпел. Девушка, описанная Соней как страшная старая дева, вовсе не была ни страшна, ни стара. Она приткнулась на плечо отца и тоже (как это можно, вообще, делать на кладбище) мирно спала. Соня медленно подошла и посмотрела ей в лицо долгим взглядом. Глаза ее постепенно стали разгораться какой-то потусторонней страстью. Это была не плотская страсть. Это была страсть наверное такая, какую, может быть, испытывал Александр Великий перед главным сражением с Дарием или Юлий Цезарь, переходя реку Рубикон. Соня опустилась перед девушкой на корточки и погладила ее щеку. Потом она медленно наклонилась к ее лицу и прильнула своими губами к ее. Самуил отвернулся. Можно было, конечно, назвать этот поцелуй и противоестественным, но, учитывая обстоятельства, что живую девушку целовала девушка-мертвец и что одна сейчас отнимала жизнь у другой, слова для описания этого поцелуя в русском языке нет. Самуил впал в какое-то забытье и очнулся лишь тогда, когда услышал за своей спиной жаркий шепот Сони:

 

- Ну вот и все, любимый. Свершилось.

Она обошла его и встала в метре передним, чтобы он лучше мог ее разглядеть. Сама она на него не смотрела. Она с восторгом смотрела себе в пах. Да, поверье не врало. Теперь это была настоящая, если так можно выразиться, женщина. Произошли изменения и в цвете. Соня была по-прежнему зеленой и полупрозрачной, но ниже живота горело теперь ярко оранжевым пульсирующим светом и, показалось, излучало тепло. То же самое происходило в области сердца.

Наконец, Соня оторвала взгляд от своего чудесного приобретения и перевела его на Самуила.

- Ну иди же ко мне, - порывисто зашептала она. – Я ждала этого почти тридцать лет.

Она встала перед ним на колени, взяла его за руки и потянула вниз. Самуил испытывал странные чувства. Ему стало ужасно жутко. Кладбище, могилы, свежий труп ни в чем неповинной девушки, храп пьяного отца, еще не знающего, что потерял теперь и дочь и потустороннее привидение, пылающее земной страстью... И, с другой стороны, на фоне этого ужаса, нечеловеческое, безумное желание овладеть ею. Такие чувства, возможно, испытывает человек, впервые прыгающий с парашютом, который сам же и укладывал, то есть, без гарантии, что парашют этот раскроется. Сопротивляться больше не было сил. Они опрокинулись на соседнюю могилу. Над кладбищем прокатился дикий крик восторга. Кричала Соня. Девушка действительно была девственницей.

 

 

   На следующий день, день Пятидесятницы, на дальней могиле какой-то женщины, были обнаружены два трупа, вдовца той покойницы и его дочери, со странным заключением патологоанатома - переохлаждение, не совместимое с жизнью (это в июньскую-то ночь). Позже стало известно еще об исчезновении некоего Охлопкова Самуила Ивановича. В последний раз его видели сидящим у воды возле того же кладбища. Предположительно, утонул, но тела его так и не нашли.

 

 

   Откуда вся эта странная история стала известна мне? На сороковой день, после пропажи приятеля моего, он явился ко мне сам и все мне и рассказал. Он был зеленым и полупрозрачным и еще, он показался мне совершенно счастливым. Да, еще. Душу того мужика выпил сам Сэм. Как он сказал – из жалости. Чтобы не умер с горя, увидев утром у себя на коленях труп дочери. Я ничего не приукрасил, не приврал. Все слово в слово, как слышал сам. Можете не верить. Ваше право. Я поверил. Как я к этому отнесся?..

Будьте осторожны со своими желаниями - они могут и сбыться.