Помочь сайту
Поздравления
Предвкушение счастья. Глава 11
18 августа 2015 -
Денис Маркелов
11
Кафе «Мандарин» находилось в небольшом трёхэтажном домике на первом этаже. Это постепенно ветшающее строение казалось многим анахронизмом. Но многие люди считали, что без этого дома Рублёвск станет другим, потеряет свою индивидуальность.Троица девушек зашла в это кафе сразу после уроков. Викторина всегда гордилась своей формой – она всегда показывала всем вышитый скрипичный ключ и делала всё, чтобы её заметили.
Сёстры Дроздовы старались не слишком выделяться. Они немного стеснялись своих костюмов, словно бы им предстояло не наслаждаться стаканом с молочным коктейлем, а перепечатывать длинный и малопонятный им доклад о положении в соседнем с Россией государстве.
Ничего кроме чисел они не понимали. Не понимали даже истории, попросту заучивая даты и чужие мнения о свершившихся событиях.
В сущности, знания истории им не требовалось.
Викторина заказала три стакана с коктейлем и шесть шарообразных пирожных. Заказ был выполнен – и она с царственной небрежностью положила на прилавок пятисотрублёвую купюру.
Ей нравилось играть роль щедрого спонсора, нравилось форсить перед этими двумя фантазёрками – и Маша, и Даша вряд ли держали в руках что-либо более весомое, чем пятидесятирублёвая купюра – со статуей Невы с лицевой стороны и видом Биржи с другой.
Они бы никогда не имели бы в руках купюры с портретом Уиллиса Гранта. Им вообще не стоило так возноситься – им совершенно не похожим на своего грубого отца.
Викторина вспомнила, как однажды шутя за глаза, назвала своих подружек дрозофилами. Они и впрямь чем-то напомнили ей мушек – глуповатые мечтательные и так и норовящие оказаться в западне.
Она отчаянно завидовала им. Её никогда бы не отпустили бы одну в столицу – отцу повсюду мерещились смертельные разборки, он всё витал мыслями в давно уже канувших в Лету 1990-х годах.
Викторина наслушалась об убитых кооператорах, и об изнасилованных дочках этих людей. Она словно бы запретный фильм посмотрела, любуясь по указке отца чужими мучениями. Тот думал, что этим оберегает её от беды.
Викторина же жаждала этого пока не известного ей позора. Она, словно бы на качелях – то взмывала к самому солнцу, то проносилась почти вровень с землёй.
Пирожные лежали в продолговатом прозрачном контейнере, а в стаканах угадывалась сладкая жидкость, знакомая ей почти с раннего детства.
Они с сёстрами не собирались долго засиживаться в этой забегаловке. Она пригласила их с собой, чтобы вручить приглашения на свой персональный концерт, вручить и посмотреть, как у этих будущих учёных вытянутся лица.
Викторина предвкушала свой триумф. Она уже ощущала на себе восторженные взгляды публики. Все эти люди, стоящие на краю могилы, были бы в восторге от её игры.
Она уже видела себя в алом платье из щёлка, под ним был тщательно выбранный отцом ярко алый бельевой гарнитур. Она бы была бы рада выйти на сцену обнаженной, дав свободы своему бюсту и промежности.
Она уже давно готовилась к своему дебюту. Тщательно обрабатывала свой лобок, удаляя стыдную поросль. И даже пыталась музицировать, будучи раздетой.
Она не стыдилась ни рояля, ни пианино. Наоборот, радовалась, что кто-то воображаемый смотрит на её ловкое тело, смотрит с восхищением и плохо скрываемой завистью.
Сёстрам было неловко сидеть рядом с этой восторженной богачкой. Викторина до сих пор витала в небесах. Ей казалось, что мир вертится вокруг неё, как Луна вокруг Земли. Ей нравилось унижать их, замечая что-либо нелепое или смешное. Замечать и раздувать эту почти ничего не значащую « муху» до размеров «слона».
Сёстры же были как на иголках, им казалось, что их обязательно провалят на ЕГЭ, что никакой Москвы они так и не увидят, и что ни в каком МГУ им не придётся учиться.
Им не терпелось поскорее исчезнуть с горизонта отца. Тот и впрямь вбил себе в головы, что был награждён быстрорастущими и весьма ветвистыми рогами. Сёстры ничем не походили на него. Маша и Даша боялись даже появляться на глаза этому пошлому человеку, понимая, что рано или поздно он захочет разделить с ними постель.
Страх перед инцестом лишал их воли. Сёстры понимали, что и впрямь отличаются от своего родителя – тот никогда не интересовался математикой.
- Скорее бы мы с тобой в Москву уехали, - проговорила Маша, глядя на сидящую тет-а-тет Дашу.
- Машка да всё будет о, кей.
- Ага, хоккей. Чего вы там забыли в Москве-то.
И девушки зашушукались, не обращая внимания на двух мужчин, пьющих чай за соседним столиком
Паук и Боксёр умели слушать. Они старались ни чем не выдать себя – не спугнуть эту милую стайку золотых рыбок.
Пасти Викторину оказалось не слишком сложно. Та, как трамвай ходила по одному и тому же маршруту. И теперь они точно знали, о ком эта милая барышня станет разглагольствовать.
Боксёр не спешил ставить эту фантазёрку на четыре кости. Он длил предвкушение, как только мог. Предвкушение неизбежного позора этой отрасли стриптизёрши.
В лице Викторины, словно бы песчинки в бетоне застыли черты Магиры. Та прорывалась сквозь снобизм своей дочери, словно бы первая весенняя трава сквозь снег.
Докладывать своему шефу они пока не спешили. Главное было снабдить того хавчиком и какими-никакими средствами к существованию – его и этой избалованной куклы Руфины.
Было бы неплохо, если бы они с Викториной поменялись местами. Затащить эту сладкоголосую певунью в старый гараж. Заставить дрожать от стыда и извиваться, словно почуявшая смерть змея.
Но пока было рано так радикально действовать. Они и впрямь были уже в не поднадзорных никому 1990-х. Тогда их подвиг удался, никто даже не попытался помешать им.
Но теперь, теперь всё было не так просто.
Они ещё не решили, кого первого они лишат свободы. Эту темноволосую метиску или этих златокудрых барышень, мечтающих стать вровень с героиней Любови Орловой из знаменитой «Весны».
Она подождали несколько минут после того, как девушки вышли – и постарались последовать за ними, совершенно не думая догонять.
