Предвкушение счастья. Глава 10

10
Викторина относилась к своей кузине с лёгким пренебрежением. Она вообще считала всех блондинок законченными тупицами. А свою милую гримасницу Виталину – особенно.
Та, по крайней мере, не пыталась строить из себя ботаничку. Просто продавала  выгодно то, что могла продать, и не пыталась строить из себя будущую учёную или кого-то ещё
Письмо было написано на бумаге и было послано по обычной российской почте. А на конверте красовался вид Сочи.
Острым почерком Виталины был написан и адрес, и всё письмо. Викторина вдруг почувствовала острый приступ зависти – именно этой дурёхе достанется жилплощадь в дорогом и таком желанном городе.
«Бабушка показала мне завещание. Она очень добрая и хорошая и совсем не сердитая. Она чем-то походит на Росалину из моего любимого аргентинского сериала. Правда, она совсем, совсем больна…»
На щеках Викторины выступили пятна. Ей вдруг стало ужасно жалко себя – весь прекрасный дом в один миг показался ей серым.
«Море, солнце, радость. Да, возможно, стоит поехать туда детом. Поехать и умолить старуху изменить своё решение».
Она представила себя в почти интимном бикини, а то и  нагишом и улыбнулась. Да то было бы  забавно навестить бабушку и всерьёз поговорить с кузиной.
Та всегда была на вторых ролях – красивая, милая, но очаровательно глупая – способная управляться с кофемашиной и компьютером набирая бесконечные письма своего молодого и красивого босса.
Четыре года  разницы в возрасте – она терпеть не могла этой роковой разницы. Словно бы Виталина была не её двоюродной сестрой, а строгой и слишком серьёзной тёткой.
Отец Виталины был совсем не похож на его отца. Он словно бы только притворялся взрослым. Притворялся и старательно боялся сделать ошибку, беря пример со старшего брата.
Маша и Даша были на грани нервного срыва. Им, то казалось, что они стали законченными имбецилками, то, что грядущий всеобщий экзамен не стоит выеденного яйца.
Мать и отец старались не тревожить их бытовыми проблемами. Сёстры прямо-таки стали затворницами. Им становилось  страшно от малейшей ошибки в вычислениях, и они пытались угадать, почувствовать правильный ответ.
То, что в далёкой Москве их знания станут перепроверять пугало их ещё сильнее. Показаться там идиотками, попросту провалиться, словно бы незадачливый резидент на обычной банановой кожуре – нет, только не это.
Даже во снах на них надвигались целые армии чисел. Они были неумолимы и готовы были растерзать сестёр на мелкие кусочки.
Даша особенно боялась. Одна была младше Маши на две минуты, и от того считала сестру умнее и талантливее.
Игнат Дроздов изнывал от скуки. Жена не позволяла ему ни включать телевизор, ни громко слушать любимые блатные песни. В квартире повисала странная почти гнетущая тишина.
Сёстры  явно были на грани. Им хотелось признаться в своей  слабости, престать играть роли интеллектуалок. Проще было попросту перестать играть  в науку, и признать, что они такие же, как и другие девушки.
В разгар их мучений зазвонил телефон.
 
Викторина старалась сдержать гнев. Ей вдруг показалось, что Виталина, эта глупая, безмозглая Виталина попросту издевается над ней. Издевается, считая законченно маменькиной дочкой и вундеркиндкой.
Викторина была также уверена в своей путеводной звезде. Она не смущалась, что это слово рифмуется с другим площадным словом,  которым именуют женский половой орган разнообразные пошлые люди. Она предвкушала свой  дебют со знаменитым оркестром. Сыграть «Первый фортепьянный» Чайковского, а может «Второй фортепьянный» Рахманинова? А потом, потом.
Желание поймать сразу двух разномастных  зайцев – стать любовницей своего преподавателя, и взойти на Парнас – было слишком сильно. Она не могла проиграть ни на одном из двух фронтов, не могла оказаться глупее этой счастливицы.
Отец, как назло задерживался на работе. Он уже давно относилась к дочери, словно бессловесному домашнему животному,  предоставляя ей только кров и еду, и не собираясь относиться всерьёз к её футуристическим фантазиям.
«Если отцу рассказать об этом – он попросту убьёт и своего брата, и его противную дочку. Эта квартира должна принадлежать мне, именно мне. Но почему, всё так несправедливо в этой дурацкой жизни?!».
Она схватила свой дорогой смартфон и соединилась с номером сестёр Дроздовых.
 
Даша осторожно взяла верещащий аппарат.
- Алло! – проговорила она полушепотом. – Ты что, с ума сошла? Мы занимаемся, блин. Если мы в МГУ не поступим, ты будешь первая виновата.
- Да нужен мне Ваш МГУ! У меня из рук квартира уплывает. Бабка свой флэт Виталине завещала. А он в Сочи, между прочим.
- Ну, и что? Подумаешь – проблема.
- Да ты представь, сколько эта квартирка стоит. Её ведь можно за баксы продать.
- Небось, какая-то развалюха. Ну, разве у твоей бабки может быть что-нибудь стоящее? Ладно, давай завтра после уроков встретимся. В «Мандарине».
Даша пожала плечами и отключилась.
Викторина едва не разорвала писанину своей кузины. Она была готова вцепиться ей в лицо, вцепиться и долго царапать, словно бы взбешенная и дикая кошка.
 
Родион Иванович застал дочь катающейся в бешенстве по постели. Викторина извивалась, словно бы в припадке безумия, плача и кусая край подушки.
- В чём дело? Тебя кто-нибудь обидел.
- Папка. Меня Виталина обидела.
- Как обидела? Она же в Волгограде?
- Уже нет. Она в Сочи. Её бабка пригрела.
- Полина Андреевна?
Эта властная старуха вгоняла в краску и его самого, заставая за непристойными занятиями вроде стрельбы по воробьям из рогатки, или прогулкам с девушками позже девяти часов вечера. Старуха никого и ничего не боялась. Она семнадцатилетней девчонкой прибилась к отступающей части, прибилась и прошла с ней  почти всю войну.
Родившаяся в 1945 году дочь вышла замуж на последнем курсе института. Полина Андреевна одобрила выбор своей девочки. Иван ей самой казался очень хорошим и правильным парнем. Он собирался остаться в аспирантуре, но потом решил всё-таки начинать свою трудовую вахту в цехах теперь уже Волгоградского тракторного завода.
Но внуки казались Полине Андреевне весьма посредственными личностями. Родион был нагл и хулиганист, а Роберт слишком мягкотел. Она не желала дочери таких бездарных детей, и очень страдала от этого.
Родион хорошо помнил постоянные выговоры своей бабки. Она находила повод для ругани всегда, особенно, когда он приносил из школы очередную жирную двойку.
Роберт был ещё более укоряющим зеркалом. Он старался быть примерным мальчиком, и его часто били, били, словно маленького циркового клоуна, понимая, что их жертва выглядит смешно и нелепо.
Роберт очень гордился своим поэтическим именем и запоем читал стихи своего тёзки, а также слушал песни. Особенно ему нравилась песня о сладкой ягоде – от её слов на его глазах выступали слёзы.
В Сочи бабка перебралась ближе к пенсии, обменяв свою волгоградскую квартиру на сочинскую. Она  говорила, что мальчикам нужно закаляться, и что жить в Волгограде слишкком трудно – что ей не подходит степной климат.
Родион пару раз навестил её, и даже понежился на галечном пляже, радуясь кружению чаек и видом пальм. Этот субтропический рай запал ему в душу. Бабка как могла обхаживала своего любимца, обхаживала и старалась запомнить, как она выражалась – перед смертью.
Но смерть до сих пор не принимала её. Скончался уже и её муж отставной военный, умерли родители – ещё давно в далёком сорок первом. Полина всегда считала себя виноватой. Отец и мать не захотели покидать уютный и красивый городок и поплатились за свою «верность».
Она немного стеснялась своей фамилии – Фельдман. Тёмные волосы и слегка выдающийся вперёд нос выдавал в ней еврейку. После войны она вернулась в пединститут и стала преподавать немецкий язык в одной из школ отстроенного Сталинграда.
Родион и Роберт немного робели от её строгого взгляда. Они были не слишком рады тому, что учились и жили в Городе-герое. Родители внушали им патриотические чувства, Родион грезил амией и первым бежал  к телевизору, смотреть известную военную передачу. Потом уже после 1986 года эстафету у него перехватил Роберт, мечтающий хоть на экране телевизора увидеть старшего брата.
Полина Андреевна страдала от разлуки со старшим внуком. Она верила, что тот вернётся невредимым, что и его война закончится благополучно.
Он вернулся летом 1988 года в самый разгар демократических преобразований – в форме, берете и с аксельбантами. Вернулся в шумный мир дискотек и политических дискуссий. Этот мир показался Родиону ужасно лживым. Он видел, как днём примерные и скромные одноклассницы брата по вечерам превращаются в диких фурий – в обтягивающих трикотажных платьях и сетчатых колготках, прыгающих под дикие ритмы музыки и света.
Он ненавидел всех этих подлых притворщиц и вскоре уехал в Саратов, торить дорогу своему младшему брату. Родиону опротивел слишком шумный город – он устал быть выставочным экспонатом, устал стараться не уронить чести Города-Героя, и хотел одного приятной и понятной жизни.
Отец не пускал его в литейщики. Он чувствовал, что сын его хиловат для этой профессии, и очень обрадовался, когда его Роберт уехал поступать в Саратовский политех, на отделение инженеров-экономистов.
Ему удалось с небольшим блеском сдать вступительные экзамены. Поселили его в общежитии – в небольшой, но весьма уютной комнате – сосед по комнате ему особо не досаждал, напротив, как мог, вводил его в курс дела.
Очень скоро Роберт привык и подниматься с первыми звуками гимна, и засыпать под звон проходящих мимо трамваев. Раз в месяц он позволял себе гульнуть и смотаться на трамвае к Крытому рынку – купить на присланные родителями деньги говядины. Сорока рублей стипендии ему явно не хватало, и хотя ему не приходилось каждый день пользоваться трамваем или троллейбусом – жизнь казалась ему ужасно сложной.
Роберт не привык к многолюдству. Он вдруг понял, что не важно, как город живёт за окном, важно, что он вновь словно бы бездарный актёр на сцене. Постоянные стрессы – то по поводу курсовых, то по поводу зачётов и экзаменов развинтили его окончательно.
 
