Собачьи дни

Собачьи дни
Он всегда ненавидел их - эти совершенно непредвиденно выплывающие праздники. Называл их – собачьими днями и тихо проклинал, с тревогой ожидая очередного звонка в дверь, а там за порогом совершенно лишних праздных людей.
Он был нужен им, а они… Возможно, они так же были нужны ему, но это было как-то нелепо, не всерьёз.
Хотелось хоть на мгновение вырваться из этого замкнутого круга, выбежать за пределы очерченного кем-то мира, и начать жить иначе.
Город уже с середины декабря сходил с ума.
Люди были озабочены встречей Нового Года, а он тщетно искал уединения. Но его не было. Была лишь дешёвая, всюду проникающая суета.
Дома его ожидало милое существование – жена, дочь, вовремя приготовленный ужин – и пустота. Здесь его, как ему казалось,  не понимали, гнали прочь, как случайно забежавшего пса.
Он и сам понимал, что пора уходить. Оставлять этот мир тем, для кого он уютен.
Но страшно было сделать первый шаг. Всякий раз, когда он это собирался сделать, некто подсказывал, что ещё не время, что его жизнь здесь пока ещё необходима. Что пока он будет здесь, что-то должно  измениться.
И он ждал. Смотрел на людей и ждал, когда будет готов.
А пока в самые короткие дни ему хотелось уйти, просто раствориться в наступающих сумерках, и уйти, надеясь, что следы будут заметены снегом. Он боялся, что ему это не удастся, как не удалось это Льву Толстому. Идти, в сущности, было некуда.
Он приезжал на железнодорожный вокзал, вглядывался в табло и искал повод сесть в вагон. Просто сесть, даже без багажа и без билета, просто так, как делают странники, точно зная, что их не выгонят прочь, не оставят здесь в давно уже сумасшедшем мире.
Но никто не решался помочь ему. И он уходил, унося с собой свою, странную для близких, мечту.
И когда он особенно хотел дороги, на его пути возникали бомжеватые люди. Они смотрели так, как будто предупреждали, что туда не стоит идти, там смерть.
И он сдавался, шёл прочь, как будто наказанный школьник, зная, что всё будет, как прежде – натужное веселье и опостылевший до колик быт.
Он сам удивлялся, отчего так слаб. Отчего не откажется от размеренного существования и не побежит за своей мечтой, отчего медлит, как нерешительный Гамлет, пугаясь того, что предсказывает ему Грядущее.
И он возвращался обратно, надеясь, что будет знать, когда время пришло.
В этот декабрь всё было так же. Так же шагали люди, волоча за собой ёлки, также хотелось пустоты. Пустоты от этого давно уже надоевшего мира. И он знал, что больше не будет медлить.
Будучи журналистом, он знал, как страшны эти собачьи дни. После них оставалась только тяжесть в душе, тяжесть, которую нельзя было победить. Но такой широкий и неизвестный мир был также не понятен ему. Он пытался найти свою клетку на его просторах, найти то место, где не будет чувствовать желания уйти. Возможно, он просто оказался не в той точке Системы.
Снег за окном предвещал счастье для многих, только не для него. Ему удалось скопить немного денег, кажется, в этот декабрь пришло его время.
Он уже устал быть одной из вершин треугольника. Устал думать за своих близких, зная, что их почти ничего не связывает кроме привычки. Кроме того, что он – отец и муж, а они – жена и дочь.
Но сегодня он решил оставить их одних. В сущности, это должно было когда-нибудь произойти. Но не хотел, ни умирать, ни выставлять свою судьбу напоказ, доказывая в суде, что он достоин Свободы. Дочь уже стала вполне взрослой, а жена – к жене он просто привык.
В сущности, некоторые люди должны быть свободны. Быть странниками,  не связывать себя путами.
Они еще ничего не знали. Они сидели за ужином, как главы трёх держав победителей за круглым столом, сидели и понимали, что лучше всего молчать.
Он решил просто уйти, сославшись, что забыл купить сигареты, Уйти, зная, что они отпустят его. А затем он просто уйдёт, возможно, навсегда.
Он уже всё рассчитал. В молодости он неплохо ходил пешком и не боялся уходить. Просто надо было поверить в свою Свободу, в то, что он, действительно, свободен, что он имеет право уйти.
Уйти из этих комнат, в которых уже не осталось воздуха от мебели, уйти от подруг жены и друзей дочери, уйти от того, что было ошибкой.
И вот сейчас, сейчас он сделает это.