Сёстры Дроздовы так и прошагали весь путь, даже не почувствовав хвоста, своими избалованными задницами. Они миновали вежливого портье, улыбнулись ему, и сделали вид, что вовсе не стесняются быть на фоне всеми любимой Викторины Родионовны.
А та, небрежно улыбаясь, вызвала лифтовую кабину.
- Ничего, Боксёр, не торопись. Мы за этими мокрощелками куда угодно пролезем. Надо будет, мандавошками прикинемся, - хмуроватый Пьеро посмотрел на высокую башню.
- А чего мне беспокоиться. Это пусть Хоз беспокоится. А чего она их к этому пианисту-то потащила?
- А чтобы у этого… выбор был. Куда свой ключ скрипичный вставлять!
Паук достал из потаенного кармана пачку с угрожающей картинкой и вынул из неё сигарету.
Курил он сосредоточено, словно бы служа неведомую другим службу. Курил и оглядывал острова на реке. Неподалёку стоял обелиск памяти павшим, словно лисий хвост, трепетало пламя Вечного огня.
Изобразив на лицах скорбь, оба бандита подошли к этому священному месту. Шестнадцать лет назад, они уже пленили тут двух фантазёрок, но тогда всё было гораздо проще.
Парк дожидался первых тёплых дней, готовясь взреветь моторами аттракционов и заполниться праздно шатающейся публикой.
Паук и Боксёр смотрел и на памятные места с горькой усмешкой – они всё ещё надеялись подняться над толпой, поймать свою птицу счастья. Но кочевая жизнь и вечный бич всех бродяг – страх гнали их прочь от городов.
Вот и сейчас им не терпелось поскорее забиться в самую дальнюю нору.
- Повезло, парнише. Ишь, какой небоскрёб. Говорят он и впрямь гений!
-Говно – он, а не гений.
Паук едва не метнул окурок в пламя Вечного огня – но, опомнившись, стал искать взглядом пустую урну.
Кондрат Станиславович трепетал, словно бы натянутая струна. Он уже пожалел, что пригласил Викторину в отсутствии жены – эта ловкая девочка явно играла с ним, как с мячиком, то подкатывая к себе, то снова откатывая.
Он очень удивился, увидев на пороге ещё двух совершенно одинаковых девушек. Ему даже показалось, что у него стало двоиться в глазах после двух стопок отличного армянского коньяка.
- Это мои подружки. Они – близняшки – засмеялась Викторина. – Они будут у нас публику изображать.
- Публику? – растерялся Кондрат.
-Вот, именно. Правда, они классные?
Смущенные сёстры не спеша обернулись вокруг своей оси, отчаянно стесняясь и пряча от Кондрата разом покрасневшие лица.
Кондрат Станиславович смутился тоже. Он вдруг подумал, что это походит на запретное свидание – вся напускная взрослость стала слетать с него, оголяя под взрослым костюмом и телом робкого, вечно сомневающегося в своих силах подростка.
Он вдруг подумал, что зря не поехал вслед за женой, что возможно, та сама решила проверить его супружескую верность.
Теперь после вполне удачного, но полу-преступного соития – он едва сдерживал свою похоть – а Викторина с подружками так и напрашивались в жертвы, играя роли красивых, но совершенно безмозглых нимф.
В гостиной был накрыт стол. Девушки готовились к чаепитию, а Викторина, словно кошка миску со сметаной обходила дорогой рояль – он чернел, словно антрацит.
- Какая прелесть, - сорвалось с её бледных губ.
Втайне от отца Викторина пользовалась косметикой – таскала с собой помаду и тени, стараясь приукрасить свою полувосточную мордашку. Ей ужасно хотелось сбросить ненавистные путы детства, перестать зависеть от вечно озабоченного работой отца. Тот не решался стать ближе к ней, словно бы боялся незавидной славы Гумберта Гумберта.
Он вообще избегал серьёзных разговоров с дочерью. А та предпочитала слышать восторженные возгласы подруг – те завидовали то модным одежкам, то тому, что за Викторину в доме убирается приходящая девушка – а для Викторины остаётся только постоянно совершенствовать свою игру.
Даша и Маша на время позабыли об интегралах, и дифференциалах. В сущности, им давно надоело прикидываться любительницами математики – а будущее в Москве откровенно пугало.
Они боялись оказаться то в ночном клубе, то на панели. В сущности, их кровное родство и такая опасная похожесть делала из их нагих тел – приятный аттракцион. Мужчины могли вполне насладиться всеми тремя отверстиями сестрёнок – пустив в ход так некстати расцветшие груди.
Секс для этих заучек был страшнее всех семи египетских казней. Они с ужасом смотрели на взрослого мужчину, который был для них, словно оселок для их мимолётных похотей.
Они завидовали Викторине, та явно была ближе к этому мужчине.
Викторине было стыдновато. Её учитель чаёвничал с её подругами – ароматы свежих плюшек и хорошего дорогого британского чая тревожили обоняние юной пианистки, а её пальцы заученно и очень стыдливо порхали то по белым, то по чёрным фортепьянным клавишам.
Страсть, начавшего постепенно глохнуть, композитора передавалась и ей, передавалась, как передаётся вирус гриппа – незаметно и неизбежно.
Эта стремящаяся в неизвестность музыка, увлекала её душу, словно бы быстрая горная река, она перескакивала с камня на камень и была так восторженна, словно юная нагая девушка в большом нерегулярном парке.
Эта музыка всё более нравилась Викторине. Она уже не считала мгновения до такой желанной коды, напротив была готова вновь и вновь возвращаться к началу этой до-минорной сонаты.
Ей вдруг захотелось яростно и ярко зарозоветь – перестать прикидываться скромной ученицей с милой полувосточной физиономией.
Это музыцирование заменяло ей желанное и такое пока ещё запретное соитие. Словно бы её тело рвалось, страстно рвалось к такому холодному и чопорному Кондрату, словно бы и она была желанна ему, как эта дурацкая плюшка.
Викторине вовсе не хотелось искать рифму к этому нелепому слову. Но эта рифма возникала в мозгу совершенно случайно, словно бы начерталась чем-то невидимым стилом – алыми, как кровь чернилами.
О падших женщинах Викторина могла только догадываться. Она никогда ещё не стояла на четвереньках, не ощущала дурманящего запаха чужой возбужденной плоти, не пыталась притвориться бездомной собакой. Она могла только воображать, воображать себя весьма красивой и желанной куколкой.
