Медицинская сестра

                   Как будто нам уж невозможно
                   Писать поэмы о другом,
                   Как только о себе самом!
                                 А.С.Пушкин

     Демобилизованные советские офицеры возвращались на Родину из Германии. Поезд Берлин – Брест подходил к предпоследней немецкой станции. В одно купе, где сидело четыре человека, разговаривающих между собой, вошел капитан и, попросив разрешения, присел на свободное место. Бывает человек, который с первого взгляда вызывает какую-то симпатию, хотя ты его не знаешь, ни разу с ним не разговаривал, но чувствуешь, что этот человек честный. Он не сделает тебе ничего плохого. Его взгляд, его улыбка очаровывают тебя. Первое впечатление о нем в большинстве остается правильным. Таким человеком был вошедший капитан. Он был строен, подтянут, аккуратен. Нельзя сказать, чтоб он был красив. У него бледное широкое лицо, с горбинкой нос, губы тонкие, но большие серые выразительные глаза светились умом. Говорят: «Глаза – зеркало души человека», и это истинная правда. Глаза капитана, отражая его душу, выражали тоску и печаль. В них многое можно прочесть человеку наблюдательному. Капитан Борисов – так была его фамилия – участия в происходящем разговоре не принял. И это тем более было странно, что раза два-три ему задавались вопросы, целью втянуть его в разговор. Ответы он давал односложные, и видно было, что отвечает машинально, т.к. серые глаза были устремлены в одну точку – признак не рассеянности (как многие говорят), высшей сосредоточенности на одной мысли. В его задумчивости угадывалось что-то пережитое, так глубоко отразившееся на его глазах. Казалось, он перенес какой-то тяжелый удар. Рана так свежа, что всякий разговор, прикосновение каждого слова ее теребит и приносит ему боль, и поэтому он молчит. Но в таких случаях, рано или поздно, боль настолько станет нестерпимой и найдет себе выход либо в том, что человек уйдет, чтобы остаться одному и не заплакать при людях от боли, либо выскажет все наболевшее на душе и тем облегчит свою боль.

     Офицеры готовились встречать Новый Год. Известно, какая встреча Нового Года в вагоне. Однако где бы ни находились, и как бы ни приходилось, его люди встречают. Встречают по-разному: одни плохо, другие хорошо. Среди компании раздавались шутки:
- Вот де, мол, теперь весь год мы должны быть – в дороге, и ездить поездом.
Пассажиры приготовились, как могли. Была веселая молодая и шумная компания. Им нечего было унывать. Они были молоды, жизнерадостны, веселы. Старый год подходил к концу. Каждый вспоминал пережитое за прошедший год. Один из них рассказывал историю, связанную со своей женитьбой, по-видимому, неудачной, так как он советовал никому не жениться. Во время рассказа капитан Борисов один раз перевел свой взгляд от окна, в которое он все время смотрел, и в задумчивости устремил его на рассказчика, но ничего не сказал, отвернулся в сторону.
     До Нового Года оставался час, когда майор, ехавший в купе и выбранный старостой, заявил, что пора готовиться накрывать стол. Стол быстро накрыли. Вместо рюмок были стаканы и чашки.
        - Ну да что за беда? – воскликнул майор. Ведь не у тещи встречаем, а в дороге, да еще в вагоне.

     Маленького вагонного столика не хватило на всю компанию. Пришлось стол оборудовать из чемоданов. Борисов по-прежнему не принимал участия ни в разговорах, ни в подготовке к Новому Году; он безучастно сидел и смотрел в окно. Он напоминал тургеневского героя из романа «Дом», когда последний, с разбитым от горя сердцем, ехал в поезде. Для него был поставлен стакан. Когда старому году осталось жить две минуты, майор попросил всех занять места и поднять бокалы, хотя в руках были кружки и стаканы. Борисов сначала отказывался, но его так настойчиво стали просить, что он решил принять участие во встрече Нового Года и взял предложенный ему стакан. Майор смотрел на часы и ровно в 24 часа произнес:
        - Товарищи! (все встали при этом слове) Поздравляю Вас с Новым Годом! Пусть у каждого в этом году будет жизнь полная, как эти бокалы, и пусть каждый ее выпьет до дна со всеми радостями и всеми печалями. Первый свой бокал я предлагаю выпить за нашего старшего товарища, за любимого вождя и учителя, под чьим руководством была спасена наша Родина от гибели, благодаря которому и мы сейчас с вами счастливые, свободные граждане, возвращаемся на Родину как победители. За генералиссимуса Сталина!
     Все выпили, прокричали «Ура!», вышли в тамбур и в честь Нового Года дали троекратный салют из пистолетов. Один Борисов не вышел в тамбур. В этот момент он достал какой-то конверт из полевой сумки. Когда товарищи возвратились, он читал открытку. И по тому, как он читал (а написано там было не много), можно было понять, что он изучал каждое слово, и за этим словом видел нечто большее, чем оно означало.
     Второй тост предложил выпить рядом сидящий с майором капитан, за то, чтобы наши демобилизованные офицеры так же были известны в мирном строительстве, как и на войне, чтобы о них писали в газетах и гремела слава, достойная нашей Родины.
        - Для меня будет величайшей радостью, - продолжал он, - когда я прочту в газетах, что на стройке, где начальником работает демобилизованный майор или капитан, нормы выполняются в два-три раза. Выпьем же за них, этих людей, которые уходят из наших рядов для мирного созидательного труда. Все выпили. Борисов также выпил. Ему не очень хотелось пить, но чувство товарищества, в высокой степени развитое на войне, не позволило ему отказаться. Как и раньше, он молчал, но глаза его теперь не были так задумчивы, они блестели и, казалось, были влажны: то ли от водки, то ли от внутреннего волнения.
          - А что, капитан, - обратился к нему один из офицеров, - у Вас есть на душе что-то очень тяжелое? Вы сидите и не принимаете участия в нашем разговоре. Что с Вами?
          - Как Вам сказать, - отозвался Борисов, - у каждого всегда имеется что-нибудь на душе: и легкое, и тяжелое. Легкое быстро улетучивается, потому оно и легкое; тяжелое – давит.
     Он замолчал, показывая тем самым свое нежелание продолжать разговор на эту тему. Но офицер не сдавался. Ему хотелось выяснить причину грусти этого здорового молодого человека. В его мозгу никак не укладывалось то, что вот этот самый капитан, который, может быть, не раз встречался лицом к лицу со смертью, прошел сквозь горнило войны, после всех невзгод серой, холодной и жаркой окопной жизни, этот самый капитан теперь, после полутора лет окончания войны, когда, казалось бы, жить ему и радоваться, вдруг грустен и печален. Должно быть, большое душевное потрясение у этого человека, так печально отражающееся на его печальном лице с умными большими глазами. Зная, что водка в некоторых случаях помогает высказаться, офицер предложил капитану Борисову выпить еще, выпить за то, чтобы меньше было тяжелого, а больше легкого.
         - Выпьем, капитан, ведь водка растворяет тяжелое, а сегодня Новый Год, - говорил офицер, - и весь год Вам будет легко.
         - Нет, - ответил Борисов, - водка тяжелое растворяет на время, а после еще тяжелее станет. И он отказался пить.
     Поезд остановился на какой-то станции. Стали входить новые пассажиры. Мимо прошла девушка, одетая в шинель, ладно пригнанную на ее стройную фигуру. На погонах были знаки различия старшины. 
        - «Разведчик» пошел! – сказал один из компании, кивком головы показывая в сторону прошедшей девушки.
        - «Рама!» В укрытие! – продолжал начатое сидевший старший лейтенант со скуластым лицом и, улыбаясь, обнажил начинающие желтеть зубы. На эту шутку кто-то захихикал в соседнем купе. Борисов взглянул на скуластого старшего лейтенанта, имеющего голову, похожую на тыкву, посаженную на короткой шее. И почему-то он ему не понравился. Между тем старший лейтенант говорил:
        - Зачем это держат женщин в армии, от них один только разврат. Офицеры с ними развлекаются, солдат они смущают своим поведением.
        - Вы не правы, старший лейтенант! – сказал майор. – Почему Вы злы на женщин? Может быть Вам нос какая-то «натянула»?
        - Конечно, - отвечал старший лейтенант, - они мало смотрят на малые звездочки. Больше им нравятся большие, из созвездия «Большой медведицы». И, наверное, у Вас были. Вы же имеете одну звезду из этого созвездия.
        - Нет, - произнес майор быстро, - у меня во время войны не было женщин, но они сыграли большую роль в ней. Ни в какую другую войну женщины вообще, и женщины в армии, в частности, не сделали так много, как в Отечественную. И не признать это, значит быть слепым.
        - Я только отчасти согласен с Вами, - говорил старший лейтенант. – Я преклоняюсь перед женщинами, которые в тылу работали по 12-14 часов, которые не доедали, не досыпали, работали в холоде, отказывали себе во всем. О них, я согласен, надо сказать, как о героинях, о самых настоящих героинях. Они скромны, и о своем великом труде, несмотря на то, что иногда он совпадал с великим горем – потерей мужа или сына, - нет, они не кричали, не шумели! Такой труд и такая скромность достойны только русской женщины, заменяющей мужа в колхозах, на фабриках и заводах. О них, об этих героинях надо говорить, их надо прославлять, о них надо писать. А из военных девушек много было полевых походных жен. Да разве были они такими героинями?!
     Старший лейтенант волновался, и слова так и выскакивали из его рта:
        - А посмотрите-ка на них, хвалятся медалями, и ведь редкая из них не имеет наград. И я, смотря на такую, - продолжал он, - без медалей девушку, думаю: вот ты действительно скромная, честная девушка, ты не согласилась жить с начальником и тебя не наградили. К таким я симпатии больше имею.
     Все это время капитан Борисов сидел молча и не вступал в разговор. Но последние слова старшего лейтенанта, очевидно, вывели его из терпения, и он воскликнул:
        - Скажите, старший лейтенант, вы были ранены?
        - Да, я два раза был ранен, одно ранение тяжелое, - поспешно ответил он.
        - Да как же Вы смеете, в таком случае, отзываться о военных женщинах? – вспылил Борисов. – Неужели Вы не видели, не замечали, не ощущали титанического труда советских военных девушек? Как Вы неблагодарны к людям, которые Вам дважды жизнь спасли?
        - Женщины госпиталей в счет не идут, - возразил старший лейтенант.
        - Так почему же Вы, старший лейтенант, - тут Борисов повысил свой голос, - офицер, образованный человек, по одной или нескольким девушкам судите о всех женщинах, находящихся в армии?
     Голос Борисова крепчал, в нем чувствовалась внутренняя сила.
         - Сейчас только о девушке, которая прошла, Вы сказали «Рама», раздавались голоса: «Разведчик в воздухе, в укрытие!». Вы что же думаете, она ищет Вас?
     У него мелькнула еще одна мысль, глядя на некрасивое лицо старшего лейтенанта, - такую «цацу», если бы и нашла, так отказалась, но он не высказал ее.
        - Ведь Вы не знаете ее, а может быть она, эта самая девушка, спасла не одному жизнь, и даже не зная того, кому спасла. И те спасенные, может, не знали ее. Очень многие из нас были ранены. С тяжелым ранением многих девушки вытаскивали на своих слабых девичьих плечах. Вы поймите, какой подвиг совершает такая девушка? Под пулями и снарядами, молоденькая, почти девочка, тащит на своих плечах этакого вот детину, как Вы, - он посмотрел на здорового рослого старшего лейтенанта. – Она тащит не затем, чтобы получить орден или услышать от Вас слово благодарности, она выполняет свой долг перед Родиной. Тогда Вы, наверное, не кричали «Рама», «Разведчик», тогда Вы не лезли в укрытие, а слабо стонали: «Сестра, помоги…». И откуда только взялись эти отвратительные сравнения? Как можно, - он сделал на лице презрительную гримасу, - наших девушек сравнивать с этим двухвостым итальянским самолетом, прозванным «Рамой»? Нет ничего подлее, тем более, что они спасали всех нас, в том числе и Вас, - и он еще раз кивнул головой в сторону сидевшего старшего лейтенанта, - как сравнивать с вражеским разведчиком! А они, эти девушки, помогали нам беззаветно, смело, переживая невзгоды солдатской жизни вдвое для них тяжелее, чем для Вас. И вы тогда были довольны этими женщинами; Вам нужна была их помощь. А теперь Вы здоровы. Для чего вам они? Я удивляюсь Вам, - продолжал он, глядя на старшего лейтенанта, - вашей речи, что они о своих подвигах кричат и показывают медали. Молчат они. Молчат, когда мы, мужики, приносим им горе. Молчат в радости, молчат и в горе. Я преклоняюсь перед такими женщинами! Они заботились о нас, как матери о сыновьях. Невольно вспоминаются слова песни о матери: «В горе молчаливая, в праздник хлопотливая». А женщина – это мать, и кто из нас плохо отзывается о матери или сестре? А ведь у всех у них есть и братья и сыновья, которые о них думают очень хорошо, именно то, что они заслуживают.
        - Да и у Вас, очевидно, - нападал он на старшего лейтенанта, - имеется сестра. Ну-ка, скажите. Плохо Вы думаете о ней? Капитан замолчал. Глаза его блестели, щеки покрылись румянцем. Он был возбужден. Старший лейтенант не успел ему возразить, как он продолжил:
        - Вы эгоист! В своей любви к себе не видите ничего хорошего вокруг Вас. Не завидую я Вашей жене!
        - Да что вы, - вмешался в спор майор, - он великолепно будет жить с женой. Женится непременно на военной девушке, и непременно будет у нее под пяткой. Такие люди только горячатся, спорят, а потом сами на военных девушках женятся и не замечают этого. И вы думаете, верит он этому, что женится на военной девушке? - продолжал майор, - сейчас ни чуть, а в самом деле это будет так.