Они привыкли к его ночным бдениям. Привыкли прощаться на ночь, зная, что завтра будет ещё один шанс встретиться. Только сейчас он уходил по-настоящему.
Спортивная сумка была полна самим необходимым. Он спрятал паспорт, уходить без паспорта, просто оставить всё – нет, он думал об этом, но пока не был до конца уверен, что сможет.
Набежавшее из тьмы утро дало ему сил. Входная дверь грохнула за спиной, как не ко времени разорвавшаяся петарда. Он прошёл один марш, другой, и понял, что, наконец, ВСЁ.

Утренний вокзал был наполнен людским бездомьем.
Он стал частью этого большого табора, стал таким же, как все. На подбородке и щеках стала пробиваться первая щетина. Он смотрел на загнанных морозом людей со страданием святого.
Поезд, который унесёт его вдаль, вот-вот должен был подойти. Мысленно он стал избавляться от семейного лоска, чувствуя, как жизнь становится проще и понятнее.
«Хорошо, что я ничего им не оставил!» «Только бы не удержали, только бы…»
Он мельком скользил глазами по фигурам ППСников. Те шагали по периметру зал ожидания, словно бы надсматривая за этими странными испуганными существами.
Мир был  не здесь. Он это чувствовал. Он был скукожен, мал, но он – был, какой-то другой непонятный, но вечный. И потому, когда из динамика донеслись слова, призывающие его на перрон, он пошёл, ещё не слишком веря, что обратного пути больше нет.


Вагон был почти пуст. Проводница с сомнением оглядела блажного пассажира. Она перелистала страницы паспорта, посмотрела в глаза, но всё же решила, что этот чужак не опасен. Ей очень хотелось спать.
Состав отошел от перрона. За окнами побежали пакгаузы, здания заводских цехов, он смотрел в мыльные сумерки, веря, что, наконец, приблизится к своей мечте.
Это когда-то было. Было, просто он забыл, замотался в толпе, как мечется схваченный за нитку праздничный шарик. Ему хотелось улететь, но его крепко, очень крепко держали за нитку.
Теперь он был свободен. Но понарошку. Не так, как тот опустившийся старик, от старого пальто которого пахло бродячей собакой. Он отдал ему последнюю сигарету. Старик растаял в утренней тьме, а он остался свободным.
И теперь осталось только найти свою точку. Она была, была совсем рядом, но он не мог, не умел угадать её координаты. Просто жил, как жили другие, чувствуя, что врёт, как врал и тот седовласый старик, что умер также в пути.
Ночной недосып стал сказываться. Он уже не помнил, взял ли мобильник. Аппарат молчал, он меньше всего хотел быть пойманным на этот поводок, что его поволокут обратно в тепло, словно бы расшалившегося на свободе  щенка.
Но аппарат, если бы он и был включён, всё равно бы был лишним. Он знал, что что-то мешает ему порвать цепь до конца, уйти всерьёз, как уходят только покойники, прячась в земле, словно бы в большом сейфе.
«Интересно, что они станут делать?» - думал он, укладываясь на полке, как на одре. Наверняка они станут искать его. И неужели сумеют удержать, вернуть обратно.
Он сам был виновен,  он не знал, что так будет, когда он вернулся сюда. Так поступает убежавший из дома ребёнок, когда его обидят, но когда страх и привычка зовут его обратно. Он был ребёнком, простым ребёнком, боящегося мира, как простые люди боятся тёмных мест.
Всё могло быть иначе. Надо было лишь найти в себе силы уйти. И он знал, что сам загнал в этот Ад.
Всё было как у людей. Он стремился быть таким же, как все, ища свободу там, где люди находят лишь страх и брачные узы. Возможно, был шанс остаться холостяком, быть для кого-то странным человеком, но он испугался.
Вагонные колёса убаюкивали его своей колыбельной. Он почти уже вошёл в область сна, вошёл до конца, как в детстве, уже веря в то, что видели его крепко закрытые глаза.
Тогда ему всегда снилась тундра. Он не знал, что эта плоская поверхность называется тундрой, он просто жил там, как в большом, кем- то нарисованном мире. И было неважно, что будет утро, он всегда удивлялся, когда надоедливое солнце будило его, выплёскиваясь в глаза, словно лимонад.
И вот теперь он ехал туда, в свою ночную сказку. Ехал во времена своей юности, ещё надеясь всё начать с самого начала, с самого первого чистого листа.
Поезд останавливался на станциях, вновь отправлялся в путь, проваливаясь в кочевое бездомье. А он бежал, бежал за своим заповедным оленем, бежал, радуясь своему миру, как может радоваться только вполне счастливый человек.