Роберту ужасно хотелось показать себя Дон Жуаном. Он приглядывался, то к одной, то к другой сокурснице, приглядывался и ощущал собственную ущербность. Девушки не спешили раскрывать ему сердца и снимать с себя одежду. Однажды он пригласил одну из таких красавиц в кинотеатр, где в зале были голые мраморные статуи. На экране разворачивалась приключенческая мелодрама с большой примесью эротики.
У Роберта билось сердце. Даша шумно дышала, и старалась придвинуться плотнее. А он во все глаза смотрел на голую  Брук Шилдс, смотрел и глуповато улыбался.
Даша не понимала, что и она также может бегать нагишом, что и она тоже может родить для себя малыша. Ей было стыдно, что-то кто-то увидит её с Робертом. Он был общаговским, а она городской и красивой девушкой. Им было явно не по пути.
Родион старался не палить своего брата заботой. Он видел, как этот мальчик становится юношей. Роберт скоро привык, есть в столовке на противоположной от института стороне улицы, привык быть своим среди своих согруппников, и скоро после чопорной и чересчур требовательной Даши увлёкся Элиной.
Та не нуждалась в сопливых ухаживаниях. Девушка прямо извергала сексуальную энергию, словно бы поставленная на огонь кофеварка - кофе. Она не спешила одаривать сокурсника столь желанным соитием – напротив старательно удлиняла ему путь к заветной щели. Родион краснел и тайком почитывал ежемесячную – весьма бесстыдную и дорогую газету.
До 1991 года родители ещё имели возможность баловать его денежными переводами. Отец часто делал нравоучительные приписки, боясь, что сын обязательно сотворит какую-нибудь глупость. В отличие от брата он был близорук и нескладен. И это отпугивало девушек.
Эля отчего-то нравилась ему – может быть из-за дорогих джинсов и внушительного для третьекурсницы бюста? Он готов был прорвать её блузку, подобно двум американским боеголовкам, а от одного взгляда на этот шикарный бюст в брюках Роберта начиналось, что-то вроде рокового для Помпей извержения Везувия.
Он устал бороться с очередным оргазмом. Скопившаяся за месяц сперма выливалась, словно бы  лава из вулканного жерла, марая только что выстиранные трусы и вызывая на губах блаженную улыбку.
Эля замечала все его конфузы, но благоразумно молчала, предвкушая самый сладкий момент своей женской мести.
Родион относился к этой девушке с подозрением. Она подлаживалась под него, превращаясь из грозной львицы в милую слегка испуганную домашнюю кошечку. Ей ужасно хотелось попробовать пошалить со старшим Оршанским, но тот отчего-то совсем не реагировал на её «боеголовки».
Теперь после собственного развода и позорного бегства брата, Родион старался забыть эту прелестницу. Она уже стала слишком обычной – да имитировать страсть с этой, уже почти глядящей в пенсионерки дамой было очень неловко. Его привлекали более молодые особы, вроде тех девушек, что бесстыдно подчинялись его дочери, разгуливая по комнатам нагишом.
 
Викторина ужасно боялась. Что отец сядет на край постели, и не только сядет, но и положит свою ладонь на обе половинки её взволнованной попы. Она была не прочь впервые в жизни быть выпоротой. Мужчины обычно любят причинять боль своим любимым. А женщины соглашаются быть игрушками, если только очень сильно любят.
Викторине было стыдно. Она сейчас мысленно сравнивала отца со своим избранником – и счёт достоинств пока был не в пользу Кондрата Станиславовича.
Она не могла забыть, как тот смотрел на её коленки, или мелькающую то и дело ложбинку между грудей. Её красота могла свести с ума любого, даже самого стойкого мужчину. Викторина собиралась балансировать между всеми признанной богиней и законченной шлюхой, вроде тез девочек, что привлекают к себе внимание, снимаясь на обложках мужских  журналов – в чём мать родила.
Она сама и боялась. И жаждала наготы. Нагота из дешёвых проституток делала богинь, и низводила благородных дам в пропасти ада. Нагота была для неё божьей загадкой – почему Бог так обиделся, когда Адам и Ева устыдились своей наготы?
Она сама была готова выйти на сцену в костюме Евы. Выйти и сыграть Патетическую. Во сне это было так просто – яркое алое платье, словно бы сдувало ветром, и она играла, играла, чувствуя на своём теле чужие то брезгливые, то, наоборот, заинтересованные взгляды.
Она была благодарна отцу за дорогое и вызывающе смелое платье. Он подобрал к нему ярко-алый бельевой гарнитур, но Викторина решила пожертвовать бельём. Её смущала только слишком бросающаяся в глаза стыдная поросль. Та украшала её лобок, делая из примерной куклы какой-то дерзкой распутницей.
 