     Сидевший в купе лейтенант, не принимавший, казалось, никакого участия в разговоре, следил за спором и неожиданно для всех заявил:
        - Я вполне согласен с капитаном, но есть еще такие военные девушки, их, к счастью, не много, которые переживали «тяготы» солдатской жизни с 45-летним полковником. Я сам знал такую девушку, бывшую связисткой в нашем батальоне, а потом попавшую к полковнику. Когда полковника убили, она вновь возвратилась к нам. Имела медаль «За боевые заслуги». Я был невольным свидетелем разговора связного комбата – пожилого солдата, участника еще первой войны, с этой связисткой: «Это что, - спрашивал он, показывая на медаль, - за боевые заслуги что ль получила?». Да ее и подруги засмеяли. После перевели куда-то, - закончил он свой рассказ.
        - «В семье не без урода», гласит народная пословица, - отозвался капитан Борисов.
        - Вы сами были ранены, товарищ капитан? – спросил лейтенант, подсаживаясь к Борисову.
        - Был. – Тихим голосом произнес Борисов. – Ко мне, как и ко всем лежавшим, очень хорошо относились в госпитале. Вы знаете, я никак не могу успокоиться от этого спора. Мне приходит в голову воспоминание о книге, уже давно прочитанной. Не помню ее автора, а название – «Атилла России». Книга, описывающая времена жизни Потемкина. Личному доктору Потемкина был задан вопрос о разнице между животным и человеком. Много давалось ответов: и что животное не разговаривает, не курит, водку не пьет, и др., которых я сейчас не помню, но все это не подходило. И что вы думаете ответил доктор? Что «человек редко бывает благодарным, животное – редко бывает неблагодарным; человек может заканчивать жизнь самоубийством, животное – никогда». Конечно, это нелепость, но, слушая этого старшего лейтенанта, я могу согласиться с потемкинским доктором. Есть люди еще и в наше время, которые редко бывают благодарными. Он помолчал немного, потом продолжал:
        - А я особенное уважение после этой войны питаю к девушкам, бывшим в Армии. И что бы на них ни говорили, они многое сделали для победы. По крайней мере, сделали все, что от них зависело, что они могли сделать, эти милые, скромные труженицы. Если Вам рассказать историю одной такой девушки, тогда вы поймете все величие подвига, подвига, совершающегося ими, и не подозревая о нем. Да это долго рассказывать. Уже время спать. - Смотрите, наше купе дремлет, - сказал Борисов, указывая на спавшего майора и дремавшего старшего лейтенанта.

     Лейтенант отошел, постелил себе постель и лег. Борисов еще сидел в задумчивости, он о чем-то мечтал, потом прилег, думая уснуть, но ему не спалось. Мысли одна за другой роились в его голове. Картины прошлого, совсем недавно пережитого, со всей своей яркостью возникали перед ним. Разговор в вагоне заставил вновь и вновь вспомнить эту девушку, которую он больше всего любил. И когда он обвинял старшего лейтенанта, она как бы стояла перед ним и одобрительно кивала своей нежной головкой. Он полез в полевую сумку, еще раз вынул конверт и начал рассматривать слова. На конверте было написано: «Секретно (слово это подчеркнуто), вскрыть в 24-00 31 декабря 1946 года. Инна». Почерк был прямой и крупный. По нему можно было узнать характер – прямой и открытый. Борисов вскрыл письмо только в 24 часа 31 декабря. Он дал честное слово Инне, что вскроет на Новый Год, и он сдержал его. Из конверта он вытащил открытку, на которой был букет ромашек. В середине, в одной из ромашек, выглядывала маленькая девичья головка. Вырезанная сердечком фотокарточка была так искусно вставлена, что в первую минуту ее нельзя было заметить и отличить от цветка. Борисов, когда читал первый раз, не заметил фотокарточку. Из букета выглядывало слегка склоненное на бок улыбающееся личико девушки. На обороте открытки написано: «Мой милый Саша! Ты уезжаешь, родной. Как тяжелы и мучительны дни нашего расставания. Пусть это будет на малое время. Я хочу, чтоб наша встреча повторилась в Новом Году. Дорогой Сашенька! Помни всегда, что Инна для тебя является самым искренним другом. Что бы с тобой ни случилось, знай, что я в любую минуту готова прийти тебе на помощь. Я не откажусь от тебя. Я всегда готова быть первым твоим помощником не в счастье, а в беде. В хорошее время жизни ты можешь найти много друзей… Саша, друг мой! Будь уверен в моей любви. Целую. Твоя Инна».
     Борисов прочитал написанное два раза. Он верил тому, что было написано. Достаточно хорошо он знал свою Инну, чтобы сомневаться в этом. Случись  с ним что, Инна первая пришла бы ему на помощь. Он втиснул открытку в конверт, спрятал его в полевую сумку и задумался.
        - Как глупо, как глупо сделал, - преследовала его неотвязчивая мысль, - что не рассказал сначала всю правду Инне. И черт меня дернул тогда умолчать. Он вновь, в который уже раз стал вспоминать до мельчайших подробностей все случившееся. Память не убьешь. Она всюду преследует.