Маша и Даша сидели словно на раскаленных печках на своих пуфиках. Им уже хотелось поскорее уйти, словно бы за чаенитием должно было последовать нечто неизбежное и ужасное.
Вся соната кричала об этом – первая часть о нелепой веселой влюбленности – вторая часть – о молитвенной страсти, и наконец – скерцо о бездумной и почти неизбежной похотливости.
Они вдруг подумали, что сами лезут в эти силки, словно не разумные птицы. Что это дьявол морочит их неизбежной учёностью, что это он заставляет их дрожать от ужаса перед возможным провалом на экзаменах, что это дьявол тянет их в Москву подальше от ролных и друзей.
Маша с Дашей ощущали неизбежность своего падения. Им даже стало интересно, куда именно они станут падать. То, что они будут вровень с горделивой Викториной, стоит им всем троим раздеться – завораживало.
Кондрат Станиславович был отличным кандидатом для первого мужчины. Они желали пасть не от какого-нибудь похотливого дурачка, но и избежать силков настоящего, хорошо выдрессированного ловеласа.
Кондрат Станиславович боялся поверить в то, что он уже однажды овладел женщиной. Он боялся притерпеться к этому чувству, почувствовать охоту к нелепой и пошлой гимнастике двух, в сущности, совершенно чужих тел. Так, наверное, чувствуют себя батарейки, когда их укладывают рядом, дабы получить электрический ток.
В мыслях его эти барышни были всего лишь затейливыми куклами – точно такими,
что в полдень выскакивали из старинных фарфоровых часов. Эти часы тёща привезла из Дрездена и поставила на самое видное место.
Ираида Михайловна была в восторге от своей прозорливости. Она вообще-то просто желала молодожёнам добра, когда устанавливала в их квартире скрытую систему видеонаблюдения.
И теперь, глядя на монитор ноутбука ловила кайф, глядя на то, как Кондрат пирует с милыми школьницами. Те выглядели слишком блёкло на фоне этого романтичного красавца.
Нелли видела нагишом на крае ванны.
Она чувствовала, что что-то меняется в ней, что-то новое пробуждается в её теле – и это не хочется прекращать.
Она робко ощупывала своё тело, точно так же, как тогда после первого опыта любви с избалованной псевдофараонессой. Тогда она ощущала только стойкую брезгливость, словно бы случайно наглоталась протухших дождевых червяков.
Секс с мужем слегка напугал её. Так одинокого путника пугает неожиданная очень сильная гроза. Нелли вздохнула и отчаянно заработала розовой губкой, покрытой похожей на слегка подтаявший пломбир мыльной пеной.
Мать попросила не запираться. Её верный Андрей вновь отбыл в райцентр. А кроме их двоих в большом доме никого не было.
Нелли ужасно хотелось подразнить свой клитор. Она улыбнулась, найдя не слишком приличную рифму к этому слову, «Как-то, раз чуть пьяный ктитор целовал монашки клитор!» - пропела она и тотчас-зарделась, покраснев, словно дорогая садовая роза.
Ей было стыдно за свою почти детскую восторженность. Так маленькая девочка пристаёт к гостям с только что подаренной ей куклой, суя это пластмассовое подобие человека под нос каждому, кто более-менее мило улыбнётся ей.
Становиться матерью было очень прикольно. Это словно бы постепенно пьянеть – вероятно, беременность чем-то сродни опьянению – а организме вырабатывается новый никогда не знаемый раньше продукт.
Она никогда не думала, что так будет бояться этого вполне приличного в глазах матери акта, что так, наверное, чувствует себя какая-нибудь консервная тара, когда ей пытаются вскрыть, дабы, поскорей, вкусить вкусного и питательного напитка.
Она уже видала немало таких жестяных баночек. Они лежали в урнах и молили о снисхождении к себе – красные несли в себе американскую Кока-Колу, синие – её «двоюродную сестру» «Пепси». В зеленых когда-то плескалось не слишком пьянящее пиво. Вероятно, и она несла в себе кого-то – этакий коктейль из её и Кондрата генов.
Она вдруг вспоминала, как помогала слишком криворукой подруге управляться со штативом и со слишком хрупкими пробирками.
Играть роль алхимика было забавно. Она, правда, никогда не собиралась ни работать в аптеке, ни заниматься творением новых искусственных тканей, и вообще ей становилось дурно от запаха разнообразных химикалий.
Соитие с мужем тоже походило на очень опасный опыт. Секс из невинной забавы невольно превращался в строгий и очень важный экзамен. И не могла понять, что должна будет получить в результате этого опыта!
Долго сидеть в закрытом помещении было не комфортно. Она постаралась поскорее смыть мыльную пену, растереться полотенцем и обрядиться в лёгкий махровый халат.
Волосы еще были слегка тронуты влагой. Обычно, Нелли прятала их под купальной шапочкой, или наспех сушила феном, радуясь, что обладает самым удобным видом причёски – всегда юным и таким задорным каре.
Становиться длинноволосой не входило в её планы. Но и избавляться от шевелюры – тоже было не слишком удобно – лысой могла быть только давно выпавшая из памяти трусливая и развратная Нефе.
Нелли охотно сваливала все свои грехи на эту воображаемую близняшку. Та вполне могла платить по счетам за все ошибки такой внешне самоуверенной и вполне счастливой банкирской дочери.
Смерть отца слегка понизила её вершину. Гора сначала стала не слишком заметным холмом, а затем вовсе обратилась в пригорок. Нелли вдруг опустилась на грешную землю, как тогда в сером и пустом подземелье, когда им с Людочкой устраивали очень важный экзамен.
Сейчас она ненавидела себя. То, что случилось с избалованной и такой самоуверенной Людочкой было и на её совести. Скорее бы она сейчас согласилась позавтракать собственными фекалиями, чем видеть зареванное личико самозваной Принцессы и слышать её нудный, проникающий в самую сердцевину души скулёж.
За те шестнадцать лет, что разделяли её и испуганную самозваную Алису бывшая златокудрая королевна очень изменилась. Она вдруг из забавной и красивой куклы стала самостоятельным, но, увы, слишком безжалостным человеком.
Людочка так и жила в своём двухцветном мире, только теперь вместо пугливой радости видела только чёрную злобу.
Особенно Нелли удивляла ненависть подруги к её, Неллиному, мужу. Та словно бы желала забрать у неё дорогую и очень привлекательную игрушку – отнять и выбросить за ненадобностью.
