Предвкушение счастья. Глава 14

14
 
Воскресным утром Кондрат пробудился позже обычного – часы на телефоне показывали «9:30», а рядом в позе верной левретки посапывала утомленная и счастливая Викторина.
Она словно бы глотнула эликсира жизни, стала совсем иной – обрела второе дыхание. Теперь она была связана с Кондратом невидимой нитью – связана, словно лодка забытая у причала.
Кондрат медленно встал и, поматывая членом, словно мятником часов напрвился в уборную. Он привык это делать каждый день, боясь засорить свой организм излишками пищи.
Их общая ночь безумства казалась слишком нелепой. Она словно бы только приснилась им, приснилась в сладком и липком кошмаре, такая же ночь снилась Уленшпигелю и Неле.
Он вдруг подумал, что хорошо бы написать новый балет – написать его и показать эту безумную сцену во всей красе. Он видел и сильного мускулистого Уленшпигеля и такую нежную и нагую Неле.
Созвучие имени жены с этим странным женским именем заставило его вспомнить о приличиях. Он слишком привык к тому, что дочь Ираиды Михайловны в отъезде – эта милая в своей глупости репетиция развода его не устраивала совершенно.
Викторина честно притворялась спящей. Она так и не решилась сделать самое главное – оседлать такой притягательный и загадочный орган своего любовника. Кондрат сносил все её неумелые, но искренние ласки со стоическим мужеством – казалось, что  он снимается в сотом по счёту дубле с опостылевшей ему актрисой.
 
Нелли также пробудилась позже обычного часа. Она уже привыкла к вынужденному безделью. Её самые страшные опасения подтвердились – но ей вовсе не хотелось избавляться от этой детородной каторги. В сущности, она сама выбрала этого человека в мужья.
Кондрат был её капризом, её мечтой. Тогда – недоступный и далёкий, он казался таким загадочным. Но теперь вблизи оказался обыкновенным и дешёвым, словно бы дорогая, но такая примитивная игрушка.
У них никак не получалось сближения, радостного чувство единения – всё время возникала какая-то дорожная отчуждённость и скука. Она ловила себя на мысли, что хочет попроситься в другое купе или попросту выйти на ближайшей станции – без багажа и без билета.
«Вероятно, вам надо было притереться друг к другу!», - проговорила как-то за чаем Ираида Михайловна.
Нелли задумчиво покачала головой – в сущности, она узнала Кондрата слишком поздно – он был неуловим, словно бы мираж в пустыне – красивый, талантливый и совершенно пустой.
Он относился к ней, словно к уже купленной дорогой безделушке – она примелькалась и стала привычна. Как пятно на стене или мерзкое ощущение во рту после того, когда туда попадёт что-то горькое. Он привык видеть её – Нелли старалась совмещать свою светскую жизнь с духовной – раз в месяц она исповедалась и причащалась, старательно подсчитывая все огрехи своего поведения.
Муж отчего-то не желал идти во след ей. Вероятно, ему мешала её слишком явная набожность – Нелли было страшно представить себя нагой рядом с нагим и разгоряченной похотью Кондратом: видимо, затушеванное родство стало проступать, словно бы замазанный извёсткой лик святого.
- Мама, ты была права. Я слишком поторопилась. Но я не могу сделать ещё одну ошибку. Вдруг всё это было не случайно.
- Что именно?
- Ну… его порыв, его страсть. Ведь я сама спровоцировала его. Я слишком долго уклонялась от своих супружеских обязанностей.
- И ты не говорила об этом на исповеди?
- Нет, конечно. Я не считала это грехом. Ведь Бог заповедовал нам сохранять целомудрие. И к тому же я была не готова. Не готова стать матерью. И вот теперь. Когда вокруг такая мерзкая ситуация.
- Дочка… это было и будет всегда. Думаешь, когда я была беременной, ситуация в мире была лучше? В тот год едва не случился переворот в Польше, а потом, когда тебе не исполнилось и года, – умер Брежнев.
- Но тогда был мир. Тогда не было войны.
- Война была. И очень страшная. Примерно такая же, как сейчас на Донбассе. Только мы старались не думать об этом. Покупали себе югославские сапоги, слушали песни Пугачёвой. В общем, жили. И готовились справить сороколетие твоей родной бабушки.
- Которая умерла в 2013 году.
- Да именно та самая. Отца моего она схоронила ещё в 2003.
Ираида Михайловна помнила, как год назад почти сразу после её юбилея пришлось вновь заказывать банкетный зал для материнских поминок. Как она старалась выглядеть красиво и благородно, как была готова пойти ва-банк и доказать всем, что любила и отца, и мать.
Когда-то они были заслонены фмгурой мужа, но оптом вдруг проявились, как сере пятна на фотобумаге, проявились и заставили содрогнуться.
Она вдруг вспомнила, как лежала на диване, чувствуя своим опозоренным телом жёсткость ворса, как ощущала аромат сигарет своего спасителя – Валерий Сигизмундович не жмотничал и курил самые дорогие советские сигареты.
Ей тогда было особенно стыдно, что она оказалась слабой, что на её тело пялились, трогали её груди и живот, а главное, главное. Считали избалованной и жалкой слабачкой.
Ей ужасно было представит себя нагой. Отец вроде бы в шутку пугал её карьерой вечной натурщицы, он никогда не верил, что она станет художником – зато теперь, когда и он, и Валерий были мертвы, она вдруг почувствовала, что желает вновь стать прежней – милой опозоренной школьницей.
Она помнил, как спустя почти год после родов старательно ухаживала за дочерью и домом, как в тот роковой для страны понедельник гладила простыни, не забывая прислушиваться к звукам со стороны детской кроватки.
Дочь успела плотно позавтракать и мирно спала, зато она смотрела на экран цветного телевизора – похоронная процессия двигалась совершенно беззвучно, звук был нарочно выключен – и всё это казалось занятным сном.
Утюг машинально скользил по простыне. Она набирала в рот воды и прыскала на эту белую поверхность – и смотрела, как поднимается пар. Мир за окном был сер и неуютен – мир казался тоже чьим-то затейливым и опасным кошмаром.
Она вдруг вспомнила, как сама жила в каком-то неброском деревянном домике со зверями на ставнях, как её собирали в школу, давая последние указания и целуя в макушку, как спустя три года она стала пионеркой и очень гордилась своим пионерским галстуком.
Помнила она и свою бабушку. Та умерла в далёком 1975 году – серьёзная и молчаливая Ираида стояла у гроба старушки, подняв правую руку в пионерском салюте. А бабушка мудро, словно творец Божественной комедии улыбалась неведомому миру.
И вот теперь, теперь уже ей, Ираиде предстояло стать бабушкой, от таких мыслей глаза становились влажными, словно прибрежные камни в шторм.
 