     Март месяц 1946 года. Борисова перевели в другую часть, дислоцирующуюся на реке Эльбе, в одном небольшом городке. Всякие разъезды и переезды действовали на него чувствительно. Он удивительно прочно прививался в обстановке, даже плохой. Сживался крепко с окружающими людьми, и тем мучительнее и больнее бывали для него расставания. Ему не хотелось ехать в новую часть. Сердце ли предчувствовало что-то недоброе, или тоска по товарищам, с которыми свыкся и сжился, с которыми прошел всю войну – неизвестно, но только ехать ему не хотелось. Но приказ есть приказ, и Борисов поехал. В новой части встретили его хорошо. В первое время он скучал довольно сильно. Его можно было сравнить с деревом, которое недавно пересадили. Оно еще не принялось. Подрубленные корешки еще болят. Лепестки частью осыпались, частью пожелтели, но есть кое-где зеленые – признак того, что дерево живет. И если дерево пересадили в хорошую почву, оно быстро отходит и принимается, в плохую – долго болеет. Борисов был тем деревом, которое быстро не принимается, если даже попадет в хорошую почву. Поэтому он долго «не отходил». Единственным утешением для него была работа.
        - Если бы не работа, - думал он, - пропал бы совсем и засох. Работал Борисов главным инженером на строительстве высоководного моста через реку Эльба. Работы было много, но ему приятно было, подытоживая свой день, видеть плоды работы. Какой строитель не переживал радости этих чувств? Вот устроены подмости! Вот забиваются первые сваи спущенными на воду копрами! Постороннему человеку, который окинет взором место строительства, покажется вест этот лес бревен, торчащих из земли и из воды, хаосом. Но присмотришься – нет, все идет как надо. Каждый делает свое дело, и на реке понемногу очерчиваются контуры будущего моста. Солдаты работали дружно и уверенно. Приятно было Борисову думать, что в этом строительстве, которое так необходимо для нашей армии, есть и его, может быть, не последняя доля. Он вспомнил слова Маяковского: «Радуюсь я, это мой труд вливается в труд моей республики».
     Вместе с солдатами от жил всю войну. Вместе с ними он теперь в сердце вражеской Германии строил мост для своей родной армии.

        - И сколько мостов построил наш солдат в войну? – думал Борисов. – Сколько леса на себе перенес, обстругал, опилил? Если бы весь этот громадный труд был употреблен на строительство домов, фабрик, заводов! Как счастливо жил бы тогда человек! Все эти мысли приходили ему в голову, когда после рабочего дня лежал он у себя в комнате и обдумывал, как лучше организовать работу и облегчить труд родному солдату, который выполняет его приказания, часто мокрый, по пояс в воде. О, сколько было таких случаев во время войны! И стыдно было бы не ценить этот труд… . Так проходил день за днем. Однажды, под выходной день, компания офицеров пригласила Борисова в клуб, открытый комендатурой для советских офицеров и солдат, расположенный недалеко от моста. Там показывали картины, а перед началом показа были организованы танцы. Борисов решил освежиться и поехал. Компания попала к началу танцев. Танца два Борисов пропустил, он стеснялся, хотя танцевать он умел, но с начала войны не приходилось. Думал, разучился. Потом все-таки решил пойти. Играли вальс-бостон. Он пригласил девушку, одиноко сидевшую на диване. Подруга ее уже танцевала. Танцевала девушка хорошо, и Борисову легко было с ней танцевать, особенно его любимый вальс-бостон. Девушка была одета в простое серенькое платьице, сшитое по фигуре, которое подчеркивало стройность ее фигуры и выделяло формы бюста. Она показалась Борисову довольно симпатичной. Блондинка, с хорошими пышными волосами, большими голубыми глазами. Не думая ни увлекаться, ни «волочиться», Борисов протанцевал с ней весь вечер. Они вместе смотрели кино. После кино он проводил ее. Она работала медицинской сестрой и жила в общежитии при госпитале. Капитан договорился встретиться с ней на следующий выходной день в 12 часов дня на центральной площади, возле трамвайной остановки. Борисову было интересно, придет ли Инна (так звали девушку), или обманет? «Не много потеряю, если она не придет», - так он тогда думал.
     Тот выходной весенний апрельский день был солнечным. Деревья начали распускать свои листочки. Птицы уже щебетали в воздухе. Луга у реки покрывались зеленью. Во всем чувствовалось полное дыхание весны. Весна действует освежающе не только на природу, но и на человека. Ощущается прилив сил, какой-то подъем. На душе становится радостно. Особенно, после четырех тяжелых лет войны. Это была для Борисова первая послевоенная весна, когда можно было не прятаться в окопах, не спать в землянках, вдыхая сырой запах земли, а дышать полной грудью; радоваться зеленеющим деревьям, поющим птицам и сознанию, что не даром обильно пролита наша кровь, а во имя самого дорогого – жизни, трудовой, светлой, но лучезарной. И хочется всего человеческого: ласки, любви и участия.
     Ровно в 12 часов, чисто выбрит, слегка надушен, в новом кителе, появился капитан Борисов в условленном месте. Никого там не было.
        - Ну ладно, - думает он, - подожду минут пятнадцать, и если не придет – уйду. Прошло 15 минут – Инны не было. Борисов начал злиться. Злился на то, что его обманули, но все же не ушел. Была половина первого, когда показалась она со своей подругой. Почему-то он обернулся, они его заметили, и, к большому удивлению Борисова, пошли обратно.
        - Что такое? - удивился капитал, - Договорились встретиться, и вот тебе на!
     Он пошел за ними. Видя это, девушки повернули на противоположную сторону и побежали по улице, идущей вдоль парка. Сначала Борисов хотел вернуться, но потом остановился. Остановились и они. Он вновь пошел к ним, Инна с подругой также пошли.
        - Ну, нет, - думал Борисов, - я не кошка, а вы не мышки, чтобы я в 27 лет бегал за вами. К дьяволу вас! И он спрятался за витрину, на которой вывешивались объявления. Стоит и делает вид, что читает что-то, а сам выглядывает из-за витрины. Заметив, что их никто не преследует, девушки возвратились. Когда они были уже близко к Борисову, он вышел им навстречу. Подругам некуда было деться – они встретились с ним.
        - Инна! – сказал капитан. -  Что это значит? Если вы не хотите этой встречи, я уйду.
        - Нам было просто неловко, - смущенно сказала Инна, и чтобы прекратить разговор на эту тему, добавила: - Познакомьтесь с моей подругой. Капитан представился, подруга назвалась Верой.
        - Я предполагала, - продолжала Инна, - что вы не придете, но из любопытства пошла посмотреть.
     Как всегда бывает в таких случаях, Борисов начал ее упрекать, она – оправдываться. Разговор мало клеился. Он пригласил их прогуляться по парку, они согласились. Гуляя, он рассказывал им занимательные истории из гражданской и военной жизни, а Борисову было что рассказать. Подошло обеденное время. Инна пообещала вечером прийти на танцы. Идя домой, капитан думал:
         - Постеснялась одна прийти, пригласила с собой подругу. Да это тоже верно, поразмыслив, согласился он, - нее приди я, хорошо ли было бы ей стоять одной у трамвайной остановки и ожидать трамвай, который ей не нужен? Но все же, почему они хотели уйти? Этому он не находил объяснения.
Вечером Инна пришла на танцы. Может, она плохо сделала тогда, что пришла, вспоминая это, думал теперь Борисов. Уже много времени спустя, она говорила ему:
        - Черт меня дернул пойти в ту субботу на танцы, ведь никогда не ходила. У нас в госпитале свои танцы и картины. Нет, надо было мне прийти!