- Так, дочка. В чём дело?
- Прабабка Полина отписала свою квартиру Виталине!
- Ну, и что?
- Папа. Я хочу, чтобы у меня была своя собственная жилплощадь! Чем я хуже Виталины!?
- Ты не хуже. Но представь. Что тебе делать в этом захолустье?
- Захолустье? Это – олимпийская столица – блин. Туда шикарные лайнеры заходят. И вообще…
Викторина замолкла, спрятав хлюпающий от возмущения нос в белизну наволочки. Она вдруг поняла, что только притворяется богатой и успешной девушкой, а по-настоящему – она несчастная и глупая самозванка, дочь бывшей стриптизёрши и телохранителя.
Родиону Ивановичу было стыдно. Он словно бы не был отцом, просто ненужным свидетелем женского каприза.
- Успокойся. Не думаю, что Виталина долго проживёт в этом городе. Ей хватит и Волгограда. К тому же её мать…
- Тётя Эля – шлюха. Она изменяла дяде Роберту.
Викторине ужасно хотелось, чтобы отец погладил её сначала по левой голени, потом по бедру, и наконец, задрав подол халата, поцеловал в одну из половинок нё дынообраззной попы.
Она вновь была только капризным ребёнком и больше никем.
- Если ты будешь хорошо себя вести, то летом мы поедем с тобой в Париж. Остановимся в отеле "Георг Синг", я покажу тебя весь город.
- Папа, ты не говоришь по-французски. Я не хочу, чтобы ты позорился.
- Ну, и что. Позорится тот, кто не  имеет денег, а они у нас есть. Так что кончай капризничать и сыграй мне, пожалуйста, ту чудесную сонату.
Родион старался избегать мата в беседах с дочерью. Он вдруг понял, что почти разучился говорить по-человечески. Матерщина сама готова была спрыгнуть с его языка, словно бы жабы с языка нерадивой дочери.
Викторина шмыгнула носом и, стараясь не выдать своего волнения, направилась к блистающему лаком Рёнишу.
Это фортепьяно отец купил у какого-то овдовевшего майора. Старик давно закладывал за воротник и согласился продать инструмент довольно дёшево. Викторина радовалась подарку – звук у фортепьяно был плотный и сочный. На нём любая мелодия звучала идеально, словно бы в большом зале с прекрасной акустикой.
Родион прислушивался к мелодии. Она уже не казалась ему просто надоедливым шумом, она говорила то, что он не мог сказать, спотыкаясь на матерных словах.
Жизнь внешне богатого, но всегда ожидающего подлости человека измотала его. Теперь было стыдно и подумать, что он когда-то был комсомольцем и даже мечтал полететь на Марс и построить коммунизм на всей планете. Да что там на планете. Во всей Солнечной системе.
Дочь играла. Фортепьяно плакало, фортепьяно страдало. Фортепьяно рвалось в бой.  Он вдруг подумал, как трудно быть тем, кто всё время слышит эту музыку. Кто не может после этих торжественных звуков пойти покурить или выругаться матом...
«Интересно, что чувствовал этот, как его там, Бетховен, когда писал это?».
А звуки всё яростней налетали друг на друга, словно бы табун коней сорвался и бежит вперёд увлекаемой молодой и резвой кобылицей.
Эта радость, эта звучная радость была подвластна пальцем его дочери.
Родион всегда жалел самого себя. Жалел, что родители назвали его Родионом. Они явно восхищались героем Достоевского. Его романный тёзка вызывал у Родиона скуку. Только в армии он понял, как сложно не стать убийцей, имея в руках оружие.
Дочь уже играла что-то церковное. Казалось, что кто-то вступает в брак, под дивные, от души идущие звуки органа.
Родион старательно впитывал в себя каждый звук. Конечно, он раньше не слышал этой сонаты и не мог судить о правильной техники исполнения. Но звуки, звуки пробуждали от спячки его огрубевшее сердце.
Он вдруг вспомнил себя на призывном пункте, вспомнил, с каким ухарством ожидал этого дня. Родители боялись, как бы его не послали в Чернобыль и в Афган, а он только отшучивался. Ему тогда казалось всё таким прекрасным. Но сейчас.
Сейчас всё вокруг казалось глупой и лживой декорацией. Казалось, что, играющая сонату девушка совсем не его дочь, а кто-то другой. Какая-нибудь модная и сексапильная актриса.
Спустя четверть часа "Рёниш" замолчал.
- Папа, ну, как? – поинтересовалась Викторина, стараясь сдвинуть бёдра как можно ближе, чтобы скрыть от взоров отца преступное отсутствие нижнего белья. Она вдруг подумала, чтобы он сказал отец, узнав об оголенности её лобка и грудей. О втором он мог и догадаться, только законченные скромницы надевают под халат лифчик или комбинацию. Она вдруг подумала, что стоит начать свои постельные подвиги с отца, что не стоит отдавать своё телесный капитал этому скромнику.
Кондрат мог не оценить её щедрости и принять её за глупость. Для него вероятно секс ничего не значил, а вот для неё он был сродни первой исповеди в храме.
Викторина боялась быть откровенной с попом, она вообще не понимала, как можно рассказывать свои тайны кому-то ни было.
- Я удивлён, - с трудом выдавил из себя Родион. – Ты оказывается и впрямь неплохая пианистка.
Викторина закусила губу. Позвала отца показалась ей слишком дежурной, словно бы заранее заученная реплика в пьесе. Её порывало встать, подойти к отцу и, в порыве дочерней благодарности, поцеловать его в губы, загадочно прошептав: «Папа, а ты знаешь, что под халатом я абсолютно голая – без лифчика и трусов!».
Она не умела, не могла достоверно сыграть роль шлюхи. Именно сыграть, зная, что её не придётся доказывать свою роль делом. Секс с отцом был такой же нелепой фантазией, словно бы выступление на конкурсе имени Чайковского.
Её не решились отправить даже на балет "Щелкунчик". Попросту обвинив в дилетантизме и полной бездарности.
Она почувствовала себя канарейкой, которую на Благовещение собирались отпустить на свободу. Попросту выгнать из золотой клетки на свежий, по-апрельски прохладный воздух. Она не представляла годна ли на что-то, ещё кроме ежедневного музыцирования, ей, словно бы цирковой болонке – арену, было трудно расстаться с лицеем, оставить этот странный полупрофессиональный мир.
 
………………………………………………...............
Виталина в таком же стильном халатике чаёвничала на кухне с бабкой Полей.
Та была седой старой и казалась очень доброй.
Бывшей фронтовой медсестре было немного неловко. Она вдруг подумала, как нелепо выглядит на фоне юной тонкотелой и белокурой правнучки, как вообще странно то, что она делает здесь на земле.
Она боялась только одного умереть в одиночестве. Застыть навеки среди давно годящихся на отправку в музей вещей – старого трюмо,  буфета с посудой, комода. Всё в комнатах было так, как при жизни её мужа. Так, как хотел он, её друг и вечный кумир.
Внучка была явно новым человеком в этой квартире с навеки застывшим  временем.  Она пила предложенный ей чай и строила планы на завтрашний день.
Полина Андреевна чувствовала себя немного обманутой. Когда-то ей ужасно хотелось дожить до победы коммунизма на всей планете, но теперь, будучи старой, она понимала, как была наивна и глупа.
Смерть не скосила её в юности. И теперь став серой и безвкусной, она призывала её, как призывают дети своих запоздавших с работы  родителей. Ей хотелось, туда, к оставленному
на время Отцу. «Земля – это Детсад Бога!» - подумала она. – Мы все тут потому, что он вечно занят и ему не до нас».
Виталина могла вполне освежить этот интерьер. Она была достойна этого жилища. Она отчего-то нравилась Полине Андреевне больше своей темноволосой кузины. Слишком молчаливая, но  т в своём молчании дерзкая Викторина была скорее хорошо замаскированным бесёнком, чем ангелом.
Внук так и не привёз её сюда. Он присылал лишь фото – красивые фото, на которых его дочь казалась лишь затейливой фарфоровой куколкой – подобная когда-то украшала её комод.
Полина Андреевна помнила, как радовалась тому, что удалось удачно обменять квартиру и переехать сюда ближе к Чёрному морю. Она радовалась каждому дню, радовалась тому, что теперь можно экономить на отоплении, что ходить зимой в плаще гораздо приятнее, чем в шубе. И что она попросту устала жить в Волгограде.
Её муж очень гордился детьми. Но теперь, в непонятном и шумном мире, его вдова терялась, смотрела на всё с опаской, стараясь, лишний раз не думать о такой приставучей и неизбежной смерти.
Она меньше всего хотела уйти из жизни никому не нужной мумией. Не хотела лежать в каком-нибудь дальнем углу с разбитой головой, словно бы некстати сломавшаяся кукла – возможно, такая смерть была бы довольно милым выходом из ситуации.
Виталина с трудом представляла, что станет делать, если старушка помрёт у неё на руках. Полина Андреевна совершенно не могла представить, как будет проходить её погребение – она думала только об этой уютной и красивой квартире.
- Не спорь со мной. Я так решила. Отписала всё тебе – молодым в жизни нужен простор. В сущности, это единственное,  в чём нуждается молодость.
Виталина молча, слушала, вежливо прихлёбывая чай из цветастой кружки. Старушка умела держать себя в рамках – ей нравилось быть опрятяной пожилой лежи, нравилось мило улыбаться здоровавшимся с ней людям, здороваться и говорить о погоде, о том, что в соседнем «Магните» есть неплохая говядина.
Все эти разговоры удерживали её в мире. Казалось, что их беседа будет длиться вечно, что бабушка и дальше будет улыбаться, словно бы добрая фея и сказки.
Виталине, разумеется, не терпелось пройтись по городу. Пройтись, как будто бы она никуда особенно не спешит, а так, просто, гуляет, наслаждаясь возможностью просто гулять.
Она вдруг вспомнила, что так и не отправила написанное вчера письмо. Она посмотрела на бабушку с виноватой улыбкой:
- Баба Поля, может быть, я за продуктами схожу? Да и письмо надо Викторине отправить.
- Сходи, сходи. Это ты хорошо придумала – ключ вон там на тумбочке. Твой ключ.
- Мой?
- Да, ты теперь почти тут хозяйка, привыкай.
 