Викторине совершенно не хотелось одеваться. Она вдруг разом стала спокойной, словно была не в квартире чужого в общем-то человека, а пустынном  - диком пляже.
Её милое бесстыдство слегка смущало Кондрата. Он машинально оглядывался на дверь, оглядывался и делал вид, что эта смуглокожая и темноволосая девушка давно считается его дальней родственницей.
Между тем на сковороде изжарилась яичница глазунья, и закипел, засвистал соловьём чайник. Кондрат снял груз еды с тефлоновой сковородки и слегка раздраженно заметил: «Тебе, Вика, надо бы лобок побрить, а то лезет в глаза волосня всякая. Противно!»
Голая сопостельница грустно потупилась. Ей вдруг стало ужасно противно, словно бы она и впрямь сделала что-то очень скверное – например обокрала слепца или задавила новорожденного котёнка. Вместе со школьным костюмом с неё спорхнула и прежняя уверенность.
- Ты бы подружкам своим позвонила? – заметил Кондрат пододвигая к ней тарелку с половиной яичницей.
- Хотите групповичок организовать? Вам меня одной мало?!
- Нет, зачем. Просто как-то странно, ушли в ночь – не попрощались, не отзвонились.
- А вам какое дело? Ну, ушли… И хватит об этом.
Викторина вдруг поняла, что сглупила – ей было как-то не по себе от ласкающих взглядов хозяина. Тело жаждало ласки, а душа, душа брезгливо пряталась в пятках, словно бы обиженный мальчик в пустой комнате.
Она больше не могла выносить этого презрительного молчания. Казалось, что все вещи на кухне смотрят на неё с тупым стариковским сожалением, словно бы она уже совершила что-то ужасно непоправимое.
Во рту ещё оставался горьковатый привкус. Она чувствовала его, словно бы наглоталась горчицы, дабы перебить этим вкусом другой, вкус сырого яичного белка – именно им нелепо и мерзко пахло то, что она глотала, глотала, боясь внезапно захдебнутться и умереть.
Теперь ей больше нечего было желать. Всё свершилось – свершилось как-то не так – слишком обычно, и в этой обычности и была мерзкая оттупляющая скверность.
Кое-как доев яичницу, она стала пить чай, ужасаясь его сладкому вкусу. Пила дабы занять чем-нибудь брезгливо кривящийся рот и не заплакать от мерзкого отчаяния.
Мысли о подругах, которые ушли отсюда, в чём мать родила, были невыносимы. Она тогда побоялась оставлять их такими и с каким-то презрением выбросила за дверь их драгоценные платья и тщательно отутюженные передники.
Но их исчезновение не помогло – даже проснувшись подле желанного человека, она ощутила  чувство беспомощности. Словно бы пробудилась в свой день рождения и ожидала обязательных подарков, а тех не было.
Её костюм, блузка и бельё лежало там, где она его сбросила в пьяном азарте раскрепощения. Словно бы эти вещи могли вернуть её в прошлое. Сделать из смуглокожей и грязной развратницы вновь милую и красивую гордость лицея.
Кондрат чувствовала себя обманутым – он хотел только одного поскорее остаться одним, словно бы он вновь был всего глупым и восторженным подростком.
Нелли не заметила, как воскресное утро перетекло в день, день сменился кратким и очень тёплым вечером.
Мать включила телевизор – настроив его на один из федеральных телеканалов. Включила, желая взглянуть на только что снятый, и очень заманчиво рекламируемый  сериал по одному из самых скандальных романов Фёдора Достоевского.
Фильм показался ей интересным. Нелли сидела рядом кутаясь в халат и прислушиваясь к своему животу.
- Дочка, вдруг это вредно. Для ребёнка-то.
- Ничего. Пусть просвещается, - заметила Оболенская-младшая.
Ей вдруг стало завидно, как хорошо было жить там в тихом городке с красивым храмом, тихой рекой. И чего не хватало этим людям, что заставляло их так дерзко и неумно поступать.
Она привыкала жить в тишине. Тут шум от проезжающих машин, мотоциклов был слышнее – он раздражал, как раздражает приступ зубной боли.
- Мама, я совсем забыла о банке, о всех этих просителях. И знаешь, как я завидую тебе. Ты уже почти, почти там, а я.
- Где – там? На том свете, что ли?
- Нет, я не то имела в виду, просто ты всё уже испытала, всё поняла, даже похоронила мужа.
- Ты хочешь похоронить Кондрата.
- Мне кажется, что он вдруг стал другим, что его подменили. Что я, я не люблю его! Совсем – не люблю.
- Я тебе предупреждала. Вам не стоило спешить со свадьбой. Ведь не было повода.
- Ты хочешь сказать, что он не пытался домогаться меня? Иногда мне кажется. Что я сама подобрала его на улице, словно бездомного котёнка, а теперь боюсь выгнать за дверь. Сначала он прятался за моей юбкой от матери, а теперь. Теперь нет повода его там держать.
Дочка показалась Ираиде Михайловне расстроенной. Она явно стыдилась своего неопределенного положения – не то жертвы насилия, не то слишком капризной и подлой жены.
Они, то замолкали. То вновь заговаривали о чём-то своём, стараясь не заглушать динамики телевизора. История убийства красивого кудрявого парня казался вдруг очень понятной и захватывающей. Ираида Михайловна вспомнила, как стыдливо выводила в тетради в линейку слова обо всем известном убийце старухи-процентщицы, как пыталась пожалеть этого парня – мысленно она была влюблена в Раскольникова и пылала, как выпавший из горнила уголёк.
И вот теперь, в преддверии пенсионного омута, она чувствовала себя очень несчастной. Жизнь кончалась слишком быстро, словно бы некогда чистая и опрятная тетрадка – но теперь вместо чистых страниц в ней хранился весь тот бред и ужас, который пугал душу, как ночной морок.
Нелли ещё не смогла ощутить этого странного чувства обреченности – она имела свою соломинку – еще неизвестного и такого долгожданного для Ираиды Михайловны ребёнка. Она была ещё молода, еще готовилась почувствовать свой особый женский смысл жизни. А вот её мать, её мать ощущала всю тщетность, всё глупость прожитых лет.
Она вдруг пожалела о своей трусливой брезгливости – их отношения с мужем были не совсем полноценными – она смотрела на него снизу вверх, а тот, тот купался в лучах её восхищения. Всегда корректный, красивый и с каждым годом всё более корректный джентльмен.
Ираида Михайловна вспомнила, вспомнила, как тот явился к ней. Явился вроде бы по какому-то незначащему вопросу. А через полчаса они уже барахтались на постели, словно бы играли в какую-то не до конца понятную игру.
Рождение дочери было как удар грома. Точнее даже не само рождение – дочь образовалась в её теле как бы сама собой, образовалась согласно велению природы – и стала жить своей неведомой  жизнью.
Тогда, совсем ещё юная Ираида испугалась боли и позора, именно это удержало её от рокового шага. Дочь продолжала плавать в своём мире, превращаясь из непонятного фантастического существа в некое подобие человека. А Ираида уже начинала гордиться тем, что носит под сердцем ребёнка первого секретаря райкома ВЛКСМ.
Валерий был удивительно ласков с нею – она даже побаивалась этой ласки – та словно бы доказывала болезненность её состояния – относиться, к постепенно круглеющему, животу как к нарыву было слишком странно и пошло.
И теперь по этой тропинки шагала её собственная дочь.
Нелли хотелось то  свиного сала, то корошо просоленных огурцов, но этого есть было никак нельзя. Ей предстояло вновь стать послушной и милой детсадовкой. Матери очень нравилась её послушность – она была даже рада, что дочь стала писать роман под странным названием «Искупление».
Писала она его шариковой ручкой в общей тетради. Сидеть перед монитором компьютера было, по словам матери, неблагоразумно, да и сама Нелли не хотела выглядеть жертвой собственного легкомыслия.
Она была рада окунуться в прекрасное и радостное детство – стать для своего будущего ребёнка милым и уютным домиком.
 