     Надо было и Борисову в этот день пойти. Так они начали встречаться. Но не сразу он влюбился в Инну. У него был тяжелый характер. А люди с тяжелым характером быстро не влюбляются. Он знал об этом и в любви сравнивал себя с дубом, этим крепким деревом. У дуба новые листья появляются, когда станет совсем тепло, солнце достаточно его пригреет, в то время как все другие, более слабые деревья, давно покрылись зеленью. Но зато листья на дубе бывают долго зеленые и держаться до глубокой осени. Так было и с Борисовым. Товарищи его уже встречались с девушками, некоторые из них успели одних бросить, с другими поссориться, третьи ими вновь увлечься, а он думал, что не успел влюбиться.
     Не сразу это пришло. Дышим мы воздухом и не замечаем его, и не думаем о его необходимости. Так и Борисов, встречаясь с Инной, не представлял, что она так нужна ему. Права русская пословица: «Что имеем не храним, потерявши – плачем».
     Однажды Инна не пришла в клуб. И тут Борисов почувствовал, сто ему чего-то не хватает. Так чувствует человек, что ему не хватает воздуха, если ввести его в разряженную атмосферу, задыхаясь, он начинает ценить этот воздух. Тогда капитан много передумал. «Что может с ней случиться, - спрашивал он сам себя, - Не заболела ли? Не попала ли в аварию? А может, познакомилась с кем-то другим?». Мысли в голову приходили самые разнообразные, одна хуже другой. Истинной причины он не знал. В тот вечер он почувствовал, что Инна ему дорога. Пришедшая к концу танцев Вера объявила капитану, что Инну внезапно вызвали дежурить. На другой день Борисов пришел на танцы ранее обыкновенного и ожидал прихода Инны. Она пришла свежая, раскрасневшаяся, с алыми губами, видно, спешила. Борисову показалось, что она хороша. И действительно, Инна была хороша. Она много смеялась, шутила, была ласкова с Борисовым, но в любви он с ней не объяснялся. Он считал, что в любви объясняются только в книгах. Любовь чувствуется во взгляде, в каждом жесте, в повороте головы, пожатии руки. Если она есть, то чувствуется во всем. Объяснений не требовалось. Капитан понял, что Инна его любит. И в этом он не ошибся. Как он был счастлив тогда!
     В один теплый июньский день компанией они направились на прогулку вдоль Эльбы, поросшей кустарником. Инна была в белом крепдешиновом платье, белых носочках и туфельках. От нее веяло весною. Пушистые волосы спадали на плечи. Большие голубые глаза смотрели ласково. Она была прелестна, как сама весна. Ведь ей был всего 21 год. Берега Эльбы покрылись густой высокой травой. В кустах и воздухе раздавалось пение птиц. Все разбрелись и пошли собирать цветы. Борисов лежал на мягкой траве лицом вверх и глядел на медленно движущиеся небольшие облака. Инна где-то поблизости собирала цветы. Думал он в это время о далекой Родине. Ведь кажется, то же небо, та же природа, цветы. Но нет, это было не так. Мальчиком приходилось Борисову бегать по лугам, кустарникам, так же вот валяться на траве. И, боже мой! Как хорошо пахла трава! Сколько всяких жучков и букашек ползало, прыгало, жужжало там! Как весело стрекотали кузнечики! Слышишь – рядом поет. Хочешь поймать его, он уже прыгает в стороне. А здесь и трава какая-то мертвая, приглаженная, прилизанная. Не слышно стрекотания кузнечиков. И цветы бледные, чахлые, как будто искусственные. Никакой жизни нет, даже в траве! Вдруг Борисов услыхал голос Инны:
         - Ай, лягушка!
Он приподнял голову и увидел ее с букетом полевых цветов. Она хворостиной гнала лягушку на него.
         - Что ты делаешь? - спросил он.
         - Бедненькая, она пить хочет, - сказала серьезно Инна, - я гоню ее к реке.
         - Иннусенька, да ведь это долго, у тебя терпения не хватит.
         - Ничего, хватит, - отвечала Инна, и, наклонив свой стан, продолжала хворостинкой подгонять лягушку к реке. Борисов любовался ею: ее хорошей фигуркой, маленькими стройными ножками, такими белыми и нежными. Пушкин говорил, что вряд ли вы найдете пару красивых стройных ног в России, а вот есть же! Так сидел он, мечтая о жизни,  о красоте девушек, как вдруг кто-то, подкравшись сзади, закрыл ему глаза теплыми руками, прижавшись пышным бюстом к голове. Это была Инна. Да, это была Инна, он узнал ее сразу, чувствуя горячее ее дыхание, и отведя от глаз ладони, он нежно поцеловал их. Она села рядом.
         - Ну, что твоя лягушка? – спросил Борисов.
         - Обрадовалась и поплыла, - смеясь, ответила Инна. – Я тебе сейчас венок сплету. И она начала плести венок своими белыми пальчиками. Борисов лежал с закрытыми глазами. Солнышко пригревало. Было тепло и безветренно.
     До самого вечера прогуляли они в поле. Вечером Инна осталась у него ночевать. Нет! Никогда ничего подобного не было с ним, как в это прошедшее лето. Дела на строительстве моста шли хорошо. С каким-то упоением отдавался Борисов работе. Каждое уложенное бревно, каждая прибитая доска доставляли ему полное удовлетворение и радость. А вечером, вечером его ожидала ласка Инночки, ее горячие чувства, ее любовь. Она придавала ему силы, бодрости, уверенности в себе. И, не смотря на напряженный труд, он не чувствовал усталости. Инна была для него что канифоль для смычка скрипки. И он пел свою чудесную песню жизни, песню труда. Какое это было счастливое для него время! Как она ласкала его! Разве можно описать ласку, нежность любящей девушки? Это надо прочувствовать. Нет тех слов и красок, чтобы передать это! Она для него была сама жизнь!
          - Она – это есть счастье любви, - говорил он сам себе.
     До Борисова Инна никого не любила настоящей истинной любовью. Родилась она без отца. Она даже не знала его. В конце гражданской войны он приезжал из Армии в отпуск и больше не возвратился: его убили. Через год родилась девочка, ее назвали Инной. У матери был еще сын. Замуж больше она не выходила, считая, что для детей отца она не найдет. Трудно было в ту пору одной молодой женщине с двумя маленькими детьми, но она их очень любила и не пожертвовала ими ради нового мужа и своего благополучия. Когда они стали подрастать, она их учила. Инна окончила семилетнюю школу. Работала на текстильной фабрике, без отрыва от производства училась на курсах медицинских сестер. Когда началась война – шестнадцатилетней девочкой пошла на фронт и сумела сохранить себя, не растеряла свое цельное чувство во время войны, донесла его целиком до Борисова. Она любила первой любовью – самой искренней, самой чистой. Она готова была пойти на все ради этой любви. Так любят только цельные натуры. Характерной ее особенностью было то, что она терпеть не могла обмана, и сама была честной. Она говорила Борисову:
          - Если меня кто-то обманет, то как бы я его ни любила, он потеряет мои чувства. Лучше правду говорить, даже самую горькую, нежели приятную ложь.
     Один раз у Инны с Борисовым была ссора. Причина не была ясна для них обоих. На второй день после того вечера, когда Инна оставалась ночевать у Борисова, она пригласила его к себе в гости. Это было его первое посещение. Они жили вдвоем с подругой Верой, с которой Инна знакомила капитана на площади. Когда он вошел в комнату, то в глаза сразу бросился огромный букет красных и белых роз, стоявший в вазе на столе. В комнате было очень чисто. Воздух наполнен ароматом роз. Койки блистали белизной покрывал. Чувствовалось – здесь живут девушки, привыкшие к чистоте и аккуратности. Вера, немного посидев, удалилась на дежурство. Оставшись наедине, Борисов обнял Инну и прижал к сердцу. Оставаться с ней было для него большим счастьем. Время пролетело очень быстро. Борисов оглянуться не успел, как был час ночи. Надо было решить: идти домой, либо остаться ночевать у нее. Трамваи уже не ходили. Идти пешком до своей квартиры было более четырех километров. Немного подумав, капитан сказал:
         - Инна! Уже поздно, я останусь у тебя ночевать.
         - Нет, Саша, - отвечала она, - будет лучше, если ты пойдешь домой.
         - Идти очень далеко.
         - Ничего, ничего, я знаю, почему ты хочешь остаться, - улыбнувшись, сказала Инна. – О вчерашнем забудь. Это был угар какой-то.
     Борисов опешил:
         - Как угар? Какой угар?
         - Больше этого не повториться. Ты, может, за этим пришел ко мне. А я тебя не для этого приглашала.
         - Что ты, Инна! – Воскликнул капитан, схватив ее и стиснув в своих объятиях. Он зажал ей рот своими губами и шептал: - Что ты, милая, как ты можешь это думать?
         - Нет, и нет, - твердила Инна, - раз я сказала «нет», значит, «нет».
Борисов применял все хитрости: сердился, грозился, что больше не придет, ничего не помогло. Инна стояла на своем. Он окончательно вышел из терпения. Эгоистическое чувство овладело им. Громко хлопнув дверью, Борисов выбежал из комнаты. Вслед ему раздался хохот Инны и ее звонкие слова:
         - Потише, дверь расколешь!
         - Смеется, - подумал Борисов, и быстро побежал по улице.
     Злой, с отвратительным, гаденьким чувством неудовлетворенного желания, он не шел, а бежал по улице. Дома никак не мог уснуть. Долго ворочался в постели и все думал:
         - Ну, матушка, нет! Хватит, голубушка, ноги моей больше не будет у тебя. Не будет и у меня твоей. К черту все, довольно. Подумаешь?

