"Принц и нищий", воздушные шарики, утёнок и страх, живущий под кроватью.

               Наступила осень.  Бабушка с Лидой уехали в Камышин.  Я  в одиночестве обхожу свои владения и жалею о том, что у меня нет родной сестры, которой не нужно было бы никуда уезжать. За лето я занималась за компанию с Лидой и научилась читать. Меня отпускают в библиотеку одну. Родителям я беру книги по записке и прошу  у тёти Вали, которая выдаёт книги, разрешить мне выбрать для себя  - самостоятельно. Выбираю долго. Первая, выбранная самостоятельно – «Принц и нищий». Очень понравилось название и – толстая. Гордо иду  домой, неся её почти на вытянутых руках. Дома папа посмотрел насмешливо, сказал: «Ну-ну». Обидно, но он оказался прав. Я не осилила её самостоятельно, дочитывать пришлось, конечно, ему.

       В школу мне ещё рано, но как хочется. Подумала – подумала и решилась. Утром свои детские книжки под мышку и иду в школу. Сажусь на крыльцо и смиренно сижу до звонка колокольчика. А потом гордо иду домой и охотно объясняю всем встречным, что вот – иду из школы. На вопрос: «Да, разве ты, Юля, уже ученица?» нагло вру: «Да». Но это пока сентябрь, а с дождями и морозами всё прекратилось само собой.  

       Увидела на улице мальчишек, пускающих на верёвочках воздушные шары. Для нас, деревенских ребятишек, получить в подарок воздушный шарик – большая радость. Почему – то их никогда не привозили в наш магазин. А здесь – толпа мальчишек  и по небу, словно стая сказочных птиц, плывут длинные белые шары. На мой вопрос, откуда у них такое богатство, они сначала отмахнулись, а потом окружили меня и, переглядываясь, сказали, что шары завезли в наш магазин. Если я хочу их купить, надо быстро бежать. Там уйма народа, и все стоят за шариками.  Но спрашивать у тёти Шуры надо не воздушные шарики. Правильно они теперь называются… Они чётко, несколько раз повторили название, спросив, запомнила ли: «Запомнила, не дура». Пока бежала, без конца повторяла новое слово. Денег у меня не было, но я попрошу тётю Шуру отложить штук пять, а мама придёт и заплатит. Вбегаю в магазин, там действительно много народа. Встала в очередь, волнуясь, что пока дойду до прилавка, ничего не останется. Наконец, вот он – прилавок. Тётя Шура перегибается и спрашивает: «Юля, где записка?  Тебя  зачем послали?»  Я громко и чётко прошу  отложить до маминого прихода пять штук…. Гул в магазине стихает почти мгновенно, а опешившая тётя Шура глупо спрашивает: «Зачем они тебе, Юля?» Лаконично отвечаю: «Надувать». Мальчишки, прибежавшие следом за мной, выкатываются на улицу, рыдая от смеха. С тех пор разноцветные воздушные шарики у меня не переводились. Папа, после каждой  поездки в Сталинград, пополнял запасы.

У нас с мамой чёрная полоса. Почти каждый день кто-то из нас разбивает тарелку или чашку. Сначала папа подшучивал над нами, а потом  стал выходить из себя, и я слышала, как он выговаривал маме: «Вам только чугунной посудой надо  пользоваться». Лучше бы он этого не говорил, потому что на следующий день мама сожгла чугунную сковородку. Поставила её в плиту, хотела что-то испечь, но её вызвали к больному, она ушла надолго и забыла совсем про сковородку. Потом в плиту положили дрова, затопили, а утром мама вместе с золой выгребла что-то тяжёлое и бесформенное. 

Мама, папа и я идём в гости к знакомым. Знакомые – родители моей подруги  Тани.  Мы, дети, тихонько играем в уголке, взрослые сидят за столом. Впол-глаза  наблюдаю за происходящим там. Слышу, как уговаривают моих родителей выпить. За папу  не переживаю. Он скажет,  нет, значит – нет, нельзя. А мама… ей всегда неловко отказывать, когда её о чём – то просят. Переживаю за неё и мучаюсь вместе с ней. Вдруг уговорят, а у неё больное сердце. Не выдержав, подхожу к ней со спины и шёпотом, как мне кажется: «Мама, сделай глоточек, а остальное я допью».