Кондрат же стыдился – стыдился и своего порыва, и того безразличия к ещё недавно такой красивой и милой девушке.
Викторина была удобной игрушкой – она сама желала быть униженной, сама напрашивалась на скользкую грубость. Он был уверен, что ей самой нравилось представлять себя на коленях в унизительной позе и с его членом во рту.
Она чем-то напоминала собой неумелую кларнетистку, принимая головку члена за мундштук инструмента, она оживляла его. Старательно обсасывая, словно бы замороженный  ягодный морс.
Викторина вскоре почувствовала усталость и безразличие. Словно бы за её спиной выросла невидимая и крепкая стена, и было бесполезно пытаться стать прежней. Она уже не кривила лицо в брезгливой гримасе, а попросту делала то, что видела в редких вполглаза смотренных порнофильмах.
По её голове многоногой вошью пробегали тонкие и холёные пальцы Кондрата – тот явно ловил кайф от её унижения, а потерявший всякий стыд талантливая пианистка играла роль послушной и на всё согласной рабыни.
По её телу пробегали брезгливые взгляды дорогих вещей – видимо, в её чай была подмешана какая-то обезволевшая мерзость.
«А если об этом узнает отец, если за мной наблюдают?» - пыталась пробиться к сознанию девушки почти потерявшая жизнь совесть.
Викторина вдруг подумала, что давно мечтала так стоять, и делать то, что делала, не думая ни о чём кроме большого и вкусного члена.
Она боялась прекратить эту сладкую вытку души – словно бы кто-то дёргал её за невидимые нити..
- Ну хватит, - неожиданно тонко по-бабьи отозвался Кондрат.
Он вдруг заулыбался улыбка дебильно счастливого ребёнка проскользила по растерянному лицу и погасла, как гаснет пущенный вверх фейерверк.
- Кондрат Станиславович, - почти проскулила Викторина. – Что мне теперь делать?
- Иди, умойся – и яичницу мне пожарь. А потом топай отсюда.
Дочь Родиона Оршанского, молча, поднялась с колен и поплелась на кухню. В её голове всё смешалось, словно бы после работы мощного миксера. Мысли были размазаны по внутренним стенкам черепа, размазаны и становились похожими на сопли.
Викторина брезгливо раскокала черепа двум Шалтаям-Болтаям, и посмотрела, как растекаются их мозги по вполне горячей тефлоновой поверхности. Желток собрался в яркую полусферу, а белок постепенно обращался в красивый белоснежный островок, чем-то напоминающий льдину.
Через минут десять на кухне появился и Кондрат.
Он брезгливо посмотрел на смущенную  голую Викторину. Она вела себя словно бы только что высеченная розгами преступница, нороая спрятать своё опозоренное тело скрещением рук на груди.
- Иди домой девочка, - проговорил Кондрат, пряча за нарочитой грубостью свою растерянность и подлый, почти подростковый страх наказания. Он старательно прислушивался к звукам на лестничной клетке и думал, как лучше избавиться от этой унизительной сцены.
Викторина машинально направилась к входной двери. Её голова казалось была расколота, как яйцо, мысли путались. Пальцы стали разбираться во множестве хитрых замков.
- Оденься сначала!
Викторина пожала плечами и так же равнодушно поплелась на поиски одежды – всё случившееся было похоже на сон – она долго оглядывалась, пока заметила сначала свой пиджак, а затем и юбку.
Одевание заняло больше времени. Вещи отчего-то чурадись её, брезгливо порщать и становясь отчего-то чужими и неприятными. Кое-как она всё же оделась, обулась и почти незаметно выскользнула за дверь.
 