     Многое передумал он за эту ночь. Не знал тогда Борисов, что, проводив его, Инна тоже не могла уснуть. Ей было жалко его. Она лежала и плакала. Ведь она его тоже любила. Борисов твердо решил с ней не встречаться, и на другой день не пошел в клуб. «Но черт силен». На третий его вновь потянуло к Инне. Ему хотелось посмотреть на нее. И когда она появилась, он как будто не смотрел в ту сторону, но все видел. Она вошла, и хотя он стоял у стены, на противоположной стороне зала, заметила его и покраснела. Борисов тоже покраснел. Однако характер «выдержал» и к ней не подошел. Не подошел и в последний вечер. Прошло два дня, они не подходили друг к другу.
     Инна утеряла свое удостоверение личности. Она думала, что забыла его у Борисова в тот памятный для нее вечер, когда оставалась у него ночевать. Подойти к нему и спросить его об этом она не решалась, а ожидала, когда он сам подойдет к ней. Дней через пять после ссоры к Борисову подошла ее подруга Вера и сказала:
         - Инна очень сожалеет, что так получилось, но она думает, что забыла у вас свое удостоверение личности. Она просила не говорить Вам этого, но я вижу, как она мучается. Мне ее просто жалко.
     Борисов не вытерпел. Он и сам давно хотел подойти к ней, но гордость этому мешала. Он подошел к Инне и пригласил ее танцевать. Она вся так и покрылась румянцем. И хотя она видела, что Вера разговаривала с капитаном, и, может быть, догадывалась о содержании разговора, но в тот момент не думала, что Борисов подойдет, и не успела подготовиться к встрече с ним.
     Во время танцев капитан рассказал ей содержание разговора с Верой и пригласил к себе искать вместе удостоверение личности.
     Действительно, удостоверение лежало у него под скатертью на столике. Он не знал об этом. И в этот вечер Инна осталась у него. После ссоры они были особенно ласковы между собой. Вели себя, как маленькие дети. О прошлом не было ни разговоров, ни упреков.
         - Ты знаешь, милый, - говорила Инна, - я в эти дни потеряла голову. Два несчастья обрушилось на меня: потеряла тебя и потеряла свое удостоверение. А теперь оба несчастья позади, я вновь все обрела. Как хороша жизнь! И она прижималась к нему своим горячим телом.
     Бедная Инна! Если бы она знала, к чему приведет ее эта любовь. Они вновь начали встречаться. Небольшая размолвка только укрепила их дружбу, и они с большей страстью отдавались друг другу. После Борисов спрашивал у Инны о причине, послужившей тому, что она выставила его комнаты. Инна ответила:
         - Боялась тебя. Мне почему-то становилось страшно.

     Так проходило лето. Они уже не могли провести и дня, чтобы не встречаться. Чем больше Борисов узнавал Инну, тем больше она ему нравилась. Она отдалась ему из-за великого чувства любви.
     Однажды, лаская ее и играя ее пушистыми, белыми как лен волосами, Борисов нащупал глубокий шрам на черепе, скрываемый ее прической.
         - Инна, что это? – воскликнул Борисов.
         - Это… Так… И она застыдилась, опустив глаза. Разве тебя это удивляет?
         - Да. Ну, все же, что это такое у тебя? – допытывался Борисов.
         - Ранение, вот что… Или только вы одни можете быть ранеными? – вопросительно посмотрела на него Инна.
         - Чего же ты не сказала мне этого раньше?
         - А зачем мне кричать об этом? – сказала она.
         - Значит, ты была ранена. Расскажи где, когда?
     И она рассказала Борисову то, после чего стала для него еще дороже. Поэтому, лежа в вагоне и вспоминая спор старшего лейтенанта, Борисов думал:
         - Да, она совершила подвиг, так же, как и многие другие, подобные ей, неизвестные девушки. И сколько таких подвигов они совершали в войну!
         - Госпиталь наш, - так начала рассказывать Инна, - дислоцировался в г.Коростень. Раненых было очень много. На каждую сестру приходилось по сто – сто пятьдесят человек. Из них много тяжелых. Мы еле-еле успевали делать перевязки и работали почти круглыми сутками, отдыхая там же, в отделении, не более двух-трех часов. Проклятый немец не давал нам покоя. И днем и ночью совершал налеты. Особенно большие налеты были ночью; бомбы сыпались, как картошки из ведра.
         - Я тоже лежал немного времени в Коростене, - перебил ее Борисов.
         - Может быть, - задумчиво ответила Инна, там много было госпиталей. При каждом налете, падая от усталости, - продолжала они, - мы втаскивали раненых в бомбоубежище, расположенное в подвале. Была страшная физическая усталость, и порою хотелось, чтобы бомба попала в меня. Но мы работали. И представляешь: ночью, когда начинается налет. Грохот разрывов бомб… жужжание самолетов вверху и рычание их внизу… Вой осколков, хлопанье зенитных орудий и свист проносящихся мимо снарядов. А ты должна вытаскивать вот этими самыми руками, - она показала свои белые руки, - таких вот чурбаков, как ты, - и шутливо и ласково похлопала Борисова по щеке. А они, бедные, стонут. Стонут, а на носилки лезут иногда по двое, сами. Умереть ведь никому не хочется. Темно, ничего не видно. Несешь под воем всей этой свистопляски огня и металла и думаешь: что-то очень тяжело! Принесешь, смотришь – на носилках двое лежат. Притихли и молчат. И вот, когда носилок пять-десять отнесешь в подвал, не чувствуешь ни рук, ни ног. Безразличны становятся и воющие бомбы… Не потому, что храбрость, нет – привычка и страшная физическая усталость. Как это находила силы, чтобы ободрить раненого, улыбнуться ему, а сама чуть с ног не падаешь. В один из таких налетов, было это 26 мая, (- Да, подумал Борисов, припомнив дату 26 мая, - в это день был большой налет.) мы заканчивали выносить тяжело раненых. Легко раненые сами сходили в подвалы. От усталости, еле передвигая ноги, мы с подругой несли тяжелый носилки, на которых лежал старший лейтенант. По дороге, не доходя подвала, меня ослепил яркий свет. Раздался грохот в ушах, что-то теплое потекло по лбу, щекам, и я выпустила из рук носилки и потеряла сознание.
         - Инна! – воскликнул слушавший и молчавший Борисов, - это было на Советской улице?
         - Да, - изумилась она, - а ты откуда знаешь?
         - Так это была ты? – и Борисов крепко сжал ее руку.
         - Что я? – непонимающим взором смотрела на него Инна.
         - Старший лейтенант-то был я! – говорил Борисов, сжимая ее в объятиях.
         - Как! – удивилась в свою очередь она. – Разве ты был в нашем госпитале?
         - Нет, я не лежал в вашем госпитале, но помню, для сортировки попал на Советскую улицу.
- Вот где и при каких обстоятельствах нам пришлось встретиться, - продолжал Борисов.
     Как сейчас представлялся ему этот памятный день, 26 мая 1944 года. Тяжело раненым попал Борисов в эвакогоспиталь. Поясница у него ныла. Нестерпимо болело пробитое осколком бедро. С бледным от потери крови и искаженным от боли лицом он лежал в этот вечер на койке на втором этаже. Начался вражеский налет. Чьи-то теплые девичьи руки положили его на носилки и понесли. Он не мог хорошо рассмотреть, кто его нес. На улице он не успел услышать воя бомбы. Блеснул какой-то яркий ослепительный свет. Впереди увидел пламя огня… Обо что-то ударился… Услыхал страшный грохот. Почувствовал запах пороха и гари. Сверху падали комья земли и камни разрушенной мостовой. Когда дым рассеялся, Борисов осмотрелся. Он лежал на носилках на земле. Сестра, которая шла впереди, лежала метрах в десяти от него, неестественно подвернув под себя правую руку. Белая марлевая косынка, покрывавшая ее голову, стала красная от крови.
         - В голову, - подумал Борисов, - наверное, конец.
     Пришли санитары, бросились к ней, один из них сказал: «Убита», и унесли. После отнесли в бомбоубежище Борисова. Вскоре его эвакуировали в глубокий тыл. Но еще очень долго после этого представлялась ему убитая девушка, лежащая на боку, с подвернутой под себя рукой. Так и запечатлелась она в памяти у него на всю жизнь. Девушка эта была Инна.
        - Значит, тогда это был ты? – в свою очередь спросила его Инна, - это тебя я спасала?
        - Да, милая, меня. Тогда я был еще старшим лейтенантом, - говорил капитан, - и, спасая меня, ты сама чуть не погибла.
        - О, мой хорошенький, - и она ласкалась к нему. – Значит, для себя я спасала тебя.
     Принято считать, что если товарищ из-под огня спасает и вытаскивает друга, он совершает подвиг.
         - Эх, ты! – думал капитан, глядя на антипатичное скуластое лицо старшего лейтенанта. – Таким, как ты, надо ноги целовать этим военным девушкам. А ты выискиваешь для них какие-то гаденькие слова-эпитеты. И спишь-то как? Как невинный младенец.
      В вагоне все спали. Не спалось лишь только Борисову. Он по-прежнему мечтал об Инне.