Проводница была удивлена. Пассажир на месте номер 7 не вставал, не просил продать ему чаю, даже не спешил посетить уборную. Он просто спал.
Это наводило на размышления.
Меньше  всего эта женщина хотела неприятностей. Она уже собиралась пройти в соседний вагон за сопровождающим состав сержантом, но что-то удерживало её.
«Умаялся, человек, что такого? Не буянит, песен не орёт, просто спит. Чего его тревожить!»
Она была рада осесть на одном месте, перестать скитаться в этом железном ящике, быть для кого-то надоедливой надсмотрщицей, наконец, перестать быть проводницей.
Она думала, что это ненадолго. Вот получит квартиру, станет на ноги, выучит сына, теперь это ненадолго растягивалось, как жевательная резинка во рту, налипая на душу, словно бы на зубы.

Он проснулся в пятом часу. И впервые испугался. Словно бы мальчишка, который только решил поиграть в бродягу, но сам боится оторваться от маминого уюта. Вспомнилось всё, странное ощущение дороги, какого-то странного ощущения, словно бы он бежал вслед за уходящим годом, надеясь остаться в нём.
Поезд мчался по какой-то только ему видимой колее. Он был похож на сытого питона. Он пошарил в карманах, мобильник, он скользнул в ладонь, он был разряжен и уныло глядел на него своим потемневшим дисплеем.
Поезд продолжал ехать.
Вагон был почти пуст. Казалось, что все здесь отчего-то убегали, и боялись признаваться в причинах своего бегства.
Теперь он пытался понять, понять себя. Молча сел, положил руки на купейный столик и уставился в пустое окно. Там, словно на экране опостылевшей «Сони» двигалась чужая жизнь.
Он вдруг подумал, что сам виноват в этом ощущении. Что не до конца отдался дороге, что только играет в странничество, пытаясь, словно мальчишка выторговать себе какие-то привилегии.

Станция, на которой ему пришлось сойти, почти не отличалась от прочих. Здесь было весело умирать. В сущности, только смерть и дарует человеку полную и окончательную Свободу.
Морозное утро новорожденного года заставляло задуматься о жизни. Он ещё не готов был выпасть из собственного тела. Ему хотелось просто спрятаться на время, только найти угол, откуда он уже не выкатится, словно опостылевший мяч.
Теперь, когда он был мёртв для родных, страх усилился, возможно, было всё. А он, он пока не был готов.
Мир изменился. Но он не был идеальным. Не был радостным сном, из которого не хотелось уходить.
Ранние тени людей маячили перед глазами. Они шли, покачиваясь, радуясь новому пухлому календарю и новому шансу начать всё заново. Так радуется нерадивый школьник новой тетради, радуется и пытается дать зарок никогда не делать ошибок.
Неожиданная трезвость обострила все его чувства. Обычно он заглушал страх перед жизнью водкой. Выпить четверть литра, и долго искать в себе тайну было любимым занятием. Тайны являлись сами собой, и тогда он искал правду в витиеватых ответах китайского оракула.
Вышедшая на перрон баба в оранжевом жилете долго и недобро смотрела на него. Он вдруг подумал, как важно быть своим.
- Ты кто? – угрюмо спросила баба, махая метлой, перед самыми носками его ботинок.
- Я?
Он уже был готов назвать своё имя. Но вдруг осёкся. Имя, единственное, что до сих пор соединяло его с жизнью. Имя было  записано в паспорте, имя давало какое-то успокоенность, от которой так ещё недавно он хотел избавиться.
Он теперь был готов начать всё сначала.
- Я тут в обитель, - пробормотал он, краснея, как мальчишка, застуканный завучам возле женского туалета.
- В обитель? – переспросила баба. Она выпрямилась и оперлась на черенок метлы, словно известная гипсовая красавица на весло. Вероятно, в юности она была красива.
- Чего уж. Жена, небось, заела. Да не отворачивайся, я по глазам вижу. Ты туда, как – всерьёз, а может так – залетел зёрнышек поклевать?
- Каких зернышек? – не понял он.
- Таких, - передразнила баба. – Вам лучше знать, какие там зёрнышки для вас насыпаны.
Он чувствовал себя ребёнком, ребёнком забытым далеко от дома.

