Статья родилась в муках. Не потоком вдохновения, а каплями пота и чернил, выдавливаемыми из себя с усилием, словно он ворочал камни на той самой глуховской земле. Каждое слово на экране казалось ложью. "Колоритные суеверия местных жителей"... "Трогательная привязанность к старинным обрядам"... "Уникальный этнографический материал, требующий дальнейшего изучения". Игорь стирал, переписывал, снова стирал. Как описать соляные барьеры, не упомянув того, от кого они защищали? Как рассказать о девяти днях поминок, не намекнув на шаги вокруг дома и скрежет когтей по двери? Как упомянуть внезапную смерть ребенка, не связав ее с леденящим душу визитом "деда" и пустыми могилами?
Он писал о "живописных развалинах старой церкви", опуская рев из-под земли. О "трагической гибели пса", не вдаваясь в детали ран. О "сложных отношениях с лесом, хранящим вековые тайны". Это была не статья. Это был паллиатив. Гроб, обитый дешевым бархатом лжи, чтобы скрыть прогнившее нутро правды. Анатолий Петрович пробежал глазами текст, хмыкнул:
- Ну наконец-то! Хоть что-то. Суховато, конечно, Сорокин, суховато. Но сойдет. Оформим с засвеченными фото как... эм... атмосферный колорит запустения.
Игорь молча кивнул, чувствуя, как неприязнь как написанному жжет его изнутри. Он продал Глухово. Продал страх Татьяна, ярость Александра, ужас Пети. Продал за статью в журнале и гонорар в этом шумном, не верящем в монстров мире.
Он набрал номер Ларисы снова. Отчаяние гнало его, как ветер осенний лист. Нельзя было оставить все так. Две недели молчания – это ад, он понимал. Но если бы она только знала... Если бы он только мог рассказать.
– Лариса, пожалуйста, – его голос сорвался на шепот, едва она сняла трубку — он даже удивился что сняла. Он стоял у окна своей пустой квартиры, глядя на вечерние огни, которые казались теперь бутафорскими. – Я знаю, что облажался. Знаю. Но там… там было нечто невообразимое. Я не мог позвонить, я…
– Игорь, – ее голос был усталым, как у человека, прошедшего долгий путь по пустыне. Ни злости, ни истерики. Только глубокая усталость и… разочарование. – Я прочитала твою статью в интернете. О «колоритных суевериях» и «старинных обрядах». Очень мило. Очень… профессионально.
– Лариса, это не то! Это верхушка айсберга! Там было… – Он искал слова, любые слова, кроме тех, что крутились в голове: «мертвец за столом, пустая могила, ребенок, уведенный в ночь».
– Что, Игорь? – в ее тоне прозвучала горькая усмешка. – Призраки? Леший? Кикимора болотная? Я два недели металась между страхом, что ты мертв, и гневом, что ты просто… забыл. Что свадьба, наши планы, что я – для тебя оказались не важнее какой-то захолустной деревни и ее сказок. Твоя статья все расставила по местам. Ты выбрал работу. Сенсацию. Или что ты там искал? Я не верю в твои «невообразимые» вещи. Я верю в то, что вижу: ты исчез, не предупредив, и вернулся с байками. Мне это не нужно. Я устала. Просто… оставь меня в покое. Пожалуйста.
Ту-ту-ту-ту…
Он опустил телефон. Звонок сирены «скорой» где-то вдалеке слился с гулом в ушах. Она не поверила. И как она могла поверить? Его собственная статья кричала о фольклоре и этнографии, а не о жутком кошмаре. Он убил правду словами, и эта ложь убила его будущее с Ларисой. Монета на шее казалась теплой. «Память», – сказала Татьяна. Память, которую он скрыл.
По ночам его преследовали не кошмары в чистом виде. Его преследовали обрывки реальности, ставшие сном. Он видел Татьяну у окна – не плачущую, а окаменевшую. Видел Александра, сидевшего на крыльце с топором на коленях, но не сторожащего, а ожидающего. Ожидающего, когда тьма сгустится настолько, что можно будет ударить топором пришедшего врага. Видел бабку Агафью, бормочущую в темном углу, но ее слова звучали как сухой шелест земли, насыпаемой на крышку гроба.
Игорь включал свет, ходил по квартире, пил воду стаканами. Он брал в руки серебряную монету, вглядывался в стертые знаки при свете настольной лампы. Что они значили? Оберег? Или клеймо свидетеля? Он думал о них – о тех, кто остался там, в сердцевине молчания.
Александр. Убивший отца-монстра. Нашедший пустую могилу сына. Что осталось в нем? Любая ярость должна была выгореть дотла, оставив лишь холодный пепел отчаяния. Или тлеющий уголек мести, направленной в пустоту? Будет ли он каждую ночь сидеть у окна с топором, слушая тишину? Или тишина эта станет для него единственным убежищем?
Татьяна. Потерявшая сына дважды – сначала в жизни, потом в смерти, когда земля не удержала его тело. Ее пустота, ее уход в себя – была ли это защита? Или медленное самоуничтожение? Может ли она хоть что-то чувствовать, кроме всепоглощающего холода утраты? Игорь представлял ее стоящей у того же окна, глядящей в лес, куда увели Петю. Вечность в одном взгляде.
Агафья. Хранительница знаний, оказавшихся бесполезными. Ритуалы не помогли. Молитвы не достигли небес. Что осталось старухе? Ждать, пока земля потребует и ее? Или пытаться найти новые, еще более страшные заклинания в пыльных записях Пелагеи-колдуньи?
Иван. Сбежавший к себе на край деревни. Смог ли он отгородиться забором и хозяйственными делами от ужаса, поселившегося в Глухово? Или каждую ночь он прислушивается к скрипу половиц, ожидая знакомого скрежета за дверью? Его бравада испарилась. Остался ли хоть капля здравого смысла, или только животный страх, загнанный в самый дальний угол избы?
Игорь подошел к карте области, висевшей на стене. Его палец нашел крошечную точку – Глухово. Такое маленькое. Такое далекое. Такое про́клятое. Он представлял, как туман стелется над рекой у старой мельницы, где остались кол и тело Никифора. Как ветер шумит в кронах деревьев на кладбище над пустыми ямами. Как в доме Смирновых горит тусклая лампочка, отбрасывая гигантские тени на стены, где уже не слышно детского смеха или плача.
Он погасил свет. В темноте холод монеты на груди ощущался острее. Он был здесь, в городе, среди людей, шума, света. Он написал свою статью. Он пытался вернуть Ларису. Он жил.
Но часть его, самая важная, застрявшая в серой мгле Глухово, знала правду. Он сбежал. Он оставил их там – с их пустотой, их страхом, возможно, с их неминуемым концом. Он унес только серебряный кружок – символ памяти, которая была возможно и ненужной. И тиканье часов на стене теперь отмеряло не время, а бесконечное ожидание. Ожидание вестей, которые никогда не придут. Ожидание конца истории, где-то там, на краю карты, в месте под названием Глухово.
Помочь сайту
Поздравления