        - Желая каждому достойному человеку иметь такого замечательного друга, - думал он, - такую хорошую девушку. Она всегда разделит с тобой и радость и горе. В несчастье поддержит, не даст упасть духом. Ему вспомнилась авария на строительстве, случившаяся перед концом работ. Для сокращения сроков, для облегчения труда, он применил способ не то что новый, он уже применялся до него, но в данных условиях требовался некоторый риск. Надо было на готовые опоры, находящиеся по середине реки, уложить двадцатипятиметровые металлические балки. Больших барж для транспортирования их по воде не было, и Борисов решил воспользоваться имеющимися под руками. Военные условия научили его использовать все имеющееся на объектах работ. Рассчитав грузоподъемность барж и набросав проект устройства подмостей, он поручил осуществление его одному из инженеров, молодому энергичному человеку. Надо было устроить подмости высотою 8 метров над водой, чтобы с плавучих подмостей готовый пролет из металлических тяжелых балок перенести на опоры моста. Требовалось обстроенные подмостями баржи соединить между собой связями. Обстройка велась у берега. Когда подмости на одной из барж были почти готовы, Борисов, проходя мимо, заметил, что основание их не закреплено, как следует, а стойки не имеют достаточной жесткости. Между тем, солдаты затаскивали тяжелые деревянные прогоны – основание под металлические балки – и высовывали их из обстройки, делая напуск в сторону реки. Центр тяжести явно переместился, и было заметно: стойки наклонены. Баржа наклонилась. Положение ухудшалось тем, что она была не плоскодонной. Борисов приказал инженеру, ведущему этот участок работ, немедленно прекратить затаскивание прогонов и закрепить основание обстройки. Самолюбивый инженер, обиженный тем, что ему дано замечание в присутствии солдат, хотел продолжать работу по-своему.
         - Это уже последний прогон, и больше не будет затаскиваться, - ответил он Борисову.
         - Выполняйте приказание и не рассуждайте, - грубо оборвал его Борисов, и пошел на площадку, где собиралась главная форма моста для судоходного пролета. Пройдя метров пятьдесят, он услышал позади себя треск и невольно обернулся. Прежде чем услыхал капитан крики людей, он увидел страшную картину: весь этот лес неоконченных подмостей медленной клонился к воде, создавая громкий треск и шум от ломающихся досок, тонких бревен и криков людей. На обстройке находилось солдат двадцать пять, которые были и внизу и вверху. Солдаты по бревнам, уже наклоненным, старались выкарабкаться наверх подмостей, но вместе с ними падали в воду. Кровь бросилась Борисову в голову. Он даже ничего не предпринимал, а только смотрел, как все это сооружение медленно наклоняется к воде и скрывается под ней. От неожиданности он оторопел. Глубина воды достигала шести метров. Он опомнился, когда уже пошли пузыри со дна.
         - Катер сюда! – закричал Борисов громовым голосом и подбежал к месту, где перед этим только что стояла баржа с подмостями, а теперь плавали и барахтались в воде солдаты. Дежурный катер подъехал, и команда стала вылавливать солдат. Оказалось, один человек получил тяжелое ранение в голову, у второго перебита рука. Остальные были все невредимы. Баржа с обстройкой утонула. В этот день Борисов не мог спокойно работать. Он мог бы обвинить в произошедшей аварии инженера, не выполнившего его приказания, и все же продолжавшего затаскивать прогон. Этот прогон оказался той каплей, которая переполняет чашу, после чего вода уже льется через край. Но как главный инженер, Борисов чувствовал свою вину! Если бы он не ушел, а потребовал немедленного выполнения своего приказа в его присутствии, аварии бы не было.

     Дома Борисов не мог обедать, ему было не до этого. И странное дело, после всего случившегося многие, очень многие, разговаривая с ним, твердили:
        - Ну, да я так и знал. Разве можно на таких малых баржах строить громоздкие подмости? И как это вам не видно было?
        - А вам видно было? Вы какого черта смотрели? – огрызался в таких случаях Борисов. – Теперь все мы видим, когда случилось. А вот назло всем вашим разговорам вытащу эту баржу и с этими же солдатами сам поведу обстройку. И затащим эти проклятые металлические балки на этих же баржах!
     От таких разговоров, которые не поднимали, а убивали его настроение, он был зол. Но вместе с тем, у него была какая-то упрямая страсть – делать по-своему. И тем больше она крепла от этих разговоров. Домой Борисов пришел с работы раньше обычного: думал успокоиться немного дома. Не тут-то было. Он не находил себе места. Лежит, а ему все представляется падающая баржа, крики людей, бульканье пузырьков от потонувшей обстройки; катер, подбирающий солдат. Повернется на другой бок, закроет глаза – все одно и то же. До самой темноты со стеклянными глазами лежал Борисов на кушетке. Вечером поехал к Инне. Когда он вошел, она так и ахнула, так поразил ее вид Борисова. Действительно, на нем лица не было. Он был бледен, с возбужденным  блуждающим взором. Он плохо себя чувствовал.
         - Что с тобой, Сашенька? – был первый ее вопрос. – Ты нездоров, болен? Почему ты такой  бледный? Любящее сердце сразу почувствовало горе любимого. И никакой маской, никаким напускным спокойствием, капитан не мог его скрыть.
         - Ничего, Инна, так, - отвечал Борисов.
        - Нет, не так! С тобой что-то случилось… Ты никогда таким не был, - волнуясь, проговорила Инна.
     Он рассказал об аварии. Рассказал все, как было: как разговаривали с ним офицеры, заранее «все видящие и знающие», как вновь собирается продолжать работать. Инна стала его успокаивать. Нет, она не упрекнула его. Не спросила: «Как же это ты просмотрел?», она была с ним и разделяла его горе, его переживания.
        - Все будет хорошо, все обойдется, - говорила она, - ты вытащишь свою лодку. Я знаю, ты не отступишь от намеченного, хотя бы самому тебе пришлось еще раз очутиться под обломками твоих подмостей. У тебя сильный характер, за что я тебя и полюбила. Ну, успокойся, Сашенька, успокойся, милый! Перестань грустить. Хочешь, я спою тебе песенку. Она ласкалась и успокаивала его, как ребенка. От этих ласковых слов ему становилось легче. Инна понимала не только его, но и всю его душу. Она понимала и поддерживала его. Ну, как тут не любить такую?

     На другой день Борисов с большим ожесточением принялся за работу. Вытащили утонувшую баржу. Баржи обстроили. Только при этом больше внимания им уделял капитан. Металлический пролет из балок затащили способом, которым и планировался. После этого всем тем, кто делал Борисову упреки, он говорил:
         - Как теперь вам кажется? Не кажется ли вам, что баржи подросли? Но он не был злопамятен. Он считал: о людях, не видящих сущности дела, и выносящих поверхностное суждение, даже поверхностно думать не стоит. Авария обошлась без жертв. В управлении на Борисова надеялись. Его считали способным инженером, который вполне справится с порученным делом. Впоследствии он оправдал эти надежды, закончив строительство досрочно.