Кондрат глубоко вздохнул.
Он был рассержен и опрокинут. Викторина оказалась обыкновенной запоздалой шалашовкой – вероятно этими забавами она баловалась и раньше. Он же вдруг почувствовал страшную усталость и равнодушие – почти такую же, какую он ощущал после выхода из кабинета дантиста, точно зная, что муки и страх в прошлом.
«Надо всё бросить. Всё бросить и уехать! Но куда?»
Ехать ему было некуда. Разве что к жене. А как он бросит всю эту квартиру, оставит все эти дорогие вещи – страх быть обворованным стал нестерпим – даже в только что обесчещенной им Викторине он видел всего лишь жалкую похотливую наводчицу – соучастницу будущего грабежа.
 
Викторина на автопилоте спустилась по лестнице, вышла на набережную и зашагала по направлению к дому. Её рука боязлво сунулась в карман пиджака, словно бы нос охотничьей собаки в лисью нору – сунулась и почти случайно нашарила связку ключей.
«Слава богу, эти дуры ничего не видели!», – мысленно воскликнула совершенно расклеившаяся Викторина.  – «Слава Богу, всё это было во сне!».
Она была готова забыть растоптать, стереть из памяти этот «сон». Но тот возникал вновь и вновь, заставляя душу ощущать стыдливую скуку и омерзение.
«Ну моя же мать была путаной. И перед мужиками раздевалась за деньги! Чем я лучше её!».
Эта мысль слегка ободрила её. В сущности, она всегда была именно путаной – красивой куколкой для богатых и застенчивых игрунов. Мысль о том, что всякий может играть ею – вдруг так ошарашила Викторину, что она застыла на полпути.
 
…Родной дом встретил дочь Родиона Ивановича скукой и равнодушным покоем. Он относился к ней, словно к неумелой домушнице. Все комнаты казались только виртуальными декорациями, а тело, тело хотело одного - утраченного покоя и чистоты.
Оказавшись внутри – Викторина постаралась поскорее избавиться от чурающего её костюма. В спешке одевания она запамятовала о белье, то наверняка лежало в каком-то самом дальнем углу. Лежало и плакало от бессилия и стыда.
На телефонном столике лежала наспех начерченная записка. Почерк отца был похож на почерк стойкого второгодника – буквы набегали друг на друга:
 
«Дочка, я уехал за город. Будь умницей – не шали.
Твой папа – Родион»
 
Викторина прошла в ванную. Её смущенное тело отразилось в большом настенном зеркале. Викторина с каким- злорадством смотрела на своего зазеркального двойника, чувствуя непереносимую скуку и брезгливость. Затем перешагнула через бортик и опустила свой зад на холодную эмалированную поверхность дна ванны
Вода набиралась в ванну слишком долго. Викторина тупо молчала: она  сидела, прижав колени к груди, сидела и  беззвучно плакала – плакала, понимая, что теперь не в силах противостоять своему демону.
Для Кондрата она была недоеденным огрызком яблока или только что надкушенной шоколадной конфеткой. Была чем-то случайным, словно купленный походя чебурек или выпитый в жаркий день стакан газировки.
Ещё вчера она была уверена в своей неотразимости и шике, а теперь, теперь была похожа на обмусоленную жалкую игрушку – нечто вроде детской погремушки
«Надо просто помыться, помыться – и всё пройдёт!».
И она стала водить по телу мягкой губкой. Водить, чувствуя, как тело отзывается на её стыдливые прикосновения. Оно было отчего-то совершенно незнакомым и чужим, словно бы принадлежало другой, избалованной и глупой девчонке.
«Это была не я. Это был кто-то другой. Кто-то завладел мною, кто-то другой.
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2015

Регистрационный номер №0305307

от 29 августа 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0305307 выдан для произведения: 14
 