Нелли не могла даже представить их… сношающимися. Правда на её языке вертелось более крепкое слово, но она благоразумно проглотила её, словно бы сладкую конфетку. Муж и впрямь побаивался и стыдился этого необходимого ритуала.
Он предпочитал оставаться ребёнком. Предпочитал смотреть на мир, словно бы на забавную картинку, представляя себя взрослым и самостоятельным. Нелли устала подражать его матери – готовить такие же блюда, ходить в таких же платьях. Ей было страшно подумать, что вместо мужа, она обзавелась не слишком умным и талантливым братом.
Выйдя из ванной, Нелли решила поскорее лечь в постель. Она не желала мешать матери, та уединилась со своим ноутбуком, уединилась и старательно за чем-то следила.
Ираида Михайловна давно мечтала создать в посёлке службу велотакси. Она старательно выискивала пока ещё не занятую нишу, отвергая всё – пиццерии, пивные бары и киоски по продаже кур-гриль.
Всё это слишком попахивало той перестроечной самодеятельностью. Она помнила, как, заходя к мужу в райком, видела довольно опрятного для кавказца человека. Марат стыдливо предлагал взять напрокат видеокассеты с заграничными фильмами – разнообразные Большие попки так и бросались в глаза.
Муж смотрел на этот бизнес сквозь пальцы. Он понимал, что огромный лайнер готов вот-вот пойти ко дну, и пора перебираться пусть в не такую уютную, но зато более надежную спасательную шлюпку.
Сейчас ей хотелось перестать быть финансистом. Отвечать за множество людей, за милых в своей наивности старух, которые мечтали преумножить свои крохи. Им было всё равно, что делается в мире, главное, чтобы их сбережения росли так, как дрожжевое тесто растёт перед посадкой в печь.
Ираида Михайловна боялась оказаться сразу на двух стульях. Она помнила то время, когда могла часами сидеть с этюдником. Но теперь время пейзажей, натюрмортов и рисунков обнаженной натуры прошло.
Дочь не понимала, что заставляло мать так рисковать. Она сама устала всё время думать о числах. Теперь, когда ей полагался законный отпуск, можно было перестать жить интересами банка, погрузиться в сладкую нирвану ничегонеделанья.
Но Нелли не повезло с мужем. Он не годился на роль соратника и друга – скорее он напоминал тяжёлое ядро на ноге у каторжника.
И вот теперь этот маменькин сынок пировал. Пировал, играя с огнём. На мониторе было трудно рассмотреть лица его гостий. Одна из них – темноволосая в форме какого-то лицея сидела за роялем и довольно страстно играла. А смущенные близостью к мужчине девушки набивали свои рты плюшками
Маша и Даша были настороже. Им чудился чей-то внимательный взгляд, кто-то явно следил за ними, заставляя глупо жеманиться.
- А вы нам сыграете? – спросила Маша, проводя по смущенным губам розоватой бумажной салфеткой.
Кондрат Станиславович любил славу. Он просто жаждал чужих восторгов – две восторженные барышни, похожие друг на друга, как две капли воды, заставили его покинуть уютный столик и сменить Викторину в её вахте за инструментом.
Он решил импровизировать, переходя из одной тональности в другую. Мелодия сама выбегала из-под его пальцев, она словно затейливый узор на ткани – глаза – радовала уши слушательниц.
Даша и Маша прятали смущенные улыбки. Им было уютно и в этой гостиной, и вообще в этой квартире. Словно бы они не делали ничего дурного, ничем не компрометируя этого странного человека.
Мысли о романе с Кондратом не приходила им в головы. Зато слегка смущенная Викторина просто-таки лопалась от ревности, мысленно раздевая донага и Дашу, и Машу.
Ей было приятно представлять их нагими – тогда их визит начинал напоминать нечто похожее на затейливый порнофильм. Ей вдруг захотелось увидеть обеих «вундеркиндок» в позе изнывающих от похоти сучек.
Собственный же роман с незадачливым педагогом она считала верхом благопристойности. Она бы никогда не стала использовать его пенис, как соску, а тем более позволять тому вторгаться в свой, слишком изнеженный, анус. Желание угодить Кондрату боролось в её душе с брезгливостью, словно бы ей предлагали слизывать с грязного асфальта самое вкусное на свете варение.
Сделать из двух ботаничек первопроходок – это было так заманчиво. Так маленький ребёнок воображает, что все его грехи на совести его куклы. Викторина смотрела на обеих сестёр, словно бы на маленьких куколок – в её личном театре марионеток.
Она вдруг пожалела, что привела этих ненормальных к Кондрату. А вдруг он и впрямь обратит на них внимание и оттолкнёт её, словно бы надоевшую ему собачонку.
Такого позора она бы не пережила. Это было то же самое, что испражняться в лицейском сортире, зная, что рядом может раставаться со своим презренным дерьмом какая-нибудь невзрачная двоечница.
Викторина боялась, что станет такой же, как мать. Та не скрывала от всех, что была стриптизёршей и раздевалась почти догола для какого-нибудь мерзкого, но зато почти обеспеченного быдла.
Викторина была готова расплакаться. Она вдруг подумала, что могла также выходить на эстраду и играть, играть нагишом – но не Патетическую Бетховену, а дворовую песню роковых революционных лет, о незадачливом жареном цыплёнке.
Кондрат Станиславович почти оргазмировал, сидя за инструментом. Рояль выпевал сладостное многоголосие – никогда раньше он не играл столь слаженно – такую страстную фугу было трудно повторить вновь.
От волнения и ощущения близкой разрядки господин Левицкий прикрыл глаза. Он видел всех трёх девушек обнаженными, видел и заводился от того всё сильнее, жаждая пожрать их тела тотчас. Всё это походило на какой-то дивный и почти нереальный сон.
Он бы мог поиграть с ними в «Тройку» - поставив самодовольную и давно измучившую его Викторину коренником – а её подружек-близняшек – коренниками. Мысль о тройке заставили его пальцы на мгновение оторваться от клавиатуры, а затем…
Звуки ноябрьской пьесы Петра Ильича Чайковского зазвучали как-то особенно свежо. Он старательно извлекал звук за звуком и всё торопил воображаемую тройку, торопил, стегая всех трёх лошадок по голым крупам.