Виталина постаралась не задерживаться ни в магазине, ни у почтового ящика.
Ей  хотелось поскорее вернуться в уютную бабушкину квартиру, уложить старушку в постель и подумать о том, как жить дальше.
Этот город был каким-то чужим. Он словно бы прикидывался красочным миражом. Словно бы мог в любой момент растаять и стать просто голубым, до неприличности нагим небом.
Она была рада, что не видит тут пока праздной и скучной публики – мамаш в купальных халатах и детей с надувными кругами. Они появлялись тут только с первыми летними днями – появлялись, чтобы исчезнуть накануне сентября отправиться по своим Магаданам и Норильскам.
Многие из курортников играли в игру «Сухофрукты» - они попросту истязали себя, лёжа на знойном солнце, словно бы еще некогда сочные плоды на железном поддоне, или лепёшечки из фарша на раскаленной сковородке.
Полина Андреевна наслаждалась пока этим затянувшимся праздником детства, ей нравилось быть ребёнком, сидеть в своём кресле, есть плюшки и принимать подарки.
Виталина понимала, что стать своей в этом городе ей просто необходимо. Она вдруг подумала, что этот город такой же слишком раскрученный, как и её родной Волгоград, что и тут могут шнырять люди с чужеземной речью и манерами, что и тут можно чувстворвать себя только гостем.
Она молча дошла до дома, открыла дверь подъезда, поднялась по ступеням.
Полина Андреевна слушала как шебаршится кончик ключа в замочной скважине. Она прикрыла глаза своими морщинистыми веками и погрузилась в задумчивость, словно оперная графиня. Она решила брать пример с этой выдуманной Пушкиным героини.
Старость просто перетекала в сон. Он мог оказаться вечным, попросту перестанет поступать энергия от батарейки именуемым «сердцем». Полина Андреевна понимала, что может напугать вошедшую Виталину, но та,  первым делом,  шмыгнула на кухню, к почти антикварному белоснежному «ЗИЛу», и стала нагружать его чрево новой едой.
Старушка терпеливо ждала. Она уже много раз так репетировала свою смерть, привыкала к грядущему небытию.
Виталина же не привыкла к виду мёртвых людей. Она отчаянно боялась оказаться с трупом наедине. Все эти байки о том, как легко обрнапужить еще вчера живого человека мёртвым её совершенно не вдохновляли. Особено пугало её то, что престарелая бабка и впрямь может отбросить коньки в любой момент. Она вдруг подумала, что как будет сложно  похоронить её, похоронить достойно и справедливо, так, как должна была похоронена фронтовая медсестра.
 
- Бабушка Поля, я всё купила, и письмо отправила.
Полина Андреевна добросовестно играла роль свежеусопшего человека. Она хотела проверить свою будущую наследницу, проверить не шутя, но совсем серьёзно.
- Баба Поля? – вопросительно пролепетала Виталина.
Ужас был написан на красивом личике этой блондинистой девочки. То, что все светловолосые женщины законченные истерички – Полина Андреевна узнала из какой-то кооперативной книжонки.
 Виталина подошла к её креслу почти вплотную и тронула  старущечье левое запястье.
- Баба Поля.
Стук сердца был почти не уловим. Но он был, Виталина приложила ухо к груди старушки.
- Баба Поля, вы живы?
Виталина боялась невольно показаться законченной паникёрршей. Выпитый  за завтраком чай был готов вытечь из неё тонкой едва заметной, и неожиданно солоноватой струйкой. Обмочиться в двадцать лет, обмочиться, словно испуганной детсадовке – этого только не хватало!
 
- Виталина, хватит меня щупать. Я тебе не муж, и не музейный экспонат. Но и их, как известно, советуют руками не трогать!
- Бабушка. Ты жива. Какая радость!
- Разумеется, жива. Я решила, что справлю и столетний юбилей. Если меня не убили фашисты, то мне сейчас ничего не страшно.
-Бабушка, ты не против, чтобы я пригласила сюда на лето Викторину?
- Эту лурочку пианистку? У неё же нет сердца. А без сердца любой музыкант -  забавная заводная игрушка – и только. Впрочем, я не против. Я так давно не видала её отца. Ах, Родион, такой был славный мальчик, такой послушный.
И Полина Андреевна с какой-то тоской посмотрела на свою резную трость.
Когда-то она могла подолну прогуливаться, смотреть на детей, играющих в песочнице. Но сейчас её мир был совершенно другим – узким и темным, и мало чем отличался от гроба.
Виталина была как раз, кстати со своей пока что неувядающей юностью. Ей нравилось быть полезной пожилой даме. Полина Андреевна мечтала быть именно дамой – чернила свои седеющие волосы и загадочно улыбаясь, накрашивая губы самыми смелыми по оттенку помадами.
Сейчас она охотно бы отправилась в морской еруиз по Эгейскому морю. Ей нравилось ощущать на себе взгляды людей – быть в центре внимания. Как жаль, что она так быстро постарела!
Тот шумливый, радостный и такой краткий бал всё ещё стоял перед глазами. Она не могла насытиться им, словно бы предчувствовала скорое и окончательное расставанием со своим детством, со своим довоенным детством.
Мир, наполненный солидными эмками, двухэтажными троллейбусами, постовыми и ощущением скорого и окончательного коммунизма. Как она верила тонкой четырёхстраничной «Правде». Как вгрызалась в «Краткий курс партии» стараясь уяснить сеюе вековечную правду большевиков, и как затем оказалась в рядах тех, кто стал защитником всей этой, неизвестной для других сказки.
Мир её пролетел, словно бы яркая и быстрая комета. Он оказался мражом – уже никто не вспоминал добрым словом ни Сталина, ни ленина. Еикто не верил в их добрые помышления – но зато охотно подчинялись слухам и домыслам, переродевшимся в одежды давно забытых и убитых фактов.
Полина Андреевна была уверенна, что скоро люди начнут поносить и имя того, кому они поклоняются сейчас. Это так походило на то, что она помнила из своего школьной поры.
- Виталина, помоги мне лечь в постель. Я кожу поспать немного, проговорила она, глядя в голубые глаза своей дорогой правнучки
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 
 