Воскресным утром Кондрат пробудился позже обычного – часы на телефоне показывали «9:30», а рядом в позе верной левретки посапывала утомленная и счастливая Викторина.
Она словно бы глотнула эликсира жизни, стала совсем иной – обрела второе дыхание. Теперь она была связана с Кондратом невидимой нитью – связана, словно лодка забытая у причала.
Кондрат медленно встал и, поматывая членом, словно мятником часов напрвился в уборную. Он привык это делать каждый день, боясь засорить свой организм излишками пищи.
Их общая ночь безумства казалась слишком нелепой. Она словно бы только приснилась им, приснилась в сладком и липком кошмаре, такая же ночь снилась Уленшпигелю и Неле.
Он вдруг подумал, что хорошо бы написать новый балет – написать его и показать эту безумную сцену во всей красе. Он видел и сильного мускулистого Уленшпигеля и такую нежную и нагую Неле.
Созвучие имени жены с этим странным женским именем заставило его вспомнить о приличиях. Он слишком привык к тому, что дочь Ираиды Михайловны в отъезде – эта милая в своей глупости репетиция развода его не устраивала совершенно.
Викторина честно притворялась спящей. Она так и не решилась сделать самое главное – оседлать такой притягательный и загадочный орган своего любовника. Кондрат сносил все её неумелые, но искренние ласки со стоическим мужеством – казалось, что  он снимается в сотом по счёту дубле с опостылевшей ему актрисой.
 
Нелли также пробудилась позже обычного часа. Она уже привыкла к вынужденному безделью. Её самые страшные опасения подтвердились – но ей вовсе не хотелось избавляться от этой детородной каторги. В сущности, она сама выбрала этого человека в мужья.
Кондрат был её капризом, её мечтой. Тогда – недоступный и далёкий, он казался таким загадочным. Но теперь вблизи оказался обыкновенным и дешёвым, словно бы дорогая, но такая примитивная игрушка.
У них никак не получалось сближения, радостного чувство единения – всё время возникала какая-то дорожная отчуждённость и скука. Она ловила себя на мысли, что хочет попроситься в другое купе или попросту выйти на ближайшей станции – без багажа и без билета.
«Вероятно, вам надо было притереться друг к другу!», - проговорила как-то за чаем Ираида Михайловна.
Нелли задумчиво покачала головой – в сущности, она узнала Кондрата слишком поздно – он был неуловим, словно бы мираж в пустыне – красивый, талантливый и совершенно пустой.
Он относился к ней, словно к уже купленной дорогой безделушке – она примелькалась и стала привычна. Как пятно на стене или мерзкое ощущение во рту после того, когда туда попадёт что-то горькое. Он привык видеть её – Нелли старалась совмещать свою светскую жизнь с духовной – раз в месяц она исповедалась и причащалась, старательно подсчитывая все огрехи своего поведения.
Муж отчего-то не желал идти во след ей. Вероятно, ему мешала её слишком явная набожность – Нелли было страшно представить себя нагой рядом с нагим и разгоряченной похотью Кондратом: видимо, затушеванное родство стало проступать, словно бы замазанный извёсткой лик святого.
- Мама, ты была права. Я слишком поторопилась. Но я не могу сделать ещё одну ошибку. Вдруг всё это было не случайно.
- Что именно?
- Ну… его порыв, его страсть. Ведь я сама спровоцировала его. Я слишком долго уклонялась от своих супружеских обязанностей.
- И ты не говорила об этом на исповеди?
- Нет, конечно. Я не считала это грехом. Ведь Бог заповедовал нам сохранять целомудрие. И к тому же я была не готова. Не готова стать матерью. И вот теперь. Когда вокруг такая мерзкая ситуация.
- Дочка… это было и будет всегда. Думаешь, когда я была беременной, ситуация в мире была лучше? В тот год едва не случился переворот в Польше, а потом, когда тебе не исполнилось и года, – умер Брежнев.
- Но тогда был мир. Тогда не было войны.
- Война была. И очень страшная. Примерно такая же, как сейчас на Донбассе. Только мы старались не думать об этом. Покупали себе югославские сапоги, слушали песни Пугачёвой. В общем, жили. И готовились справить сороколетие твоей родной бабушки.
- Которая умерла в 2013 году.
- Да именно та самая. Отца моего она схоронила ещё в 2003.
Ираида Михайловна помнила, как год назад почти сразу после её юбилея пришлось вновь заказывать банкетный зал для материнских поминок. Как она старалась выглядеть красиво и благородно, как была готова пойти ва-банк и доказать всем, что любила и отца, и мать.
Когда-то они были заслонены фмгурой мужа, но оптом вдруг проявились, как сере пятна на фотобумаге, проявились и заставили содрогнуться.
Она вдруг вспомнила, как лежала на диване, чувствуя своим опозоренным телом жёсткость ворса, как ощущала аромат сигарет своего спасителя – Валерий Сигизмундович не жмотничал и курил самые дорогие советские сигареты.
Ей тогда было особенно стыдно, что она оказалась слабой, что на её тело пялились, трогали её груди и живот, а главное, главное. Считали избалованной и жалкой слабачкой.
Ей ужасно было представит себя нагой. Отец вроде бы в шутку пугал её карьерой вечной натурщицы, он никогда не верил, что она станет художником – зато теперь, когда и он, и Валерий были мертвы, она вдруг почувствовала, что желает вновь стать прежней – милой опозоренной школьницей.
Она помнил, как спустя почти год после родов старательно ухаживала за дочерью и домом, как в тот роковой для страны понедельник гладила простыни, не забывая прислушиваться к звукам со стороны детской кроватки.
Дочь успела плотно позавтракать и мирно спала, зато она смотрела на экран цветного телевизора – похоронная процессия двигалась совершенно беззвучно, звук был нарочно выключен – и всё это казалось занятным сном.
Утюг машинально скользил по простыне. Она набирала в рот воды и прыскала на эту белую поверхность – и смотрела, как поднимается пар. Мир за окном был сер и неуютен – мир казался тоже чьим-то затейливым и опасным кошмаром.
Она вдруг вспомнила, как сама жила в каком-то неброском деревянном домике со зверями на ставнях, как её собирали в школу, давая последние указания и целуя в макушку, как спустя три года она стала пионеркой и очень гордилась своим пионерским галстуком.
Помнила она и свою бабушку. Та умерла в далёком 1975 году – серьёзная и молчаливая Ираида стояла у гроба старушки, подняв правую руку в пионерском салюте. А бабушка мудро, словно творец Божественной комедии улыбалась неведомому миру.
И вот теперь, теперь уже ей, Ираиде предстояло стать бабушкой, от таких мыслей глаза становились влажными, словно прибрежные камни в шторм.
 