Викторина испугалась. Всегда корректный Кондрат Станиславович таял, а на его месте возникал злой и развратный незнакомец, перед которым ей было страшно быть голой.
Он мог превратить её из лицейской королевны в подобие половой тряпки. О таких случаях часто стыдливо и почти шепотом рассказывали другие девчонки. По их словам легко привыкнуть к запаху и вкусу чужих межножных причиндалов – и обсасывать их, словно бы эскимо.
Секс мог сделать из нищенки королеву, и превратить королеву в жалкую побирушку. Викторина боялась этой странной дилеммы – пока она ещё мечтала о падении – так начинающий самоубийца подходит к краю крыши и вглядывается в расстилающуюся и его ног бездну.
Викторина меньше всего желала купаться в чужих насмешках. Она вдруг подумала, что никакой талант не спасёт её от позора – а вдруг её и впрямь заставят играть на старом расстроенном фортепьяно совершенно голой, да ещё станут стрелять из пластиковых трубочек колким безжалостным горохом.
Она ведь совершенно не знала его, такого импозантного и красивого педагога. Она не видела его без строгого костюма в том, данном нам Богом костюме, которого мы все так стыдимся.
Да и она сама – не могла отделаться от стыдливого беспокойства – тело могло поставить её в неудобное положение – выставить напоказ все её слабости и фобии. А что ей вдруг некстати захочется по большой или малой нужде. Или она почувствует страх перед первым и таким фатальным проникновением в её святая святых. Ведь именно из таких же ворот своей матери она сама выплыла в мир.
Забеременеть от Кондрата Станиславовича не входило в её планы. Она словно бы перекормленная римлянка держала наготове павлинье перо – а попросту надеясь на забавные чехольчики, – в которых член её кумира походил на жезл регулировщика или пенис самца зебры.
Соблазнить за компанию и этих любительниц интегралов было очень заманчиво. Викторина давно мечтала увидеть их голыми – близняшки могли сойти за забавных начинающих путан. Викторине самой хотелось увидеть их мимолётный позор, чтобы больше никогда не завидовать им. Не вспоминать о том, что она сама желала покорить столицу.
Маша и Даша ёрзали по дивану, им отчего-то казалось, что они сидят не на диване – а на двух совершенно одинаковых стульчаках – при чём со спущенными до колен трусами. Близость Кондрата Станиславовича пугала и манила одновременно. Словно бы они тоже мечтали о соитии с ним.
Время в том доме повисло, словно бы капля киселя на носу неряхи. А он – этот неведомый неряха - никак не решался стряхнуть её обратно в кружку. Девушки не спешили возвращаться в свой мир – там их ждала обычная жизнь – презрение к глупому и жадному отцу и жалость к матери, которая и впрямь мечтала им иной доли.
Маша и Даша боялись незапланированного соития, как огня. Им попросту было страшно заниматься тем, чем без особого стыда по определенным дням занимаются животные, гонимые желанием продлить свой род. Но ни Маша, ни Даша пока не чувствовали к этому позыва, и теперь смущались особенно рьяно, словно бы понимая, для чего были заманены в эту квартиру.
Викторина с её всегда так некстати задранным носом была смешна в своей подростковой ревности. «Неужели она возьмёт его пенис в рот!» - думала Маша, представляя позор подруги так явственно, что у неё дрожали коленки от восторга.
Ей было особенно весело представлять эту гордячку стоящей на карачках, словно бы она была всего лишь дворовой и так некстати потекшей сучкой. Тогда она уже не могла презирать их за то, что они с сестрой – ботанички и заучки.
Отец также не мог больше указывать ей ,как жить. Он вёл себя словно бы настырный и мерзкий квартирант – забывал очищать фаянс унитаза от своих кишечных выделений, громко и противно рассказывал пошлые анекдоты и смотрел на них с каким-то плебейским презрением. Словно бы это они были задолжавшими ему квартирантками.
Маша и Даша согласились бы никогда не возвращаться домой. Но они боялись неизбежного бездумья. Даже такая привлекательная столица страшила их, словно бы прорубь в февральском волжском льду.
Мать терпела все выходки своего муженька. Она старалась оградить дочерей от нападок мужа, тот явно ненавидел их, чувствуя свою ущербность.
«Наверняка он не наш отец!» - втихомолку думали сёстры, представляя того, кто зачал их на пару с их матерью. – А может, мы с нею детдомовские?!
Этот вопрос обжигал душу. Им было страшно узнать правду, и они мирились с глупыми шутками своего «отца» - стараясь считать каждый день до конца этой семейной каторги.
Игнат Дроздов вновь напузыривался пивом, смакуя солоноватые кусочки воблы.
Ему было хорошо без жены и без дочерей. Эти блондинистые задаваки словно бы и впрямь сгинули без следа, оставив его на желанном его сердцу необитаемом острове.
Ему было неловко перед двумя интеллектуалками. Дочки явно напрашивались на наказание – и он почти представля сцену своей экзекуции – он собирался их хорошенько выдрать, но только страх перед въедливым участковым останавливал его гневливый и столь скорый порыв.
Тогда бы эти две девчонки больше не смотрели на него снизу вниз. Им было бы страшно поднять глаза от пола – а он стал бы и дальше издеваться над ними, заставляя заниматься опостылевшей телесной гимнастикой.
Сношаться с женой не имело никакого смысла - она стойко балансировала над пропастью климакса – с таким же успехом он мог засовывать свой член в древесное дупло. То, что эта милая дамочка так и не решилась подарить ему ещё детей, оскорбляло Игната. Она демонстративно отворачивалась по ночам. А он в пику ей шумно и дерзко пускал застоявшиеся в кишках ветра.
Его пуки пахли подгнившими апельсинами. Он скупился и нечасто одаривал свою жену «китайскими яблоками». Ему и простые российские яблоки казались чересчур дорогими.
По ночам его тянуло в комнату девочек – в полудрёме он видел, как справляется с обеими – позор милых блондинистых задавак ложился на его искорёженную душу желанным целебным бальзамом.
Игнат Дроздов всё больше раздражался при виде «дочерей». Они вели себя, словно бы развязные квартирантки – невпопад смеялись и были готовы оголиться в самый неподходящий момент.
Он сетовал на слишком часто запертую ванну, на то, что девочки подолгу засиживаются в уборной – для своих утренних надобностей он отводил себе полчаса – старательно выманивая из своего ануса зловонные колбаски нечистот.