 
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2015

Регистрационный номер №0301396

от 2 августа 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0301396 выдан для произведения:
10
Викторина относилась к своей кузине с лёгким пренебрежением. Она вообще считала всех блондинок законченными тупицами. А свою милую гримасницу Виталину – особенно.
Та, по крайней мере, не пыталась строить из себя ботаничку. Просто продавала  выгодно то, что могла продать, и не пыталась строить из себя будущую учёную или кого-то ещё
Письмо было написано на бумаге и было послано по обычной российской почте. А на конверте красовался вид Сочи.
Острым почерком Виталины был написан и адрес, и всё письмо. Викторина вдруг почувствовала острый приступ зависти – именно этой дурёхе достанется жилплощадь в дорогом и таком желанном городе.
«Бабушка показала мне завещание. Она очень добрая и хорошая и совсем не сердитая. Она чем-то походит на Росалину из моего любимого аргентинского сериала. Правда, она совсем, совсем больна…»
На щеках Викторины выступили пятна. Ей вдруг стало ужасно жалко себя – весь прекрасный дом в один миг показался ей серым.
«Море, солнце, радость. Да, возможно, стоит поехать туда детом. Поехать и умолить старуху изменить своё решение».
Она представила себя в почти интимном бикини, а то и  нагишом и улыбнулась. Да то было бы  забавно навестить бабушку и всерьёз поговорить с кузиной.
Та всегда была на вторых ролях – красивая, милая, но очаровательно глупая – способная управляться с кофемашиной и компьютером набирая бесконечные письма своего молодого и красивого босса.
Четыре года  разницы в возрасте – она терпеть не могла этой роковой разницы. Словно бы Виталина была не её двоюродной сестрой, а строгой и слишком серьёзной тёткой.
Отец Виталины был совсем не похож на его отца. Он словно бы только притворялся взрослым. Притворялся и старательно боялся сделать ошибку, беря пример со старшего брата.
Маша и Даша были на грани нервного срыва. Им, то казалось, что они стали законченными имбецилками, то, что грядущий всеобщий экзамен не стоит выеденного яйца.
Мать и отец старались не тревожить их бытовыми проблемами. Сёстры прямо-таки стали затворницами. Им становилось  страшно от малейшей ошибки в вычислениях, и они пытались угадать, почувствовать правильный ответ.
То, что в далёкой Москве их знания станут перепроверять пугало их ещё сильнее. Показаться там идиотками, попросту провалиться, словно бы незадачливый резидент на обычной банановой кожуре – нет, только не это.
Даже во снах на них надвигались целые армии чисел. Они были неумолимы и готовы были растерзать сестёр на мелкие кусочки.
Даша особенно боялась. Одна была младше Маши на две минуты, и от того считала сестру умнее и талантливее.
Игнат Дроздов изнывал от скуки. Жена не позволяла ему ни включать телевизор, ни громко слушать любимые блатные песни. В квартире повисала странная почти гнетущая тишина.
Сёстры  явно были на грани. Им хотелось признаться в своей  слабости, престать играть роли интеллектуалок. Проще было попросту перестать играть  в науку, и признать, что они такие же, как и другие девушки.
В разгар их мучений зазвонил телефон.
 
Викторина старалась сдержать гнев. Ей вдруг показалось, что Виталина, эта глупая, безмозглая Виталина попросту издевается над ней. Издевается, считая законченно маменькиной дочкой и вундеркиндкой.
Викторина была также уверена в своей путеводной звезде. Она не смущалась, что это слово рифмуется с другим площадным словом,  которым именуют женский половой орган разнообразные пошлые люди. Она предвкушала свой  дебют со знаменитым оркестром. Сыграть «Первый фортепьянный» Чайковского, а может «Второй фортепьянный» Рахманинова? А потом, потом.
Желание поймать сразу двух разномастных  зайцев – стать любовницей своего преподавателя, и взойти на Парнас – было слишком сильно. Она не могла проиграть ни на одном из двух фронтов, не могла оказаться глупее этой счастливицы.
Отец, как назло задерживался на работе. Он уже давно относилась к дочери, словно бессловесному домашнему животному,  предоставляя ей только кров и еду, и не собираясь относиться всерьёз к её футуристическим фантазиям.
«Если отцу рассказать об этом – он попросту убьёт и своего брата, и его противную дочку. Эта квартира должна принадлежать мне, именно мне. Но почему, всё так несправедливо в этой дурацкой жизни?!».
Она схватила свой дорогой смартфон и соединилась с номером сестёр Дроздовых.
 
Даша осторожно взяла верещащий аппарат.
- Алло! – проговорила она полушепотом. – Ты что, с ума сошла? Мы занимаемся, блин. Если мы в МГУ не поступим, ты будешь первая виновата.
- Да нужен мне Ваш МГУ! У меня из рук квартира уплывает. Бабка свой флэт Виталине завещала. А он в Сочи, между прочим.
- Ну, и что? Подумаешь – проблема.
- Да ты представь, сколько эта квартирка стоит. Её ведь можно за баксы продать.
- Небось, какая-то развалюха. Ну, разве у твоей бабки может быть что-нибудь стоящее? Ладно, давай завтра после уроков встретимся. В «Мандарине».
Даша пожала плечами и отключилась.
Викторина едва не разорвала писанину своей кузины. Она была готова вцепиться ей в лицо, вцепиться и долго царапать, словно бы взбешенная и дикая кошка.
 
Родион Иванович застал дочь катающейся в бешенстве по постели. Викторина извивалась, словно бы в припадке безумия, плача и кусая край подушки.
- В чём дело? Тебя кто-нибудь обидел.
- Папка. Меня Виталина обидела.
- Как обидела? Она же в Волгограде?
- Уже нет. Она в Сочи. Её бабка пригрела.
- Полина Андреевна?
Эта властная старуха вгоняла в краску и его самого, заставая за непристойными занятиями вроде стрельбы по воробьям из рогатки, или прогулкам с девушками позже девяти часов вечера. Старуха никого и ничего не боялась. Она семнадцатилетней девчонкой прибилась к отступающей части, прибилась и прошла с ней  почти всю войну.
Родившаяся в 1945 году дочь вышла замуж на последнем курсе института. Полина Андреевна одобрила выбор своей девочки. Иван ей самой казался очень хорошим и правильным парнем. Он собирался остаться в аспирантуре, но потом решил всё-таки начинать свою трудовую вахту в цехах теперь уже Волгоградского тракторного завода.
Но внуки казались Полине Андреевне весьма посредственными личностями. Родион был нагл и хулиганист, а Роберт слишком мягкотел. Она не желала дочери таких бездарных детей, и очень страдала от этого.
Родион хорошо помнил постоянные выговоры своей бабки. Она находила повод для ругани всегда, особенно, когда он приносил из школы очередную жирную двойку.
Роберт был ещё более укоряющим зеркалом. Он старался быть примерным мальчиком, и его часто били, били, словно маленького циркового клоуна, понимая, что их жертва выглядит смешно и нелепо.
Роберт очень гордился своим поэтическим именем и запоем читал стихи своего тёзки, а также слушал песни. Особенно ему нравилась песня о сладкой ягоде – от её слов на его глазах выступали слёзы.
В Сочи бабка перебралась ближе к пенсии, обменяв свою волгоградскую квартиру на сочинскую. Она  говорила, что мальчикам нужно закаляться, и что жить в Волгограде слишкком трудно – что ей не подходит степной климат.
Родион пару раз навестил её, и даже понежился на галечном пляже, радуясь кружению чаек и видом пальм. Этот субтропический рай запал ему в душу. Бабка как могла обхаживала своего любимца, обхаживала и старалась запомнить, как она выражалась – перед смертью.
Но смерть до сих пор не принимала её. Скончался уже и её муж отставной военный, умерли родители – ещё давно в далёком сорок первом. Полина всегда считала себя виноватой. Отец и мать не захотели покидать уютный и красивый городок и поплатились за свою «верность».
Она немного стеснялась своей фамилии – Фельдман. Тёмные волосы и слегка выдающийся вперёд нос выдавал в ней еврейку. После войны она вернулась в пединститут и стала преподавать немецкий язык в одной из школ отстроенного Сталинграда.
Родион и Роберт немного робели от её строгого взгляда. Они были не слишком рады тому, что учились и жили в Городе-герое. Родители внушали им патриотические чувства, Родион грезил амией и первым бежал  к телевизору, смотреть известную военную передачу. Потом уже после 1986 года эстафету у него перехватил Роберт, мечтающий хоть на экране телевизора увидеть старшего брата.
Полина Андреевна страдала от разлуки со старшим внуком. Она верила, что тот вернётся невредимым, что и его война закончится благополучно.
Он вернулся летом 1988 года в самый разгар демократических преобразований – в форме, берете и с аксельбантами. Вернулся в шумный мир дискотек и политических дискуссий. Этот мир показался Родиону ужасно лживым. Он видел, как днём примерные и скромные одноклассницы брата по вечерам превращаются в диких фурий – в обтягивающих трикотажных платьях и сетчатых колготках, прыгающих под дикие ритмы музыки и света.
Он ненавидел всех этих подлых притворщиц и вскоре уехал в Саратов, торить дорогу своему младшему брату. Родиону опротивел слишком шумный город – он устал быть выставочным экспонатом, устал стараться не уронить чести Города-Героя, и хотел одного приятной и понятной жизни.
Отец не пускал его в литейщики. Он чувствовал, что сын его хиловат для этой профессии, и очень обрадовался, когда его Роберт уехал поступать в Саратовский политех, на отделение инженеров-экономистов.
Ему удалось с небольшим блеском сдать вступительные экзамены. Поселили его в общежитии – в небольшой, но весьма уютной комнате – сосед по комнате ему особо не досаждал, напротив, как мог, вводил его в курс дела.
Очень скоро Роберт привык и подниматься с первыми звуками гимна, и засыпать под звон проходящих мимо трамваев. Раз в месяц он позволял себе гульнуть и смотаться на трамвае к Крытому рынку – купить на присланные родителями деньги говядины. Сорока рублей стипендии ему явно не хватало, и хотя ему не приходилось каждый день пользоваться трамваем или троллейбусом – жизнь казалась ему ужасно сложной.
Роберт не привык к многолюдству. Он вдруг понял, что не важно, как город живёт за окном, важно, что он вновь словно бы бездарный актёр на сцене. Постоянные стрессы – то по поводу курсовых, то по поводу зачётов и экзаменов развинтили его окончательно.
 