Подружке купили гуттаперчевого утёнка. Ярко – жёлтый, с красным клювом. Неописуемо красивый. Мне очень нужен такой – же. Прошу маму, прошу папу купить мне игрушку. Он совсем недорого стоит. Но у взрослых своё представление о том, что нужно детям. Мне отказывают  категорически. А в магазине, я узнала у продавщицы, осталось только два утёнка. Мечусь между домом и магазином, стою у прилавка, любуюсь ими.

Где лежат деньги на хозяйство, я знаю. Открываю ящик стола.  «Моих денег», которые я отдаю маме, нет. Значит, их она истратила. Беру те, которые есть. Одну бумажку. Бегу в магазин, отдаю деньги, не подозревающей об их преступном происхождении, тёте Шуре. Получаю утёнка и ещё сдачу. Счастливая, бегу домой.  Дома всё ещё никого нет. Спокойно кладу сдачу в ящик стола, но насчёт утёнка – сомневаюсь. Поиграв с ним, на всякий случай, прячу его в укромное место. Всё открылось на следующий же день. И был очень неприятный и стыдный для меня разговор. Лицо горело огнём и, если бы его не заливали слёзы, сгорело бы дотла. Утёнка пришлось достать из укромного уголка. Смотреть на него было стыдно и неприятно. Отнесла его в больницу и подарила маленькому больному мальчику.   

Мои самые близкие друзья – Боря и Лида. Брат и сестра. У них большая семья, в доме всегда шумно и весело. Нам  уютно  играть, расположившись  на большой, застеленной необыкновенной красоты лоскутным одеялом, кровати.  Дома мне почему – то не позволяли сидеть на кровати, да и одеяла такого у нас не было. Лида  вырезала из бумаги кукол и платья для них, которые мы с Борей старательно раскрашивали цветными карандашами. Борино воспитание лежало на Лидиных плечах. Может, он и хотел бы сбежать из нашей девчоночьей компании к мальчишкам, но, даже заикнуться об этом, не смел. Он воспринимался нами как мальчик, только когда мы играли «в дом», и он исполнял роль то «отца», то «сынка». А в других играх ничем от нас не отличался.

Если бы мне кто-то сказал в то время, что их семья живёт бедно, я, конечно, не поверила – у них  кровати застелены такими красивыми лоскутными одеялами, на самом видном месте стоит приёмник, который работает от таинственного питания, а, самое главное, у них четверо детей. Если уж кто и был в нашем селе бедным, так это я. С  гордостью я знакомила своих друзей с Лидой, представляя её своей сестрой. Но лето кончилось, и она уехала. Разве настоящие сёстры уезжают?

Ближе к вечеру  наступал особо  волнительный час страшилок, которые рассказывала Лида. Сколько раз я зарекалась уйти домой раньше этого часа, не слушать, но они притягивали, как магнит.

Не объяснима сладость страха в детстве,

когда в кругу друзей в вечерний час,

 усевшись где-нибудь в укромном месте,

мы слушали пугающий рассказ.

Про руку чёрную был самый леденящий.

И та рука нам чудилась везде.

Потом, походкой чуть ли не летящей,

скорей домой, где свет горит в окне,

где мамочка над ужином хлопочет,

сидит, отец газетами шумя.

Уходит страх, но тоненько бормочет:

«Я под кроватью буду ждать тебя».

Прошу отца: «Побудь со мною.

Поговорим, а хочешь – почитай».

И глажу по щеке рукою:

«Ты только свет потом не выключай».

Ночью в темноте истории оживали, и единственной защитой от них становилось одеяло, в которое я заворачивалась с головой и, затаив дыхание, ждала сна. Но они не оставляли меня и во сне. Только в родительской кровати я находила безопасное пристанище.

А какое счастье, если Боря или Лида раздобудут пустую бутылку! Они отмывают её до зеркального блеска, и мы всей компанией идём в магазин. Лида сдаёт бутылку продавцу и покупает кулёчек конфет «Подушечки». Выходим из магазина, Лида с Борей садятся на скамеечку друг против друга, мы деликатно стоим в сторонке, а глаза то и дело натыкаются на, восхитительно-кофейного цвета,  конфеты. Их Лида высыпает на скамейку и начинается священнодействие: « Тебе – мне»,  от которого моё сердце сжимает тоской.  Тоской по несуществующему, с кем я могла бы делить всё по-братски. Кто был бы всегда со мной, и в нашем доме тогда тоже стало бы шумно и весело, как у Мелеховых.