Викторине совершенно не хотелось одеваться. Она вдруг разом стала спокойной, словно была не в квартире чужого в общем-то человека, а пустынном  - диком пляже.
Её милое бесстыдство слегка смущало Кондрата. Он машинально оглядывался на дверь, оглядывался и делал вид, что эта смуглокожая и темноволосая девушка давно считается его дальней родственницей.
Между тем на сковороде изжарилась яичница глазунья, и закипел, засвистал соловьём чайник. Кондрат снял груз еды с тефлоновой сковородки и слегка раздраженно заметил: «Тебе, Вика, надо бы лобок побрить, а то лезет в глаза волосня всякая. Противно!»
Голая сопостельница грустно потупилась. Ей вдруг стало ужасно противно, словно бы она и впрямь сделала что-то очень скверное – например обокрала слепца или задавила новорожденного котёнка. Вместе со школьным костюмом с неё спорхнула и прежняя уверенность.
- Ты бы подружкам своим позвонила? – заметил Кондрат пододвигая к ней тарелку с половиной яичницей.
- Хотите групповичок организовать? Вам меня одной мало?!
- Нет, зачем. Просто как-то странно, ушли в ночь – не попрощались, не отзвонились.
- А вам какое дело? Ну, ушли… И хватит об этом.
Викторина вдруг поняла, что сглупила – ей было как-то не по себе от ласкающих взглядов хозяина. Тело жаждало ласки, а душа, душа брезгливо пряталась в пятках, словно бы обиженный мальчик в пустой комнате.
Она больше не могла выносить этого презрительного молчания. Казалось, что все вещи на кухне смотрят на неё с тупым стариковским сожалением, словно бы она уже совершила что-то ужасно непоправимое.
Во рту ещё оставался горьковатый привкус. Она чувствовала его, словно бы наглоталась горчицы, дабы перебить этим вкусом другой, вкус сырого яичного белка – именно им нелепо и мерзко пахло то, что она глотала, глотала, боясь внезапно захдебнутться и умереть.
Теперь ей больше нечего было желать. Всё свершилось – свершилось как-то не так – слишком обычно, и в этой обычности и была мерзкая оттупляющая скверность.
Кое-как доев яичницу, она стала пить чай, ужасаясь его сладкому вкусу. Пила дабы занять чем-нибудь брезгливо кривящийся рот и не заплакать от мерзкого отчаяния.
Мысли о подругах, которые ушли отсюда, в чём мать родила, были невыносимы. Она тогда побоялась оставлять их такими и с каким-то презрением выбросила за дверь их драгоценные платья и тщательно отутюженные передники.
Но их исчезновение не помогло – даже проснувшись подле желанного человека, она ощутила  чувство беспомощности. Словно бы пробудилась в свой день рождения и ожидала обязательных подарков, а тех не было.
Её костюм, блузка и бельё лежало там, где она его сбросила в пьяном азарте раскрепощения. Словно бы эти вещи могли вернуть её в прошлое. Сделать из смуглокожей и грязной развратницы вновь милую и красивую гордость лицея.
Кондрат чувствовала себя обманутым – он хотел только одного поскорее остаться одним, словно бы он вновь был всего глупым и восторженным подростком.
Нелли не заметила, как воскресное утро перетекло в день, день сменился кратким и очень тёплым вечером.
Мать включила телевизор – настроив его на один из федеральных телеканалов. Включила, желая взглянуть на только что снятый, и очень заманчиво рекламируемый  сериал по одному из самых скандальных романов Фёдора Достоевского.
Фильм показался ей интересным. Нелли сидела рядом кутаясь в халат и прислушиваясь к своему животу.
- Дочка, вдруг это вредно. Для ребёнка-то.
- Ничего. Пусть просвещается, - заметила Оболенская-младшая.
Ей вдруг стало завидно, как хорошо было жить там в тихом городке с красивым храмом, тихой рекой. И чего не хватало этим людям, что заставляло их так дерзко и неумно поступать.
Она привыкала жить в тишине. Тут шум от проезжающих машин, мотоциклов был слышнее – он раздражал, как раздражает приступ зубной боли.
- Мама, я совсем забыла о банке, о всех этих просителях. И знаешь, как я завидую тебе. Ты уже почти, почти там, а я.
- Где – там? На том свете, что ли?
- Нет, я не то имела в виду, просто ты всё уже испытала, всё поняла, даже похоронила мужа.
- Ты хочешь похоронить Кондрата.
- Мне кажется, что он вдруг стал другим, что его подменили. Что я, я не люблю его! Совсем – не люблю.
- Я тебе предупреждала. Вам не стоило спешить со свадьбой. Ведь не было повода.
- Ты хочешь сказать, что он не пытался домогаться меня? Иногда мне кажется. Что я сама подобрала его на улице, словно бездомного котёнка, а теперь боюсь выгнать за дверь. Сначала он прятался за моей юбкой от матери, а теперь. Теперь нет повода его там держать.
Дочка показалась Ираиде Михайловне расстроенной. Она явно стыдилась своего неопределенного положения – не то жертвы насилия, не то слишком капризной и подлой жены.
Они, то замолкали. То вновь заговаривали о чём-то своём, стараясь не заглушать динамики телевизора. История убийства красивого кудрявого парня казался вдруг очень понятной и захватывающей. Ираида Михайловна вспомнила, как стыдливо выводила в тетради в линейку слова обо всем известном убийце старухи-процентщицы, как пыталась пожалеть этого парня – мысленно она была влюблена в Раскольникова и пылала, как выпавший из горнила уголёк.
И вот теперь, в преддверии пенсионного омута, она чувствовала себя очень несчастной. Жизнь кончалась слишком быстро, словно бы некогда чистая и опрятная тетрадка – но теперь вместо чистых страниц в ней хранился весь тот бред и ужас, который пугал душу, как ночной морок.
Нелли ещё не смогла ощутить этого странного чувства обреченности – она имела свою соломинку – еще неизвестного и такого долгожданного для Ираиды Михайловны ребёнка. Она была ещё молода, еще готовилась почувствовать свой особый женский смысл жизни. А вот её мать, её мать ощущала всю тщетность, всё глупость прожитых лет.
Она вдруг пожалела о своей трусливой брезгливости – их отношения с мужем были не совсем полноценными – она смотрела на него снизу вверх, а тот, тот купался в лучах её восхищения. Всегда корректный, красивый и с каждым годом всё более корректный джентльмен.
Ираида Михайловна вспомнила, вспомнила, как тот явился к ней. Явился вроде бы по какому-то незначащему вопросу. А через полчаса они уже барахтались на постели, словно бы играли в какую-то не до конца понятную игру.
Рождение дочери было как удар грома. Точнее даже не само рождение – дочь образовалась в её теле как бы сама собой, образовалась согласно велению природы – и стала жить своей неведомой  жизнью.
Тогда, совсем ещё юная Ираида испугалась боли и позора, именно это удержало её от рокового шага. Дочь продолжала плавать в своём мире, превращаясь из непонятного фантастического существа в некое подобие человека. А Ираида уже начинала гордиться тем, что носит под сердцем ребёнка первого секретаря райкома ВЛКСМ.
Валерий был удивительно ласков с нею – она даже побаивалась этой ласки – та словно бы доказывала болезненность её состояния – относиться, к постепенно круглеющему, животу как к нарыву было слишком странно и пошло.
И теперь по этой тропинки шагала её собственная дочь.
Нелли хотелось то  свиного сала, то корошо просоленных огурцов, но этого есть было никак нельзя. Ей предстояло вновь стать послушной и милой детсадовкой. Матери очень нравилась её послушность – она была даже рада, что дочь стала писать роман под странным названием «Искупление».
Писала она его шариковой ручкой в общей тетради. Сидеть перед монитором компьютера было, по словам матери, неблагоразумно, да и сама Нелли не хотела выглядеть жертвой собственного легкомыслия.
Она была рада окунуться в прекрасное и радостное детство – стать для своего будущего ребёнка милым и уютным домиком.
 