Роберту ужасно хотелось показать себя Дон Жуаном. Он приглядывался, то к одной, то к другой сокурснице, приглядывался и ощущал собственную ущербность. Девушки не спешили раскрывать ему сердца и снимать с себя одежду. Однажды он пригласил одну из таких красавиц в кинотеатр, где в зале были голые мраморные статуи. На экране разворачивалась приключенческая мелодрама с большой примесью эротики.
У Роберта билось сердце. Даша шумно дышала, и старалась придвинуться плотнее. А он во все глаза смотрел на голую  Брук Шилдс, смотрел и глуповато улыбался.
Даша не понимала, что и она также может бегать нагишом, что и она тоже может родить для себя малыша. Ей было стыдно, что-то кто-то увидит её с Робертом. Он был общаговским, а она городской и красивой девушкой. Им было явно не по пути.
Родион старался не палить своего брата заботой. Он видел, как этот мальчик становится юношей. Роберт скоро привык, есть в столовке на противоположной от института стороне улицы, привык быть своим среди своих согруппников, и скоро после чопорной и чересчур требовательной Даши увлёкся Элиной.
Та не нуждалась в сопливых ухаживаниях. Девушка прямо извергала сексуальную энергию, словно бы поставленная на огонь кофеварка - кофе. Она не спешила одаривать сокурсника столь желанным соитием – напротив старательно удлиняла ему путь к заветной щели. Родион краснел и тайком почитывал ежемесячную – весьма бесстыдную и дорогую газету.
До 1991 года родители ещё имели возможность баловать его денежными переводами. Отец часто делал нравоучительные приписки, боясь, что сын обязательно сотворит какую-нибудь глупость. В отличие от брата он был близорук и нескладен. И это отпугивало девушек.
Эля отчего-то нравилась ему – может быть из-за дорогих джинсов и внушительного для третьекурсницы бюста? Он готов был прорвать её блузку, подобно двум американским боеголовкам, а от одного взгляда на этот шикарный бюст в брюках Роберта начиналось, что-то вроде рокового для Помпей извержения Везувия.
Он устал бороться с очередным оргазмом. Скопившаяся за месяц сперма выливалась, словно бы  лава из вулканного жерла, марая только что выстиранные трусы и вызывая на губах блаженную улыбку.
Эля замечала все его конфузы, но благоразумно молчала, предвкушая самый сладкий момент своей женской мести.
Родион относился к этой девушке с подозрением. Она подлаживалась под него, превращаясь из грозной львицы в милую слегка испуганную домашнюю кошечку. Ей ужасно хотелось попробовать пошалить со старшим Оршанским, но тот отчего-то совсем не реагировал на её «боеголовки».
Теперь после собственного развода и позорного бегства брата, Родион старался забыть эту прелестницу. Она уже стала слишком обычной – да имитировать страсть с этой, уже почти глядящей в пенсионерки дамой было очень неловко. Его привлекали более молодые особы, вроде тех девушек, что бесстыдно подчинялись его дочери, разгуливая по комнатам нагишом.
 
Викторина ужасно боялась. Что отец сядет на край постели, и не только сядет, но и положит свою ладонь на обе половинки её взволнованной попы. Она была не прочь впервые в жизни быть выпоротой. Мужчины обычно любят причинять боль своим любимым. А женщины соглашаются быть игрушками, если только очень сильно любят.
Викторине было стыдно. Она сейчас мысленно сравнивала отца со своим избранником – и счёт достоинств пока был не в пользу Кондрата Станиславовича.
Она не могла забыть, как тот смотрел на её коленки, или мелькающую то и дело ложбинку между грудей. Её красота могла свести с ума любого, даже самого стойкого мужчину. Викторина собиралась балансировать между всеми признанной богиней и законченной шлюхой, вроде тез девочек, что привлекают к себе внимание, снимаясь на обложках мужских  журналов – в чём мать родила.
Она сама и боялась. И жаждала наготы. Нагота из дешёвых проституток делала богинь, и низводила благородных дам в пропасти ада. Нагота была для неё божьей загадкой – почему Бог так обиделся, когда Адам и Ева устыдились своей наготы?
Она сама была готова выйти на сцену в костюме Евы. Выйти и сыграть Патетическую. Во сне это было так просто – яркое алое платье, словно бы сдувало ветром, и она играла, играла, чувствуя на своём теле чужие то брезгливые, то, наоборот, заинтересованные взгляды.
Она была благодарна отцу за дорогое и вызывающе смелое платье. Он подобрал к нему ярко-алый бельевой гарнитур, но Викторина решила пожертвовать бельём. Её смущала только слишком бросающаяся в глаза стыдная поросль. Та украшала её лобок, делая из примерной куклы какой-то дерзкой распутницей.
 