То, что они собрались ехать в Москву, его даже немного радовало – наконец-то он перестанет видеть перед собой эти глуповатые лица и не ко времени расцветшие груди. В сущности, он и так много сделал для них – не отправив по примеру друзей в интернат.
Но глуповатые сёстры не собирались благодарить его за свою доброту – не пытались быть вежливыми за столом – не пытались порадовать его самолюбие наивным комплиментом.
Он им был противен, он это знал и сердился уже всерьёз. Наверняка эти двое произошли не от его семени, а были подло подброшены, словно бы сказочные героини.
Пиво и вобла делали из него добряка. Хмелея, он начинал по-детски широко улыбаться и совсем не замечать того, как летит время. В тишине оно было совсем не заметным.
Викторине было неловко.
Она чувствовала на себе любопытные взгляды сестёр Дроздовых и молчала, словно бы сдохшая рыба.
Возвращаться домой после того, как она едва не прыгнула в койку к взрослому мужчине, было неловко.
Сёстры также почувствовали некоторую робость, и мялись, словно захотевшие по малой нужде первоклашки.
Наконец, более решительная Даша произнесла:
- Вик, можно мы у тебя до завтра переночуем?
Викторина вздрогнула. Она, конечно, не думала, что её собираются ограбить, но видеть сестёр слишком близко – ей было неловко.
- А что вы ключи от квартиры потеряли.
- Нет, просто… Просто мы от отца ховаемся.
Это простонародное и иноязычное слово само слетело с языка Даши. Оно было привычным для Игната – он часто говорил на каком-то смешанном полупонятном наречии. Говорил, и с каждым словом, выпускал из своего нутра что-то слишком зловонное.
Девушки брезговали им. Даша смотрела на Игната с любопытством пай-девочки, впервые увидавшей скунса, а Маша старалась не встречаться с отцом даже самым мимолётным взглядом.
Зато дом, где жила знаменитая вундеркиндка им был очень любопытен. Даже квартира Левицкого блекла на фоне этого многокомнатного особняка – так жалкая лачуга меркнет на фоне дворца.
Викторина была рада похвастаться кухней и ванной, своей комнатой и гостиной. Похвастаться ещё раз, предполагая, что уж на этот раз отец не прервёт их забавы в самый не подходящий момент.
Они прошли по набережной, предвкушая свои игры. Маша и Даша многозначительно переглядывались, они мысленно готовились к лёгкой прививке похоти – игра в послушных нимф увлекала, и слегка расслабляла их и так насмерть перепуганные души.
Обе сестры ещё не до конца верили в свою уникальность. Все фантазии о покорении столицы сменялись вдруг ужасами поражения. Видеть себя, словно бы на огромном плазменном экране – видеть тела, похожие на их тела, как две капли воды и при этом краснеть от волнения и стыда.
Даша и Маша боялись переступить через невидимую грань. Боялись показаться смешными и неопрятными. Боялись, наконец, заблудиться в своей жизни, словно бы в тёмном непроходимом лесу.
Огромное здание университета уже не казалось им путеводным маяком – да и вся эта затея – с поездкой теперь только пугала, словно бы визит к зубному врачу.
…Викторине было не страшно экспериментировать с Машей и Дашей.
Те явно поддавались её влиянию – и становились всё более развязными.
Теперь, когда рядом не было взрослых, они могли потренировать своё душевное равнодушие.
Маша и Даша попросту удивлялись своей роковой похожести в наготе. Они, конечно, блёкли на фоне своей подружки. Нагота была к лицу лишь Викторине – она словно бы вышла из какой-нибудь ориентальной картины – таким развитым формам позавидовала бы любая гаремная гурия.
В доме ещё топили – и сёстры были рады побеситься нагишом. Им и впрямь льстило внимание мужчин, но как получить его, оставаясь незапятнанными, они пока не знали.
Проще было вертеться подле такой величественной в своей красоте львицы – и они подобно двум изголодавшимся гиенам, липли к её красивому телу.
Сёстрам не терпелось осмелеть настолько, чтобы показать свои тела и такому вежливому и стеснительному Кондрату. Вероятно, он давно не общался с живыми женщинами – боялся сделать что-то не так, так неумелый слесарь стеснительно и неловко пытается починить сломанный замок.
В гостиной можно было играть в чехарду. Или в прятки. Этот незапланированный девичник разжигал нё весёлость. Викторина всё чаще тянулась к своей полузапретной «лире», касаясь своего срамного места с благоволением богомолки ,лобзающей очередной образ.
Она словно бы репетировала своё падение в объятиях Кондрата Станиславовича. Тот наверняка заинтересовался б и её сосочками, и её пупком, а главное, той самой забавной, но такой притягательной для мужчин щелью.
Сёстры были нужны только для разогрева. Им предстояло играть роль массовки. В сущности, если вся сперма Кондрата достанется им – было не страшно. Зато, она окажется всеми любимой и непорочной.
Родион Оршанский почувствовал за собой слежку. Он, в сущности, никогда не был паникёром, но и не спешил на тот свет, словно бы пугливый кролик в спасительную нору.
Теперь ощущение хвоста было почти невыносимым. Он тянулся за ним, словно бы тяжкий неподъёмный багаж – бросить всё то, что он имел, было жалко – в сущности, он и жил всего лишь для того, чтобы радовать свою дочь.
Магира давно не подавала о себе никаких вестей. Она растворилась там в степи, словно бы затейливый мираж. И Родион меньше всего желал её возвращения.
Он привык к холостому образу жизни, привык жить, не смущаясь своим режимом дня – заживаясь допоздна в кабинете, и посвящая уикенд спасительному сну.
Даже звуки дочкиного фортепьяно не могли пробудить его от дрёмы. Родион пока что не боялся умереть – хотя время его молодости давно миновало, оставив на его горький привкус не познанных удовольствий.
Женщины его интересовали мало. Точнее не женщины – а подрастающие и такие наивные в своей мнимой бесстыдности девчонки. Весь мир бравировал бесстыдством, выставляя напоказ всё самое сокровенное – мысли, мечты и поступки. Люди слишком дорожили своими тленными телами и пренебрегали бессмертными душами.
Возвращаться в его дом было неловко. В сущности, он жил там, на правах певчей птицы – жил, не ведя о том, когда именно окажется ненужным своему хозяину.
Омар Альбертович невидимо присутствовал во всех комнатах – он мог появиться на пороге в любой момент и строго спросить со своего нерадивого раба.
