Если вы читали стихи Марины Цветаевой, то поняли, что в заголовке моих записок перефразирована её же строчка. Но я почему-то думаю, что большинство тех, кто именует себя любителями и знатоками русской поэзии, стихи эти так и не прочли. До сих пор. Как водится, больше обсуждают биографию: гадают, знала ли о шпионаже мужа в пользу СССР; негодуют на негодное материнство (особенно литературные тётеньки всех возрастов стараются); разумеется, подсчитывают любовников. Некоторые экзальтированные, но при этом заземлённые со всех сторон (не удивляйтесь, это не парадокс – именно так обычно и случается) дамы пишут книжки о знаменитой соотечественнице. Пока ни одной приличной не получилось. А что вы хотите: точных фактов мало, а сплетен в виде версий в избытке.
Отдадим должное мужчинам – талант Цветаевой они признали немедленно и подробности её нелёгкой мытарской жизни смаковать не склонны. Впрочем, я говорю, конечно, о мужчинах не средней талантливости. Брюсов, к примеру, проводивший однажды поэтический конкурс под девизами, выбрал в качестве победившего стихотворение Цветаевой. Однако раскрыв автора девиза, рассерженно объявил, что первого места никому отдать не может, – начали вручать премии со второго.
Признать-то признали, но молча. При жизни поэта за исключением Макса Волошина и Бориса Пастернака, толком никто не поддерживал. Ирина Одоевцева в своих воспоминаниях писала, что более одинокого и ненавидимого русской литературной эмиграцией человека, чем Цветаева, она не встречала. О советской творческой среде можно сказать то же самое. И опять-таки что вы хотите: ни в какой другой роли, кроме как чисто поэтической, она выступать не хотела. Да и не могла – для неё это не роль была, а всё существо сознания и бытия.
Иосиф Бродский говорил: «Цветаева – вовсе не бунт. Цветаева – это кардинальная постановка вопроса: «голос правды небесной / против правды земной». В обоих случаях, заметьте себе, – правды». А мы отметим здесь слово «голос» – оно есть главное в понимании творчества Цветаевой. Тот же Бродский совершенно справедливо подчёркивал, что Марина – это, прежде всего, звук. Язык всегда начинается со звука, а поэт неминуемо становится инструментом для точного его воспроизведения.
Занятия музыкой под руководством благородной и строгой матери не прошли даром: строки Цветаевой, особенно в поздний период, можно читать как партитуру, здесь каждый слог имеет свою длительность, а внутри этих слогов порой даже возникают не свойственные русскому языку знаки – апострофы. Так подчёркивается необходимое разделение на звуки, так подчёркиваются самые важные из них. Излюбленный знак препинания – тире, тоже для разделения и подчёркивания, но уже слов.
Современники уверяли, что Марина слишком быстро мыслила и это ставило многих в беседах с ней в тупик. Примерно то же было и с письмами: адресаты не всегда могли ориентироваться в перелётах от одного обстоятельства к другому, казалось, что автор пропускает необходимые логические мосты между ними. Но письменная речь, к счастью, фиксируется: при более чётком прочтении всё вставало на свои места. Стихи Цветаевой тоже нельзя читать залпом, без учёта каждой буквы.
Вернёмся к Бродскому. «В конце концов, время само понимает, что оно такое. Должно понимать. И давать о себе знать. Отсюда – из этой функции времени – и явилась Цветаева», – так он объясняет феномен этого совершенно ни на кого не похожего русского поэта (серьёзный читатель, надеюсь, не будет тут же вспоминать Анну Ахматову только потому, что обе – женщины). Разве что иногда нечто похожее брезжит у Владимира Маяковского, который тоже подошёл к языку довольно смело. И всё-таки техника Цветаевой разнообразней, многогранней.
Наум Коржавин отмечал другое – стихи Цветаевой родились такими точными и ёмкими не только формально, но и содержательно из-за огромной ноши, которую несла её душа. В затейливых играх со словами поэты учатся, конечно, многому – однако непременно нужно добавить выстраданное внутреннее горение. Оно чаще мучительное, чем радостное. Не правы те, кто увидел Марину гордячкой и эгоисткой. Она с детства была застенчивой (как многие вундеркинды), но жадно искала отклика, отзвука у каждого, кто хотя бы издалека казался не праздным болтуном. Искала, но не находила – слишком велика была разница между человеком, чувствующим правду неба, и теми, кто довольствовался ложью земли. За три года до своей гибели она записала в дневнике: «У стойки кафе, глядя на красующегося бель-омма — хозяина (...) — я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно отъединённая — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я — и, что главнее чувств — у нас были абсолютно разные двигатели, что то, что для них является двигателем — для меня просто не существует — и наоборот (и какое наоборот!)».
Уже 120 лет со дня её рождения. Пора начать учиться её читать. Вы скажете, что иное уже прочитано – чего стоит одна песня из «Иронии судьбы». Песня неплохая, отвечу я. Но стихотворение лучше, гораздо лучше, особенно если вы прочтёте его целиком, а не в усечённой киноверсии. Мелодраматичность – это совсем не про Цветаеву. Пусть юные девушки читают с удовольствием её ранние стихи о любви – им так полагается, это дело хорошее. Но литературной братии уже стыдно этим ограничиваться.
Помочь сайту
Поздравления