2
Человек в чёрной рясе долго смотрел на него.
- Беглый? – вопросительно донеслось из-под ватной на вид бороды.
Монах походил на переодетого Деда Мороза – мудрого и справедливого старика.
Он помнил, как в детстве долго и упорно верил в существование этого удивительного Старца. Дед Мороз был двойником Бога. Родители не верили в Деда Мороза, но они не верили и в Бога. А он верил, что этот старик просто сходит с облака и зимой, как разведчик проходит по земле, одаряя дарами истинных праведников.
Монах ждал ответа.
Его серые глаза пробегали по телу новенького, как пальцы умелого музыканта по кнопкам баяна. Пробегали, заставляя душу шумно дышать, словно растягиваемые меха.
И новенький смутился. Никто раньше не смотрел на него столь пристально, разве что доктора. Но от этого взгляда чесалось не тело. Чесалась давно уже не мытая, и того отчаянно чешущаяся душа.
- Нет, - промямлил он, понимая, что молчать дольше просто напросто неприлично.
- Паспорт – есть? – продолжал допрос монах.
От его голоса сразу вспомнились фильмы про войну и извечный вопрос всех патрульных фрицев: «Аусвайс?».
Рука сама скользнула в потайной карман и вынула требуемый документ.
Монах осторожно взял книжицу и пролистал её, вглядываясь в фото и остальные отметки.
- Женат?… И дети есть? - то ли сам себя, то ли новенького  спрашивал этот монах.
- Есть… Дочка – почти встав на  цыпочки, промямлил он.
- Алименты платишь?
- Да, нет, у нас законный брак.
- Венчались? – тень вопроса промелькнула в голосе старика.
- Не пришлось…
- Блуд тогда у вас тогда законный, а не брак…
Он хотел было возмутиться, но что-то удержало его. Действительно, его мало что связывало с женой.
- Ну, а сюда – зачем пришёл?
К этому вопросу он был готов. Думал, что готов. Он попытался вспомнить все гладкие, давно заученные наизусть ответы, но те, словно бы провалились в омут памяти. Ответов, которые бы удовлетворили бы старика, он не знал и потому сказал просто:
- Правды ищу. Душно мне.
- Ишь, изголодался, стало быть по свежему воздуху. Допёк мир. Погодите он вас всех допечёт. Недолго осталось. Ладно брат Александр, отведу я тебе келейку спокойную. Там подумаешь о своём житьи-бытьи. Сосед твой тебя тревожить не будет. Он у нас тут каждую зиму квартирует. От зеленого змия спасается. Доктора его убить не могут, змия-то. От него одна лишь защита – пост да молитва.