Оршанского бесила такая потусторонняя опека. Он начинал чувствовать себя нерадивым школьником, которому поручили сыграть роль педагога, но внимательно наблюдают, не станет ли он самодурничать?
Он вдруг подумал, что зря согласился на эту ненадёжную роль приживала. В сущности – он мог бы давно переехать в другой коттедж – поменьше – но ощущение безнаказанности мешало его разуму быть объективным.
Он боялся лишь упрёков дочери. Викторина привыкла жить в холе и неге, она бы завяла без комфорта, словно бы редкий цветок. Он не мог представить, что его любимая девочка будет мыть полы или чистить картофель, или же – о, ужас! – работать дворничихой.
Он на весь мир смотрел глазами Викторины и верил во все её дерзкие сказки. Верил, что до золотой короны первой пианистки мира рукой подать, и что тогда никакой потусторонний Омар не помешает его девочке быть счастливой.
Теперь он понимало, что не хочет мешать ей. Не хочет быть там, где сейчас она со своими проблемами и страхами. Что пусть его Викторина еще немного побудет в этом рукотворном раю, прежде чем проснуться в безжалостной преисподней этого мира.
Он вдруг испугался за неё, словно за красивую избалованную кошку, норовящую выскочить на такой ненадёжный и опасный балкон. Он боялся всего – слишком сладкоголосых юношей и умудренных опытом ловеласов. Представить Викторину развратной ему было не под силу. Он, словно истинный пай-мальчик, стремился поскорее отвернуться от грязной картинки.
Даже то, что его дочь подружилась с сёстрами Дроздовыми его пугало. Те могли заразить её чем-нибудь, увлечь в пропасть, словно бы неразумную овечку.
Омар Альбертович. Он не мог, не имел права рушить его рай. Выгонять его из этого прекрасного сада, который он взрастил для него – его любимого создания.
Родион привык боготворить Шабанова. Он как мальчишка взирал на его седины – Шабанов годился на роль многоюродного дедушки из далёкой столицы. Этакого милого старичка – благодетеля и в некотором роде миссионера.
Возвращаясь из офиса. Родион машинально свернул в сторону Екатеринштадской трассы. Он вдруг возжелал простора и пустоты – постарался не думать о том, как живёт его дочь – та уже давно выросла.
Но он не был готов отдавать её строгому и безжалостному миру. Одна мысль о том, что его девочка полюбит кого-либо ещё – пугало чрезвычайно. От одной такой мысли он чувствовал себя дурно – никто кроме него не имел права касаться её лба поцелуем.
Купленная у какой-то замшелой старушки дачка была отличным убежищем. Она стояла на отшибе и не привлекала к себе излишнего внимания.
Омар Альбертович тоже решил перебраться за город.
Тут на одинокого и несчастного старика почти никто не обратил внимание. Он был готов стать сгустком тумана, превратиться в невидимого и безжалостного мстителя.
Несчастная, обезображенная судьбой, Руфина покорно поплелась за ним. Она, словно бы избалованная кошка нуждалась в опеке
Он не мог пока дать ей её – эта стремящаяся к роковому для женщин возрасту, дама была достойна того, чтобы дожить жизнь в комфорте. Ведь именно он сбил её с верного пути, навязав роль мерзкой и безжалостной Наины.
Теперь он грезил тем, как вернётся в своё покинутый дом, как выбранит всех тех, кто поверил в её такую скорую и неправедную смерть. Особенно он был зол на своего верного раба, который сейчас питался его яствами и пил его вина.
Тогда в 1998 году он доверял ему, считая удобной и безмозглой машиной для разборок. Но этот дурак оказалсяч с сюрпризом – сумел обжиться в чужом гнёздышке, обжиться и считать чужой дом своим. В сущности – он завидовал этому парню. Он сумел воспользоваться случаем – словно лолвкий приказчик из пьесы Островского объегорил глупого и самодовольного хозяина.
Быть нищим было непривычно и стыдно. Он боялся обжигающей коросты из чужих взглядов, боялся получать редкие подачки судьбы. Никогда он не был так уязвим – даже тогда в Турции, когда решил расправиться с только что обретенной спутницей жизни.
Он не нуждался в ней – и теперь сбрасывал со стола, словно бы отыгранную карту.
Руфина была и моложе и понятливее. Она была готова бежать за брошенной им палкой – бежать резво и послушно, как бегут хорошие девочки на зов своего папочки.
Руфина была связана с этим человеком слишком крепко. Он единственный оберегал её от опасности – спасал от неприятных ситуаций – и вроде бы делал всё бескорыстно.
Сейчас, они обитали в небольшом передвижном вагончике. В сущности – это было хорошим убежищем – до того момента, когда из страшного и угрюмого старика её спутник вновь станет вполне адекватным джентльменом Шабановым.
Теперь он пытался воскреснуть. Перестать стыдиться своего положения. Неужели вся жизнь была потрачена зря, отчего он так несчастлив.
Преуспевающий и наглый Оршанский бесил его больше всего. Быть живым трупом, причём дважды, было очень тяжко – он уже привык к безымянности, но его душа боялась того, что её не признают на том свете.
Теперь он не сводил глаз с загородной фазенды Оршанского. Некогда скромные домишки быстро меняли владельцев, обзаводились хозяйственными пристройками и давали повод для пересудов. Оршанский уже и думать забыл о своем так удачно сгинувшем без следа патроне. Тот не досаждал ему наставлениями, да играть роль всемогущего богача было легче.
Он слишком поверил в этот сказочный сон – и теперь не обратил внимания на одинокого старика в поношенном пальто и в неброских брюках без явно выраженных стрелок.
Тот, кто ещё не так давно был всесильным Омаром Шабановым, походил теперь на жалкого доходягу. Он мог легко очутиться под колёсами какого-нибудь залётного лимузина – стать обыкновенным безвестным трупом – чьим пристанищем становится общая яма и неброский опознавательный знак.
Такой конец не был в планах всесильного Шер Хана. Он был уверен в обратном мнении – хоронить его должны, как древнего фараона из самой процветающей из династий. Возможно, на его красивое в своей мудрой старости тело будут приходить, смотреть экскурсанты.
Он слишком много положил на алтарь собственного тщеславия. Слишком многим пожертвовал для своей столько обыденной и легковесной мечты. И теперь успокаивал душу Руфины своими незатейливыми байками – о грядущем торжестве справедливости.