     Так день за днем проходило время: в труде, в отдыхе, во встречах с Инной. Прошло лето. Началась осень. Унылое, серое время года. В Германии особенно наводит тоску. Пасмурные дни с выпадающими мелкими, но частыми дождями, с туманами, закрывающими солнце, заставляют мечтать о Родине, вспоминать ее золотую осень. Нигде там не встречал Борисов той золотой русской осени, какой сохранилась она у него в памяти, когда он был дома. Он вспомнил осенний лес в своей стране. Солнечная тихая погода. Ветер не шелохнет листочков, висящих на дереве разноцветным ковром. Не все листья пожелтели. Можно встретить и зеленый, и красный, и оранжевый, и желтый и сероватый цвет. Внизу под деревьями, особенно под березами – золотое покрывало из опавших изжелта-красных и желтых листьев. Дуб стоит еще зеленый, но и его тронула осень: их мохнатой его шапки выглядывает серая кайма отдельных листков. Приятно в такое солнечное утро побывать в нашем лесу, побродить с ружьем за плечами, полюбоваться красотой леса, подышать его воздухом. Ничего подобного в Германии вы не увидите. Вечно однообразные хвойные леса: ни желтеющие, ни зеленеющие, как были десять-двадцать лет назад, такие и сейчас, - создают бедность пейзажа, будто подчеркивают серость немецкой жизни. Человек, который там родится, до самой смерти будет видеть убийственное однообразие немецкой природы.
     Так, в тоске по Родине, по ее золотой осени, проводил Борисов время. Работы заканчивались. У него больше оставалось времени, которое он уделял Инне.
     В один вечер Инна ему сказала:   
        - Милый, хочешь, скажу тебе новость, которая должна тебя обрадовать?
        - Хочу, какая это новость? – спросил Борисов, ни о чем не догадываясь.
        - У нас будет сын, - голос ее от волнения оборвался, и она обняла его за плечи.
Борисов схватил ее в свои объятья, поднял на руки и начал носить по комнате.
        - Сын, - твердил он, - как это замечательно!
     Особенно дорого это было для Инны, она до безумия любила детей. У нее в комнате на кровати всегда сидела большая кукла, с которой она нянчилась, как с ребенком. Она звала ее Светланой. И, когда им вместе приходилось входить в ее комнату, Инна всегда брала свою Светлану, поправляла ей платьице и начинала убаюкивать ее, как это делают дети. В ней много было чего-то прямо-таки прекрасного детского. Не зная ласки отца, она всю свою нежность, которую в детстве питала к отцу, сохранила, и, присоединив ее к нежности уже взрослой девушки, перенесла на Борисова. В нем она видела, как маленькая девочка - отца, как взрослая девушка – молодого человека, и потому была вдвойне нежна. Бывало, лежат они вместе с Инной, она начинает с ним играть, как девочка. Возьмет и закроет ему пальчиком глаза, а сама спрашивает, ни дать, ни взять, как ребенок:
        - Это что? И сама отвечает: «Глазик»!
        - А это что? – спрашивала она, дотрагиваясь тем же пальчиком до носа, и тут же произносила: «Носик»!
     Но не знала Инна, что ее любимый капитан был уже женат и имел сына. Борисов не хотел ей этого говорить. Он боялся убить ее этим известием. Она, доверяясь его честности, не спросила об этом. Если бы она задала хоть один вопрос, он рассказал бы все честно. Но теперь настало время, когда скрывать было невозможно. Быть отцом двоих детей и скрывать это от Инны он считал подлостью.
        - Инна, -начал Борисов, - ты должна выслушать меня. Ты знаешь мое отношение к тебе. Ты знаешь, что я люблю тебя. Но ты должна знать, что я женат и имею сына, которому уже 5 лет. Когда он пришел к решению все рассказать, то предполагал, что это вызовет целую бурю, и, может быть, придется потерять доверие Инны. Но он надеялся на ее сильную любовь. «Любовь может все простить», - думал он. Удар грома, среди совершенно ясного неба, меньше поразил бы ее, чем его слова. Инна только произнесла:
        - Что? – устремила взгляд на него, да так и замерла. – Значит, ты женат? Ты обманул меня?, - прошептала она еле слышно и встала.
     Борисов бросился к ней, усадил ее в кресло, и горячо произнес:
        - Милая, выслушай дальше…
        - Уйди, Саша, - прошептала она тихо и закрыла лицо руками.
        - Нет, я так не уйду, - отрывая от ее лица руки, говорил Борисов, - ты должна выслушать меня до конца.
        - Не сейчас, не надо, в другой раз… Дай мне побыть немножко одной. И она вновь закрывала лицо руками, опуская голову к коленям. Но Инна не плакала. Если бы она плакала, ей было бы легче. Она имела крепкое сердце, способное выдержать натиск обрушившегося несчастья.
        - Ты не хочешь выслушать меня, - повторял Борисов, не отступая.
         - Нет, не надо! – воскликнула Инна, и быстро вышла из комнаты. Борисов остался один. Он ругал себя за то, что так неумело, такими холодными словами посвятил ее в свою тайну. Проклинал себя, что не открыл этого раньше. Но тогда он не думал серьезно проводить с ней время. Ему было скучно, и он искал развлечений. Когда он почувствовал, что полюбил Инну, то, зная ее мнение о людях, которые обманывают – не посмел открыться из-за боязни потерять ее. Он ожидал более подходящего случая, рассчитывая на все усиливающуюся любовь, которая все может простить.

     Женился Борисов перед войной. Жил с женой всего один год. Началась война, и он добровольцем ушел в армию. Когда он был на фронте, у него родился сын. Борисов не видел его вовсе, т.к. с начала войны ни разу не был в отпуске. Когда городок, где проживала его семья - жена с ребенком и матерью Борисова, был занят немцами, то жена, бросив старушку-мать, ушла от нее. Старушка мешала ей гулять с немцами, устраивать с ними попойки. Она пошла на службу к немцам и работала в комендатуре. Это написала Борисову мать, как только он установил с ней связь. Борисов побагровел, когда прочитал это первое письмо от матери. До его сознания никак не доходила измена жены.
         - Какая скотина, - говорил он себе, - надо же так опуститься! Вот и попробуй, узнай так женщин! Он долго мучился и переживал эту измену. Ему не верилось, что жена, которую он любил, могла так низко пасть. Но мать не могла обманывать. Она всегда желает сыну только хорошего, и ее материнское сердце не может смириться с мыслью, что его сына не любят так, как она, что ему изменяют. Поэтому мать писала правду.
     Борисов немедленно послал письмо жене, в котором просил не считать его своим мужем. От сына он не отказывался, и высылал деньги на воспитание ребенка. Жена ему ответила, называя его миленьким и хорошеньким, что все это враки, что не изменяла, и по-прежнему любит его и т.д. Борисов ей не ответил. И, когда получал от нее письма, сжигал, не читая. Все это он должен был рассказать Инне, но она не захотела его слушать.
        - Хорошо, - думал Борисов, - пусть она одна побудет. Она поплачет, потоскует, но должна же упокоиться. Чувства свое возьмут. Не знал он по-настоящему ее характера.
      На следующий день он отправился к Инне в надежде, что она выслушает его и простит. Вышла из комнаты Вера и сказала, что Инна всю ночь не спала: она заболела, и просила передать, что если Вы придете, не впускать.
        - Не может быть! – говорил Борисов, - и, легонько отстранив рукой Веру, хотел войти. Вера быстро повернула ключ, вставленный в дверь, и вынула его. Ему ничего не оставалось делать, как уйти.
        - Ничего, - говорил со злостью Борисов, уходя от их дома. – еще походите за мной. Он злился, и сам не знал на кого, то ли на себя, то ли на Инну, то ли на Веру. А когда злость прошла, он оправдывал Инну: «Она поступила правильно, - думал Борисов, - всякая уважающая себя девушка так бы поступила». Еще через день пришла Вера и передала ему письмо от Инны. Дрожащими руками открыл он его и прочитал: «Дорогой Сашенька! Милый мой! Если бы ты знал, какое убийственное настроение у меня сейчас. Кругом тишина. Вера спит, а я в темную глухую ночь не могу уснуть. Бессонная ночь беспокоит меня. Я, наверное, скоро буду падать от воздуха. Что можно ожидать от человека, который не отдыхает умственно, убит морально? Ужасно! Ну почему я  такие трудности испытываю сейчас? Все меня перестало интересовать. Окружающая обстановка угнетает меня. Я не могу равнодушно смотреть на людей. Мне тяжело видеть их счастливые выражения лиц. Мне ужасно хочется забиться в темный угол и наплакаться вдоволь одной, и только одной, чтобы никто не мешал мне думать о многом и убеждать себя в своих, может неразумных, решениях. О! Как они мучительны для меня. Кто может понять меня? Только тот, кто дорог мне, тот, кому я доверилась во всем; отдала все, что можно было отдать самого лучшего во мне – свою честь, свою любовь. И этого друга нет теперь у меня.