Сосед оказался не совсем опрятным на вид мужиком. Они долго смотрели друг на друга, словно поселенные в один вольер звери, выясняя, кто их них травоядный, а кто настоящий, природный хищник.
Быть новеньким. Он давно отвык от этого. Помнится, такая робость его охватывала его лишь в юности, когда он – вчерашний школьник переступил порог казармы. Эта казарма вовсе не была военной, то есть была, но принадлежала одному из военно-морских училищ.
Тогда ему казалось, что он сделал ошибку. Все мечты о морских плаваниях, о том, что он, подобно Жаку Иву Кусто, начнёт разгадывать тайны океана показались дурацким мечтательством.
Вот и теперь, он стоял и, как салага смотрел на этого угрюмого мужика.
- Ну, здравствуй, брат Александр, - промолвил мужик. – Стало быть с воли пришёл.
- С воли? – переспросил он, вспоминая, что так и не взял у монаха паспорт. Тот кажется куда-то спрятал его, но куда?
Теперь он охотно бы вернулся в шумный и противный мир. Воля, стало быть здесь тюрьма?
- Да не трепещи ты так. Силком тут никого не держат. Только если уж ты сюда пришёл, стало быть идти тебе больше некуда. Меня ведь тоже мир допёк…
- Это как?
- Всего не расскажешь. Хочешь я про тебя скажу? С женой у тебя не лады. Мудрствуешь оттого. А коли мудрствуешь, простоты ищешь. А где она – простота-то? У Христа за пазухой. Тут, брат тепло…
В келье, действительно, было тепло. Он только что это заметил. Видимо, где-то совсем рядом топилась печь.
- Топку ищешь? Тут, брат всё так хитро изделано. Молодцы монахи. По первому разу мне самому страшно было, вдруг уголёк какой на пол-то вывалится. Ан нет, привык. Я ведь тоже как ты философствиничал. Всё в книги глядел, а кроме фиги дьявольской ничего в них не видел «Всё езмь суета сует и всяческая суета!» Воистину так. Всё ведь без Бога не нужно. Мир без Бога – Дьявола игрушка.
- А мне может какое задание будет?
- Так ты,  милый, в монастырь приехал, так вот и молись. Мне отец архимандрит Евангелие дали и молитвослов. Вот я, как проснусь молитвы утренние сотворю, как спать ложиться стану – вечерние прочту, а посередь дня в свободный часок Евангелия главу одну другую прочту. Так вот. Сейчас зима, работы то никакой. Да и пост.
Да он совсем забыл про пост. Только теперь – нищий душой и беспаспортный -  он ощутил телом всю свою уязвимость. Словно бы его, потехи ради, голым выставили на мороз. Это уже было в каком-то далёком и уже почти забытом сне. Он смотрел на смеющиеся рожи ребят и горько надрывно плакал.
Шумные гости теперь казались ему самыми милыми и добрыми людьми. Здесь было не так. Здесь не было сказать, что ему кто-то мешал. Напротив, он сам был всем помехой, словно бы приехавший не ко времени бедный родственник.
Он сел на пустую койку. В мозгу промелькнуло слово «шконка».
Да, он сам загнал себя в тюрьму. Он всегда так делал, попадая туда, где его всегда считали чужим. Думал одно, а получал всегда диаметрально обратное.
Мужик замолчал. Он тупо шевелил губами, словно бы жевал хлеб, и он понял, что сосед по келье молится.
И он стал вспоминать молитвы. Они шли на язык туго, словно из-под палки заученные стихи. Он словно бы вновь стоял у доски под колючими взглядами веселящихся над ним одноклассников. Но только ему приходилось вспоминать «Буря мглою небо кроет», но что-то более важное, что он помнил в детстве, но отчего-то забыл.

День показался ему длинным, как в детстве. Время баюкало его на своих ладонях, овевая свежестью Вечности. Было ясно, что суета ушла, оставив после себя чувство пустоты. И эта пустота теперь так страшно, почти невесомо наполняло тело, словно бы было ясно, ещё мгновение, и то будет расплющено в лепёшку.
Душа рвалась прочь из тела, как и тело из надоевшего ему костюма. Он попытался разговорить своего соседа вновь, но тот не поддавался на провокацию праздной болтовни. Он был в своём мире. Ему же предстояло создавать свой мир самому.
Ближе к обеду они вместе пошли колоть дрова.
Он вдруг понял, что всю свою жизнь растратил на пустяки, сжёг её, как сжигает несчастный писака свой самый лучший роман, сжигает походя, желая временного тепла. Теперь в его душе не осталось ничего. Его вычерпали, словно колодец, и оттуда вместо колодезной свежести тянуло прелым воздухом.

Он скоро привык к новому распорядку дня. Мужик водил его повсюду, даже в храм. Он был не против этого конвоя. От этого в душе становилось радостно и покойно.
«Собачьи дни!» - мелькало в мозгу памятное выражение.
Они впервые не казались ему собачьими. Напротив, он жаждал их, и боялся, что ощущение покоя скоро пройдёт. Особенно уютно ему было в церкви. Служба становилась всё ближе, и он относился к ней как к обязательному уроку.
Даже мысли о доме не посещали его.
Он даже не вспоминал о припрятанном где-то обратном билете, не боясь, что в умилении пропустит день отъезда, и застрянет тут навсегда, как герой Леонида Филатова в своём Городе Зеро.

Но ему не дали застрять.
Вечером к нему пришёл тот ДедоМорозоподобный старик, опираясь на посох.
- Ну, что брат Александр, в путь-дорогу?
- Что? -  сорвалось с его губ.
- Поезд у тебя, брат, али забыл. Впрочем, коли тут осесть хочешь, так я тебя не гоню. Только вот, зелен ты пока для нашего огорода. Зелен и слаб. Ты думаешь, тут от Дьявола укрылся. Он тебя и здесь найдёт, поскольку ты – его, а не наш. Тебе надо шажок за шажком делать, а ты взял, да в самую высь взлететь вздумал.
Он молчал.
Архимандрит как-то брезгливо, словно шулер давно замеченного туза вытащил из рукава рясы его паспорт.
- Ступай себе с богом. Дозревай. У тебя одно послушание на земле – семью свою хранить. А ты их, как кутят бездомных на улице бросил. Негоже так. А на брата Василия не гляди. У него иная стезя жизни, не чета твоей.