Играть роль безумного короля из трагедии Шекспира… это было тоже тщеславие. Он боялся только одного полного и окончательного разоблачения – так скоморох дорожит своими яркими обносками – в них он чувствует себя царём мира, а без них – превращается в полубезумного юродивого.
Руфина прибилась к нему, словно голодная сука. Она давным-давно позабыла все свои прошлые игры – образ развратной и всеми желанной фараонессы померк – уступив место образу зачуханной и всеми оскорбленной бродяжки.
Она теперь боялась умереть. Умереть просто от голода или тоски. Жить на этом свете уже было невмочь – она была отринута и от преданного ею сына, и от такой высокомерной в своей мнимой праведности дочери.
Ксения не могла дождаться её смерти. Она тяготилась её краткими письмами, тяготилась настолько, что собиралась найти для себя самый дальний уголок мира.
Игра в фараонессу сделал из неё рабыню. Руфина порой вспоминала свою самую сладкую наложницу – банкирская дочь слишком быстро преодолела свою девственную брезгливость и охотно вылизывала ей вечно ищущую восторженных ласк вагину.
Из этих «ворот жизни» «появились» Ксения и Артур. Она всерьёз верила в своё мнимое материнство. Верила и радовалась удачно проведенной афёре. Дети не знали правды – им хватало красивого, но абсолютно лживого мифа.
Теперь, судя по рассказам Омара, она возжелала ещё одну такую же глуповатую и высокомерную особу. Дочь Оршанского вполне созрела для роли рабыни – она старательно разыгрывала из себя талантливую музыкантшу, витала в облаках – пора было спустить её на грешную землю.
Руфина боялась спугнуть желанную добычу. Она предвкушала, предвкушала свой триумф – возможно, она доберется и до той, что так некстати, словно сказочная Элли, разрушила её сказку.
Кондрат, выпроводив за дверь своих гостий, поспешил в ванную. Ему отчего-то захотелось смыть с себя и их взгляды и аромат близко сидящих тел.
Он меньше всего желал играть с огнём. Но как противостоять натиску молодых и ищущих приключений тел он не знал, стараясь забиться в воображаемый мир, словно бы улитка - в спасительную раковину.
Пробудившаяся совсем некстати похоть требовала нового блюда. Кондрат теперь ощущал настоящий телесный голод, но боялся некстати, подавиться новым не слишком искусно приготовленным яством.
Дочь всесильного бизнесмена Оршанского он собирался оставить на сладкое. А начать с дежурных простушек Дроздовых, они мало чем отличились от молочного супа и манной каши – такие же привычные и набившие оскомину ожившие двойники знаменитой Барби.
Блондинки были не во вкусе Кондрата Станиславовича. Сейчас он старательно намыливал свой вполне ещё работоспособный пенис. Этот ключ ожидал нового запертого замка – он был готов скользнуть в чужую «замочную скважину» словно бы рука карманника в карман простака.
Женитьба на Нелли слегка тяготила его. Скорее неопределенность этой женитьбы – словно бы он только притворялся мужем – играя роль в бесконечной мыльной опере – а сам жаждал вкушать всё новые и новые блюда – словно бы попавший в бесплатную кондитерскую сладкоежка.
Душ и чашка сладкого чая – после них он был готов погрузиться в сказочный сон. Такие сновидения радовали его больше всего – позволяя тешить своё половое самолюбие.
В соитиях с женщинами, он искал только одного: беспредельной власти – власти над их опозоренными наготой телами. Было бы забавно понаблюдать, как ещё недавно принципиальные святоши превращаются в истекающих похотью животных.
Они разом делились на хищников и их жертв. Превращались в подобия людей – голые и униженные своей нескончаемой страстью.
Так незаметно привычная и, кажется, навек уснувшая некогда огнедышащая гора становится опасным и дерзким вулканом. Кондрат понимал, что нужно на время отойти от своего соблазна, возможно, повиниться перед женой – но страх и мнимая гордость мешали ему быть искренним.
Он всё ещё видел своих бестелесных подруг – уйдя во плоти они оставались тут в его мечтах. Особенно такая дерзкая в своей неуёмной страсти Викторина.
Наверняка так уствшая от безделья точилка жаждет познать очередной затупленный карандаш.
Он не заметил, как погрузился в необычайно липкий и странный кошмар. Вокруг него вились сразу три голых девичьих тела – он едва узнавал в этих прелестниц, тех, кто чаёвничали с ним. Лица девушек изменялись от смешливых гримас и неспешно, словно бы в дурацком фильме ужасов становились схожими со свиными рылами.
Он с трудом выбрался из-под толстых вонючих и таких прожорливых тел, выбрался таким же наглым и жадным животным – от ужаса завизжал – и тотчас проснулся.
Страх и впрямь оборотиться мерзким всеми презираемым животным теперь терзал его съежившуюся в пятках душу. Кондрат боялся посмотреть в зеркало, словно бы мерзкая свиная рожа и впрямь поглотила его красивое и холёное лицо.
Мысли о неизбежном падении приходили на ум всё чаще. Он боялся одного привыкнуть к ежедневной и приятной для плоти мерзости. Привыкнуть осеменять чужие тела без особого душевного трепета, попросту даря то, ради чего некоторые люди готовы идти ва-банк.
Кондрат вылез из-под одеяла, сделал вид, что и впрямь хочет облегчить кишечник – тот и впрямь тяготился лишним грузом.
В уборной было тепло и уютно. Он старательно тужился. Стараясь этим отогнать навязчивые мысли. Викторина с её восторженностью и желанием поразить своих подруг фальшивым блеском опротивела, словно бы испачканный к чужом дерьме обрывок газеты. Она и впрямь хотела иметь своего собственного куклёнка, старательно дразня своих подружек мнимой телесной смелостью.
Кондрат был готов вырваться из капкана. Ни Нелли, ни Викторина не казались ему святыми – теперь он боялся показаться им слабаком – попросту разочаровать, словно бы внешне блистающий умом зубрилка строгого учителя.
Наскоро вытерев уставший анус, он вернулся в постель. Она показалась ему слишком большой – и рядом, рядом всё время чудилось чьё-то ловкое и горячее тело.
Викторина. Он старался припомнить её тщательно скрываемое тело – припомнить, словно бы тщательно вытверженный нотный текст.
Но память, память отказывалась вспоминать. Она была глуха к мольбам души.
Рейтинг: 0
421 просмотр
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