Кондрат же стыдился – стыдился и своего порыва, и того безразличия к ещё недавно такой красивой и милой девушке.
Викторина была удобной игрушкой – она сама желала быть униженной, сама напрашивалась на скользкую грубость. Он был уверен, что ей самой нравилось представлять себя на коленях в унизительной позе и с его членом во рту.
Она чем-то напоминала собой неумелую кларнетистку, принимая головку члена за мундштук инструмента, она оживляла его. Старательно обсасывая, словно бы замороженный  ягодный морс.
Викторина вскоре почувствовала усталость и безразличие. Словно бы за её спиной выросла невидимая и крепкая стена, и было бесполезно пытаться стать прежней. Она уже не кривила лицо в брезгливой гримасе, а попросту делала то, что видела в редких вполглаза смотренных порнофильмах.
По её голове многоногой вошью пробегали тонкие и холёные пальцы Кондрата – тот явно ловил кайф от её унижения, а потерявший всякий стыд талантливая пианистка играла роль послушной и на всё согласной рабыни.
По её телу пробегали брезгливые взгляды дорогих вещей – видимо, в её чай была подмешана какая-то обезволевшая мерзость.
«А если об этом узнает отец, если за мной наблюдают?» - пыталась пробиться к сознанию девушки почти потерявшая жизнь совесть.
Викторина вдруг подумала, что давно мечтала так стоять, и делать то, что делала, не думая ни о чём кроме большого и вкусного члена.
Она боялась прекратить эту сладкую вытку души – словно бы кто-то дёргал её за невидимые нити..
- Ну хватит, - неожиданно тонко по-бабьи отозвался Кондрат.
Он вдруг заулыбался улыбка дебильно счастливого ребёнка проскользила по растерянному лицу и погасла, как гаснет пущенный вверх фейерверк.
- Кондрат Станиславович, - почти проскулила Викторина. – Что мне теперь делать?
- Иди, умойся – и яичницу мне пожарь. А потом топай отсюда.
Дочь Родиона Оршанского, молча, поднялась с колен и поплелась на кухню. В её голове всё смешалось, словно бы после работы мощного миксера. Мысли были размазаны по внутренним стенкам черепа, размазаны и становились похожими на сопли.
Викторина брезгливо раскокала черепа двум Шалтаям-Болтаям, и посмотрела, как растекаются их мозги по вполне горячей тефлоновой поверхности. Желток собрался в яркую полусферу, а белок постепенно обращался в красивый белоснежный островок, чем-то напоминающий льдину.
Через минут десять на кухне появился и Кондрат.
Он брезгливо посмотрел на смущенную  голую Викторину. Она вела себя словно бы только что высеченная розгами преступница, нороая спрятать своё опозоренное тело скрещением рук на груди.
- Иди домой девочка, - проговорил Кондрат, пряча за нарочитой грубостью свою растерянность и подлый, почти подростковый страх наказания. Он старательно прислушивался к звукам на лестничной клетке и думал, как лучше избавиться от этой унизительной сцены.
Викторина машинально направилась к входной двери. Её голова казалось была расколота, как яйцо, мысли путались. Пальцы стали разбираться во множестве хитрых замков.
- Оденься сначала!
Викторина пожала плечами и так же равнодушно поплелась на поиски одежды – всё случившееся было похоже на сон – она долго оглядывалась, пока заметила сначала свой пиджак, а затем и юбку.
Одевание заняло больше времени. Вещи отчего-то чурадись её, брезгливо порщать и становясь отчего-то чужими и неприятными. Кое-как она всё же оделась, обулась и почти незаметно выскользнула за дверь.
 