На перроне было стыло и пусто. Он боялся вновь столкнуться с языкастой дворничихой. Было ощущение виноватости, словно бы его выставили за дверь, как какого-нибудь буяна.
Он и впрямь хотел решить всё одним броском. Просто перестать делать то, что казалось ему противным. Но привычка так въелась в душу, как не въедается даже самая стойкая грязь в поры кожи.
Его не приняли. Его попросту прогнали, оставив дозревать на морозе.
Он и сам уже не ведал, зачем ехал в этот мир, чего гнало его прочь из уютной хорошо обставленной квартиры, от привычных и хорошо понятных друзей. Он вдруг ощутил себя дезертиром, даже тревожно оглянулся – нет ли поблизости военного патруля.
Пустота стала больше. Она боролась  точкой света, которая, то разгоралась, словно лепесток огня на свечном фитильке, то трепетала, грозясь вот-вот сорваться в полёт.
Люди радовались наступлению Святок.
Он вспомнил, с каким елейным благолепием он смотрел в телевизор, когда священнослужители в парчовых одеяниях показывали ему свой духовный спектакль. Он относился ко всему, как к затейливой опере, не забывая механически осенять себя крестным знамением, забывая, что в руке зажата смятая и уже порядком изгаженная салфетка.
Ему вдруг захотелось курицы-гриль. Неподалёку в ларьке продавались хорошо подрумяненные тушки. Он сделал шаг, другой…

На этот раз вагон был полон.
Он сидел за столиком и чаёвничал, стараясь больше молчать.
Останки курицы были завёрнуты в смятую фольгу.
Поезд нёс его обратно к оставленному дому, как прилив несёт самоуверенного и выбившегося из сил пловца. И он не противился. Наоборот, казался выглядеть как все.
Люди в вагоне торопились вернуться домой. Им также надоела суета дороги. Они считали остановки для своей станции и старались не раскрывать секретов. Он был рад, что Его никто не расспрашивает.

Поезд прибыл домой в ранних январских сумерках. Оно движение солнца к лету уже было заметно. Он вышел на перрон, неловко скользнув подошвами по ледяной лепёшке на асфальте напоминающей линзу.
- Осторожно, пассажир! – посоветовала ему проводница, зябко кутаясь в шинель.
Толпа понесла его к подземному переходу.
Он шёл, стараясь попасть в такт общему движению, пряча правую руку в кармане, одновременно нашаривая приготовленную там мелочь для оплаты автобусного билета.

Дом был таким же, как был. Ему вдруг показалось, что он действительно ходил за сигаретами. Просто забыл купить их.
Он набрал код на замке и вошёл внутрь подъезда. Там пахло кошками и мочой.
Поднимаясь, по лестнице, он тщательно подбирал слова. Было какое-то странное чувство, что его не ждут.
Он лихорадочно искал ключ от квартиры, и вдруг подумал, что за время его отсутствия могли попросту сменить замки, и что он должен вернуться к архимандриту Викентию и труднику Василию. Что он сам заигрался и теперь должен платить по счетам.
Ключ не узнавал родной замочкой скважины. Он вдруг подумал, что открывая дверь, невольно совершаешь некий сакральный акт.
На его робкие движения замки отозвались громкими щелканьями. Это кто-то с той стороны спешил помочь ему.
Дверь распахнулась. И он увидел дочь.
Та стояла перед ним в рабочем халатике, совершенно лишенная макияжа и то радостно говорила.
- Оля! – сорвалось с его губ.
- А я тут стирку затеяла. Заходи, ты, где пропадал? Мы с мамой невесть, что думать начали.
Он вдруг подумал, что кто-то специально гнал его прочь от этих людей. Что кто-то очень хитрый и злой мутил его мозг, как недоваренную собачью похлёбку, распространяя вокруг него незрелые зловонные мысли.
«Не дозрел!», - вспомнилась ему фраза монаха.
Он, действительно, не дозрел.