- Так, дочка. В чём дело?
- Прабабка Полина отписала свою квартиру Виталине!
- Ну, и что?
- Папа. Я хочу, чтобы у меня была своя собственная жилплощадь! Чем я хуже Виталины!?
- Ты не хуже. Но представь. Что тебе делать в этом захолустье?
- Захолустье? Это – олимпийская столица – блин. Туда шикарные лайнеры заходят. И вообще…
Викторина замолкла, спрятав хлюпающий от возмущения нос в белизну наволочки. Она вдруг поняла, что только притворяется богатой и успешной девушкой, а по-настоящему – она несчастная и глупая самозванка, дочь бывшей стриптизёрши и телохранителя.
Родиону Ивановичу было стыдно. Он словно бы не был отцом, просто ненужным свидетелем женского каприза.
- Успокойся. Не думаю, что Виталина долго проживёт в этом городе. Ей хватит и Волгограда. К тому же её мать…
- Тётя Эля – шлюха. Она изменяла дяде Роберту.
Викторине ужасно хотелось, чтобы отец погладил её сначала по левой голени, потом по бедру, и наконец, задрав подол халата, поцеловал в одну из половинок нё дынообраззной попы.
Она вновь была только капризным ребёнком и больше никем.
- Если ты будешь хорошо себя вести, то летом мы поедем с тобой в Париж. Остановимся в отеле "Георг Синг", я покажу тебя весь город.
- Папа, ты не говоришь по-французски. Я не хочу, чтобы ты позорился.
- Ну, и что. Позорится тот, кто не  имеет денег, а они у нас есть. Так что кончай капризничать и сыграй мне, пожалуйста, ту чудесную сонату.
Родион старался избегать мата в беседах с дочерью. Он вдруг понял, что почти разучился говорить по-человечески. Матерщина сама готова была спрыгнуть с его языка, словно бы жабы с языка нерадивой дочери.
Викторина шмыгнула носом и, стараясь не выдать своего волнения, направилась к блистающему лаком Рёнишу.
Это фортепьяно отец купил у какого-то овдовевшего майора. Старик давно закладывал за воротник и согласился продать инструмент довольно дёшево. Викторина радовалась подарку – звук у фортепьяно был плотный и сочный. На нём любая мелодия звучала идеально, словно бы в большом зале с прекрасной акустикой.
Родион прислушивался к мелодии. Она уже не казалась ему просто надоедливым шумом, она говорила то, что он не мог сказать, спотыкаясь на матерных словах.
Жизнь внешне богатого, но всегда ожидающего подлости человека измотала его. Теперь было стыдно и подумать, что он когда-то был комсомольцем и даже мечтал полететь на Марс и построить коммунизм на всей планете. Да что там на планете. Во всей Солнечной системе.
Дочь играла. Фортепьяно плакало, фортепьяно страдало. Фортепьяно рвалось в бой.  Он вдруг подумал, как трудно быть тем, кто всё время слышит эту музыку. Кто не может после этих торжественных звуков пойти покурить или выругаться матом...
«Интересно, что чувствовал этот, как его там, Бетховен, когда писал это?».
А звуки всё яростней налетали друг на друга, словно бы табун коней сорвался и бежит вперёд увлекаемой молодой и резвой кобылицей.
Эта радость, эта звучная радость была подвластна пальцем его дочери.
Родион всегда жалел самого себя. Жалел, что родители назвали его Родионом. Они явно восхищались героем Достоевского. Его романный тёзка вызывал у Родиона скуку. Только в армии он понял, как сложно не стать убийцей, имея в руках оружие.
Дочь уже играла что-то церковное. Казалось, что кто-то вступает в брак, под дивные, от души идущие звуки органа.
Родион старательно впитывал в себя каждый звук. Конечно, он раньше не слышал этой сонаты и не мог судить о правильной техники исполнения. Но звуки, звуки пробуждали от спячки его огрубевшее сердце.
Он вдруг вспомнил себя на призывном пункте, вспомнил, с каким ухарством ожидал этого дня. Родители боялись, как бы его не послали в Чернобыль и в Афган, а он только отшучивался. Ему тогда казалось всё таким прекрасным. Но сейчас.
Сейчас всё вокруг казалось глупой и лживой декорацией. Казалось, что, играющая сонату девушка совсем не его дочь, а кто-то другой. Какая-нибудь модная и сексапильная актриса.
Спустя четверть часа "Рёниш" замолчал.
- Папа, ну, как? – поинтересовалась Викторина, стараясь сдвинуть бёдра как можно ближе, чтобы скрыть от взоров отца преступное отсутствие нижнего белья. Она вдруг подумала, чтобы он сказал отец, узнав об оголенности её лобка и грудей. О втором он мог и догадаться, только законченные скромницы надевают под халат лифчик или комбинацию. Она вдруг подумала, что стоит начать свои постельные подвиги с отца, что не стоит отдавать своё телесный капитал этому скромнику.
Кондрат мог не оценить её щедрости и принять её за глупость. Для него вероятно секс ничего не значил, а вот для неё он был сродни первой исповеди в храме.
Викторина боялась быть откровенной с попом, она вообще не понимала, как можно рассказывать свои тайны кому-то ни было.
- Я удивлён, - с трудом выдавил из себя Родион. – Ты оказывается и впрямь неплохая пианистка.
Викторина закусила губу. Позвала отца показалась ей слишком дежурной, словно бы заранее заученная реплика в пьесе. Её порывало встать, подойти к отцу и, в порыве дочерней благодарности, поцеловать его в губы, загадочно прошептав: «Папа, а ты знаешь, что под халатом я абсолютно голая – без лифчика и трусов!».
Она не умела, не могла достоверно сыграть роль шлюхи. Именно сыграть, зная, что её не придётся доказывать свою роль делом. Секс с отцом был такой же нелепой фантазией, словно бы выступление на конкурсе имени Чайковского.
Её не решились отправить даже на балет "Щелкунчик". Попросту обвинив в дилетантизме и полной бездарности.
Она почувствовала себя канарейкой, которую на Благовещение собирались отпустить на свободу. Попросту выгнать из золотой клетки на свежий, по-апрельски прохладный воздух. Она не представляла годна ли на что-то, ещё кроме ежедневного музыцирования, ей, словно бы цирковой болонке – арену, было трудно расстаться с лицеем, оставить этот странный полупрофессиональный мир.
 
………………………………………………...............
Виталина в таком же стильном халатике чаёвничала на кухне с бабкой Полей.
Та была седой старой и казалась очень доброй.
Бывшей фронтовой медсестре было немного неловко. Она вдруг подумала, как нелепо выглядит на фоне юной тонкотелой и белокурой правнучки, как вообще странно то, что она делает здесь на земле.
Она боялась только одного умереть в одиночестве. Застыть навеки среди давно годящихся на отправку в музей вещей – старого трюмо,  буфета с посудой, комода. Всё в комнатах было так, как при жизни её мужа. Так, как хотел он, её друг и вечный кумир.
Внучка была явно новым человеком в этой квартире с навеки застывшим  временем.  Она пила предложенный ей чай и строила планы на завтрашний день.
Полина Андреевна чувствовала себя немного обманутой. Когда-то ей ужасно хотелось дожить до победы коммунизма на всей планете, но теперь, будучи старой, она понимала, как была наивна и глупа.
Смерть не скосила её в юности. И теперь став серой и безвкусной, она призывала её, как призывают дети своих запоздавших с работы  родителей. Ей хотелось, туда, к оставленному
на время Отцу. «Земля – это Детсад Бога!» - подумала она. – Мы все тут потому, что он вечно занят и ему не до нас».
Виталина могла вполне освежить этот интерьер. Она была достойна этого жилища. Она отчего-то нравилась Полине Андреевне больше своей темноволосой кузины. Слишком молчаливая, но  т в своём молчании дерзкая Викторина была скорее хорошо замаскированным бесёнком, чем ангелом.
Внук так и не привёз её сюда. Он присылал лишь фото – красивые фото, на которых его дочь казалась лишь затейливой фарфоровой куколкой – подобная когда-то украшала её комод.
Полина Андреевна помнила, как радовалась тому, что удалось удачно обменять квартиру и переехать сюда ближе к Чёрному морю. Она радовалась каждому дню, радовалась тому, что теперь можно экономить на отоплении, что ходить зимой в плаще гораздо приятнее, чем в шубе. И что она попросту устала жить в Волгограде.
Её муж очень гордился детьми. Но теперь, в непонятном и шумном мире, его вдова терялась, смотрела на всё с опаской, стараясь, лишний раз не думать о такой приставучей и неизбежной смерти.
Она меньше всего хотела уйти из жизни никому не нужной мумией. Не хотела лежать в каком-нибудь дальнем углу с разбитой головой, словно бы некстати сломавшаяся кукла – возможно, такая смерть была бы довольно милым выходом из ситуации.
Виталина с трудом представляла, что станет делать, если старушка помрёт у неё на руках. Полина Андреевна совершенно не могла представить, как будет проходить её погребение – она думала только об этой уютной и красивой квартире.
- Не спорь со мной. Я так решила. Отписала всё тебе – молодым в жизни нужен простор. В сущности, это единственное,  в чём нуждается молодость.
Виталина молча, слушала, вежливо прихлёбывая чай из цветастой кружки. Старушка умела держать себя в рамках – ей нравилось быть опрятяной пожилой лежи, нравилось мило улыбаться здоровавшимся с ней людям, здороваться и говорить о погоде, о том, что в соседнем «Магните» есть неплохая говядина.
Все эти разговоры удерживали её в мире. Казалось, что их беседа будет длиться вечно, что бабушка и дальше будет улыбаться, словно бы добрая фея и сказки.
Виталине, разумеется, не терпелось пройтись по городу. Пройтись, как будто бы она никуда особенно не спешит, а так, просто, гуляет, наслаждаясь возможностью просто гулять.
Она вдруг вспомнила, что так и не отправила написанное вчера письмо. Она посмотрела на бабушку с виноватой улыбкой:
- Баба Поля, может быть, я за продуктами схожу? Да и письмо надо Викторине отправить.
- Сходи, сходи. Это ты хорошо придумала – ключ вон там на тумбочке. Твой ключ.
- Мой?
- Да, ты теперь почти тут хозяйка, привыкай.
 