Кондрат глубоко вздохнул.
Он был рассержен и опрокинут. Викторина оказалась обыкновенной запоздалой шалашовкой – вероятно этими забавами она баловалась и раньше. Он же вдруг почувствовал страшную усталость и равнодушие – почти такую же, какую он ощущал после выхода из кабинета дантиста, точно зная, что муки и страх в прошлом.
«Надо всё бросить. Всё бросить и уехать! Но куда?»
Ехать ему было некуда. Разве что к жене. А как он бросит всю эту квартиру, оставит все эти дорогие вещи – страх быть обворованным стал нестерпим – даже в только что обесчещенной им Викторине он видел всего лишь жалкую похотливую наводчицу – соучастницу будущего грабежа.
 
Викторина на автопилоте спустилась по лестнице, вышла на набережную и зашагала по направлению к дому. Её рука боязлво сунулась в карман пиджака, словно бы нос охотничьей собаки в лисью нору – сунулась и почти случайно нашарила связку ключей.
«Слава богу, эти дуры ничего не видели!», – мысленно воскликнула совершенно расклеившаяся Викторина.  – «Слава Богу, всё это было во сне!».
Она была готова забыть растоптать, стереть из памяти этот «сон». Но тот возникал вновь и вновь, заставляя душу ощущать стыдливую скуку и омерзение.
«Ну моя же мать была путаной. И перед мужиками раздевалась за деньги! Чем я лучше её!».
Эта мысль слегка ободрила её. В сущности, она всегда была именно путаной – красивой куколкой для богатых и застенчивых игрунов. Мысль о том, что всякий может играть ею – вдруг так ошарашила Викторину, что она застыла на полпути.
 
…Родной дом встретил дочь Родиона Ивановича скукой и равнодушным покоем. Он относился к ней, словно к неумелой домушнице. Все комнаты казались только виртуальными декорациями, а тело, тело хотело одного - утраченного покоя и чистоты.
Оказавшись внутри – Викторина постаралась поскорее избавиться от чурающего её костюма. В спешке одевания она запамятовала о белье, то наверняка лежало в каком-то самом дальнем углу. Лежало и плакало от бессилия и стыда.
На телефонном столике лежала наспех начерченная записка. Почерк отца был похож на почерк стойкого второгодника – буквы набегали друг на друга:
 
«Дочка, я уехал за город. Будь умницей – не шали.
Твой папа – Родион»
 
Викторина прошла в ванную. Её смущенное тело отразилось в большом настенном зеркале. Викторина с каким- злорадством смотрела на своего зазеркального двойника, чувствуя непереносимую скуку и брезгливость. Затем перешагнула через бортик и опустила свой зад на холодную эмалированную поверхность дна ванны
Вода набиралась в ванну слишком долго. Викторина тупо молчала: она  сидела, прижав колени к груди, сидела и  беззвучно плакала – плакала, понимая, что теперь не в силах противостоять своему демону.
Для Кондрата она была недоеденным огрызком яблока или только что надкушенной шоколадной конфеткой. Была чем-то случайным, словно купленный походя чебурек или выпитый в жаркий день стакан газировки.
Ещё вчера она была уверена в своей неотразимости и шике, а теперь, теперь была похожа на обмусоленную жалкую игрушку – нечто вроде детской погремушки
«Надо просто помыться, помыться – и всё пройдёт!».
И она стала водить по телу мягкой губкой. Водить, чувствуя, как тело отзывается на её стыдливые прикосновения. Оно было отчего-то совершенно незнакомым и чужим, словно бы принадлежало другой, избалованной и глупой девчонке.
«Это была не я. Это был кто-то другой. Кто-то завладел мною, кто-то другой.
 

 

Предвкушение счастья. Глава 13

Предвкушение счастья. Глава 15