Зимой я  хожу в детский сад, только когда папа лежит в госпитале. Я уже большая – умею читать и писать печатными буквами. В село к друзьям отпускают нечасто – то мороз, то вьюга. И, к тому же, я не пун-к-ту-аль-ная. Отпускают на часок, а у меня получается целый день. Маме приходится идти искать меня, папа нервничает. Потом я стою в углу и слышу, как в соседней комнате он упрекает маму в мягкотелости и «слюнявой» любви. Удивляюсь, потому что   не видела у мамы  слюней.  Потом папа приводит примеры из  Макаренко. На все примеры из Макаренко у мамы был один ответ: «Он из маленьких преступников делал больших людей. А кого ты, с твоей муштрой хочешь сделать из ребёнка - солдафона? Она ведь девочка!» Кто такой солдафон? Солдат? Не знаю, хочу ли быть солдатом. Партизанкой – хочу. Я знаю слово в слово кто - что - кому скажет. Интересно - сколько на этот раз мне стоять. А стоять я должна была до осознания своей вины:  «Папа, прости. Я больше не буду так делать». И дальше, что именно я не буду делать. Но эти слова легко выговариваются, когда я  виновата. А затяжное гулянье - не вина.  Нам было так весело! И никто из детей не стоит сейчас в углу, а, может, и гуляют до сих пор. И, кривлю душой перед собой, у меня нет часов, откуда мне знать – часок я гуляла или больше.   

Наконец, все, всё друг другу высказали. Я  стою в углу. Папа, не дождавшись от меня заветных слов, уходит в село к другу, играть в шахматы. Мама выпускает меня из угла.   «Еду» со своими детьми-куклами в «гости» к маме, которая готовит на кухне ужин. Стучу в дверь кухни. Мама:

-Да, да. Войдите. Ой! Доченька! Откуда ты? Давай, подержу детей. Какие красивые у тебя детки! Как их зовут? А где же твой муж?

Приезжала я в отпуск, а работала я лётчицей, из Ленинграда. Детей у меня было двое – Зоя и Вова. Муж мой был ранен и лежал в госпитале. Я подробно описывала маме наше житьё – бытьё, а потом обращала внимание своих детей на то, как их бабушка красиво чистит картошку. Потому что никто в мире, кроме мамы, не мог  почистить картофелину одной тоненькой ленточкой.

     К моменту возвращения папы, мама встаёт у окна и следит за дорогой. Я аккуратно складываю игрушки и встаю рядом с ней. Как только папа показывается на дороге, я, дисциплинировано, его любимое слово, встаю в угол. И, скорее всего, потом ему самому приходилось искать выход. Не могла же я всю ночь стоять в углу.

Как-то случайно я услышала от маминого брата дяди Коли, что мой папа – педант. Тогда это слово было для меня равноценно Лидиному,  остолоп. Я очень обиделась на него, за отца. Он просто был аккуратным во всём, у него всё было разложено по полочкам – мысли, поступки, вещи, книги, инструменты. Для каждого дела – определённое время и место. Разве это плохо? Я тоже старалась так, но не получалось. Наводила порядок в своей тумбочке, полочке, а через несколько дней всё само собой перепутывалось до следующей уборки.

Как долго тянется зима. Весь больничный двор, сад  -  завалены снегом. Не очень-то разгуляешься по таким сугробам, расчищены только несколько дорожек и главная дорога. Старый колодец весь завален снегом, дорожку к нему никто не расчищает, не натаптывает. Нет никаких следов вокруг него, а младенчики в больнице появляются по-прежнему. Чувствую, что всем надоела со своим вопросом: «Откуда?»

        Ходим с папой кататься на санках. Ещё играю в войну. Сама с собой. Ложусь в длинный сугроб у забора – это окоп. Автомат – деревянный, выструганный папой. Выпиливаю в сугробе гнездо под него, лежу, представляя какую-нибудь картинку из фильма про войну. Война ещё не остыла во взрослых, и мы растём под воспоминания о ней. Когда ко мне приходят друзья из села, разыгрываются настоящие бои со снарядами из снега. Вот только фашистом никто не соглашается быть. И получается, что дерутся «наши с нашими».