Виталина постаралась не задерживаться ни в магазине, ни у почтового ящика.
Ей  хотелось поскорее вернуться в уютную бабушкину квартиру, уложить старушку в постель и подумать о том, как жить дальше.
Этот город был каким-то чужим. Он словно бы прикидывался красочным миражом. Словно бы мог в любой момент растаять и стать просто голубым, до неприличности нагим небом.
Она была рада, что не видит тут пока праздной и скучной публики – мамаш в купальных халатах и детей с надувными кругами. Они появлялись тут только с первыми летними днями – появлялись, чтобы исчезнуть накануне сентября отправиться по своим Магаданам и Норильскам.
Многие из курортников играли в игру «Сухофрукты» - они попросту истязали себя, лёжа на знойном солнце, словно бы еще некогда сочные плоды на железном поддоне, или лепёшечки из фарша на раскаленной сковородке.
Полина Андреевна наслаждалась пока этим затянувшимся праздником детства, ей нравилось быть ребёнком, сидеть в своём кресле, есть плюшки и принимать подарки.
Виталина понимала, что стать своей в этом городе ей просто необходимо. Она вдруг подумала, что этот город такой же слишком раскрученный, как и её родной Волгоград, что и тут могут шнырять люди с чужеземной речью и манерами, что и тут можно чувстворвать себя только гостем.
Она молча дошла до дома, открыла дверь подъезда, поднялась по ступеням.
Полина Андреевна слушала как шебаршится кончик ключа в замочной скважине. Она прикрыла глаза своими морщинистыми веками и погрузилась в задумчивость, словно оперная графиня. Она решила брать пример с этой выдуманной Пушкиным героини.
Старость просто перетекала в сон. Он мог оказаться вечным, попросту перестанет поступать энергия от батарейки именуемым «сердцем». Полина Андреевна понимала, что может напугать вошедшую Виталину, но та,  первым делом,  шмыгнула на кухню, к почти антикварному белоснежному «ЗИЛу», и стала нагружать его чрево новой едой.
Старушка терпеливо ждала. Она уже много раз так репетировала свою смерть, привыкала к грядущему небытию.
Виталина же не привыкла к виду мёртвых людей. Она отчаянно боялась оказаться с трупом наедине. Все эти байки о том, как легко обрнапужить еще вчера живого человека мёртвым её совершенно не вдохновляли. Особено пугало её то, что престарелая бабка и впрямь может отбросить коньки в любой момент. Она вдруг подумала, что как будет сложно  похоронить её, похоронить достойно и справедливо, так, как должна была похоронена фронтовая медсестра.
 
- Бабушка Поля, я всё купила, и письмо отправила.
Полина Андреевна добросовестно играла роль свежеусопшего человека. Она хотела проверить свою будущую наследницу, проверить не шутя, но совсем серьёзно.
- Баба Поля? – вопросительно пролепетала Виталина.
Ужас был написан на красивом личике этой блондинистой девочки. То, что все светловолосые женщины законченные истерички – Полина Андреевна узнала из какой-то кооперативной книжонки.
 Виталина подошла к её креслу почти вплотную и тронула  старущечье левое запястье.
- Баба Поля.
Стук сердца был почти не уловим. Но он был, Виталина приложила ухо к груди старушки.
- Баба Поля, вы живы?
Виталина боялась невольно показаться законченной паникёрршей. Выпитый  за завтраком чай был готов вытечь из неё тонкой едва заметной, и неожиданно солоноватой струйкой. Обмочиться в двадцать лет, обмочиться, словно испуганной детсадовке – этого только не хватало!
 
- Виталина, хватит меня щупать. Я тебе не муж, и не музейный экспонат. Но и их, как известно, советуют руками не трогать!
- Бабушка. Ты жива. Какая радость!
- Разумеется, жива. Я решила, что справлю и столетний юбилей. Если меня не убили фашисты, то мне сейчас ничего не страшно.
-Бабушка, ты не против, чтобы я пригласила сюда на лето Викторину?
- Эту лурочку пианистку? У неё же нет сердца. А без сердца любой музыкант -  забавная заводная игрушка – и только. Впрочем, я не против. Я так давно не видала её отца. Ах, Родион, такой был славный мальчик, такой послушный.
И Полина Андреевна с какой-то тоской посмотрела на свою резную трость.
Когда-то она могла подолну прогуливаться, смотреть на детей, играющих в песочнице. Но сейчас её мир был совершенно другим – узким и темным, и мало чем отличался от гроба.
Виталина была как раз, кстати со своей пока что неувядающей юностью. Ей нравилось быть полезной пожилой даме. Полина Андреевна мечтала быть именно дамой – чернила свои седеющие волосы и загадочно улыбаясь, накрашивая губы самыми смелыми по оттенку помадами.
Сейчас она охотно бы отправилась в морской еруиз по Эгейскому морю. Ей нравилось ощущать на себе взгляды людей – быть в центре внимания. Как жаль, что она так быстро постарела!
Тот шумливый, радостный и такой краткий бал всё ещё стоял перед глазами. Она не могла насытиться им, словно бы предчувствовала скорое и окончательное расставанием со своим детством, со своим довоенным детством.
Мир, наполненный солидными эмками, двухэтажными троллейбусами, постовыми и ощущением скорого и окончательного коммунизма. Как она верила тонкой четырёхстраничной «Правде». Как вгрызалась в «Краткий курс партии» стараясь уяснить сеюе вековечную правду большевиков, и как затем оказалась в рядах тех, кто стал защитником всей этой, неизвестной для других сказки.
Мир её пролетел, словно бы яркая и быстрая комета. Он оказался мражом – уже никто не вспоминал добрым словом ни Сталина, ни ленина. Еикто не верил в их добрые помышления – но зато охотно подчинялись слухам и домыслам, переродевшимся в одежды давно забытых и убитых фактов.
Полина Андреевна была уверенна, что скоро люди начнут поносить и имя того, кому они поклоняются сейчас. Это так походило на то, что она помнила из своего школьной поры.
- Виталина, помоги мне лечь в постель. Я кожу поспать немного, проговорила она, глядя в голубые глаза своей дорогой правнучки
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 
 


 
 

 

Предвкушение счастья. Глава 9

Предвкушение счастья. Глава 11