     Я не имею мужества убить маленькое, дорогое для меня существо. Я дрожу от ужаса. Это маленькое, ничего непонимающее сокровище, также хочет жить и видеть свое будущее. Нет, я не могу закрыть путь для него. Какие бы ни были трудности, а я воспитаю его. Это будет память на всю жизнь о тебе. Мне стыдно, ужасно неприятно возвращаться домой с малюткой на руках, которая не будет знать отца, и никогда не произнесет слово «папа». Саша! При одной мысли мне становится страшно. Я его еще не вижу, а когда буду смотреть на него и вспоминать тебя, что будет со мной? Я вместе с ним буду желать тебе счастья, удачи в жизни. А я, несчастная, как-нибудь буду существовать. Ой! Как тяжело писать! Это слезы застилают глаза. Ужасно!... Больно и обидно, до глубины души. Будь счастлив! Инна».
     Это было не письмо, а плач измученного сердца. Долгой борьбы стоило Инне, чтобы его написать, еще большего стоило ей направить его Борисову. Борисов внимательно прочитал письмо два раза и задумался. Он не знал, что ему делать. Потеря Инны для него приравнивалась к потере рассудка. Он не мог себя представить без нее. Но все же он ее обманывал. Ничего не сказал ей раньше, и не потому, что мало думал о жене и сыне. Он думал о них. Особенно о сыне. Судьба сына пугала его. А жена не захочет отдать его Борисову, хотя бы потому, что надеется при помощи ребенка вернуть его к себе. Ему обязательно надо было поговорить с Инной. Но как это сделать? В письме она не давала никаких намеков на встречу.
     Когда он пошел к ней, она его не приняла, и у него возникло злобненькое, оскорбленное чувство гордости. Но любовь уже к вечеру убила это чувство гордости, и он вновь отправился к ней. Она была одна и лежала в постели. Нездоровый цвет лица сразу бросился ему в глаза. Под глазами было синее, а чуть припухшие веки, очевидно она плакала, покраснели. У переносицы более отчетливо стали выделяться несколько веснушек, ранее еле заметных. Губы потеряли ту яркость, которая всегда подчеркивала и выделяла их на лице. Поздоровавшись, Борисов присел. Наступило неловкое молчание. Инна ждала, пока он первый начнет разговор.
        - Инночка! – начал Борисов. – Теперь мы будем жить вместе, и никогда не будем разлучаться. Я без тебя жить не могу. Она горько улыбнулась, и в задумчивости тихо произнесла:
         - Нет, Саша, мы больше не будем вместе жить.
     В тихом, без восклицания и упреков голосе, он почувствовал безапелляционный приговор. Он не хотел сам себе в этом признаться, но чувством, сидящим где-то в уголке сердца, понимал, что это так. Борисов рассказал ей всю историю его взаимоотношений с женой. Она все выслушала внимательно, с серьезными большими глазами, и, казалось, еще больше побледнела.
         - А все же жить вместе мы больше не будем, - сказала она.
         - Но почему же! -  воскликнул Борисов. – Ты меня больше не любишь? При этих словах она немного помолчала и грустно ответила:
         - Желаю, чтоб тебя другая так любила. Только мне одной известно, как долго я мучилась и страдала, прежде чем пришла к такому решению. Мы не будем вместе, во-первых, потому, - здесь голос ее стал еще тише, - что ты уже имеешь семью, а во-вторых, - тут она вздохнула, - ты обманул меня, Саша. Если ты позволил себе обмануть меня один раз, ты можешь повторить это еще раз, и, сказать по правде, я больше не верю тебе.
         - Значит, ты не веришь в то, что я сказал тебе о жене! – воскликнул Борисов.
         - Верю, что ты получил письмо. Но, может, твоя мама поссорилась с ней, и так тебе написала.
- Что ты, Инна, - удивился он, - ведь это мать! Пойми, моя мать не будет мне лгать. Ты сама будешь матерью, и неужели ты будешь лгать своему сыну?
     Бедная девушка! Она сама не имела понятия, что такое обман. Обо всех других она думала, что они также честны, так же преданы, как и она. Она не могла даже мысли допустить, как можно изменить или обмануть любимого человека.
         - Значит, твое решение окончательное, - дрогнувшим голосом произнес капитан.
         - Да, - со спокойным, как бы застывшим лицом, сказала Инна, и добавила, - да уже и поздно.
         - А как же наш ребенок?
         - Это мое дело, - и у нее заблестели от слез глаза.
         - Но пойми меня, - воскликнул Борисов, - я все равно не буду жить с женой.
         - Это твое дело, - дрожащим голосом отвечала ему Инна. Еще минута, и она бы расплакалась, как девочка. В это время Борисов встал, сказал, что ей надо отдохнуть, и тогда она переменит свое решение и согласится с ним. Затем попрощался и ушел. Он считал, что в ней говорит сейчас ее оскорбленное обманом чувство. Но все это пройдет.
     Как только закрылась дверь за ним, Инна горько заплакала. Она плакала беззвучно. Слезы так и лились, смачивая ее щеки, нос, и каплями падали на подушку. Она их не вытирала, и с глазами, полными слез, устремленными вдаль, думала: Любит ли он меня? Какими холодными словами объявил он о своем прошлом. Скрыл от меня. Не рассказал. Но как же мне было быть одной? – спрашивала она сама себя, кусая носовой платок и вздрагивая от беззвучных рыданий.
     На другой день после того, как Борисов объявил Инне, что он женат, она сама себе сделала аборт. И хотя в ту бессонную ночь, когда она писала Борисову письмо, она колебалась, но все же пошла на другое и к вечеру совершила непоправимое. Она пришла к этому в результате страшных мучений и переживаний. Ослабленные, расстроенные только что пережитым известием нервы, довершили ее колебания. Она сделала аборт глубоким вечером, и сразу пожалела об этом.

     Борисов сидел у себя в комнате во время обеденного перерыва и читал газету, когда ему позвонила Вера и попросила  его прийти, так как с Инной плохо. Он тотчас прибыл и застал ее лежащей в постели. Ее вид поразил капитана. Щеки горели ярким румянцем – первый признак высокой температуры. Глаза широко открыты и блестели. Лежащие на одеяле руки были белы, а пальцы прозрачны. В комнате пахло чем-то, напоминающим аптеку. На столике стояли стаканчики и пузырьки с каким-то лекарством. Борисов не выдержал, кинулся и стал целовать ее. Прижимая его голову своими слабыми руками к горячей груди, Инна шептала:
         - Саша, прости меня, я сделала аборт.
         - Что? Какой аборт? Ты шутишь? – он даже не понял смысла ее слов.
         - А сегодня мне плохо, - еле слышно говорила она, - поднялась температура. Ну ничего, это пройдет, Вера за мной ухаживает, и я скоро поправлюсь. Теперь уже мне лучше. Особенно плохо было ночью.
         - Ты что? Ты что говоришь, Инна? Первого ребенка не захотела? Нет, здесь что-то не так. Ты шутишь… Ну да, ты шутишь. Ведь правда?
         - Нет, это серьезно, - грустно говорила она, гладя его волосы. 
         - Кто же тебе это сделал? Ведь это запрещено. За это судить надо! – горячился Борисов. – Нет, я этого так не оставлю.
         - Оставь, Саша, я сама себе сделала, я знала, на что иду.
         - Как медицинская сестра ты должна знать, как убивает здоровье аборт!
         - Я знаю.
         - А еще писала мне, что будешь воспитывать ребенка. Неужели ты могла подумать, что я откажусь от него? Да к тому же и государство не бросает детей, даже если бы я оказался подлецом. Где же твоя любовь к детям? – все это, с упреком и иронией, очень быстро выпалил Борисов.
     О! Какое страдание причиняли Инне его слова. Она закрыла своими пальцами глаза. Когда она открыла их, то впервые, за все долгое время встреч с ней, Борисов увидел показавшиеся на ресницах слезы. Она повернула к стене голову и сказала:
        - Я ли не люблю детишек? Я ли не лелеяла мысль играть с сыном? Нянчить его, целовать маленькие глазки, ручки, следить за его лепетом и ощущать величайшую радость от произнесенного пухлыми губками первого слова «мама». Только одна я знаю, чего мне стоило убить моего малыша. Она повернулась к нему лицом и продолжала говорить с блестевшими глазами:
        - Нет, я могла его воспитать и без твоей помощи. У меня хватило бы сил обеспечить ребенка самой. Не это заставило меня сделать мое страшное дело. Нет, совсем не это. Я смотрю далеко вперед, куда ты не заглядывал. Я представляла его, когда ему будет три, пять десять лет. Сама я росла без отца. Никогда не ощущала я ни ласки отца, не слышала ласкового слова и не знала хлопот о себе. Для меня слово «отец» означает четыре буквы, и я плохо представляю его значение. Я не хотела, чтобы мой ребенок, мой сын, также как и я, не произносил слово папа. И что бы я ответила ему, когда он, едва научившись говорить, спросил меня:
         - Мама, а где мой папа? Смотреть в его ясные глазки и говорить ему, что папы нет, папа умер, то есть врать, я бы не смогла. Ровесники дразнили бы его и говорили: «Ага, а мне папа карандаш купил, а у тебя нет папы!». И он бы приходил ко мне, бедный мальчик, плакал бы и приставал ко мне:
- Мама, ну почему у всех есть папы, а у меня нет? Что бы я ему на это отвечала? Все это думала и передумывала я, а потом – у тебя уже есть сын, который ждет тебя, и который может говорить: «Мой папка на войне, у него много орденов, и он мне один привезет». Зачем же мне разлучать тебя с ним? Нет! Нет! Я решила, пусть малютка не узнает горечи отсутствия отца, что узнала я. Пусть не увидит он моих горьких слез. Я погрущу, поплачу и успокоюсь. А как мне сейчас тяжело… и физически и морально. Инна замолчала и вытерла глаза платком. Пока она говорила, Борисов не произнес ни слова. Ему было больно смотреть на ее мучения и стыдно, что такие простые мысли не могли прийти ему раньше в голову. Он не сумел предотвратить, не подумать об аборте. Но дело сделано и прошлое не вернешь.

     У Инны температура была 39,5 градусов. Борисов предлагал ей вызвать врача.
- Что ты, что ты? – замахала на него руками Инна, - чтоб подумали, что это ты научил меня этому? Мне не поверят, что я сама сделала. И здесь она осталась верной себе. Из-за любви к нему она готова переносить любые мучения, только чтоб не подумали ничего плохого о ее Сашеньке.
     Отсутствие Инны на работе в госпитале ее подруга Вера объяснила болезнью гриппом. Через два дня, несмотря на плохое самочувствие, бледная, похудевшая, с ввалившимися глазами, Инна вышла на работу. Ее не узнали знакомые девушки, так она изменилась. Советовали отлежаться дома, но она продолжала работать. Осложнением после аборта было не останавливающееся кровотечение. Борисов навещал ее каждый день. Ему было грустно смотреть, как она тает с каждым днем. Больно было смотреть на тонкие руки, на бледные похудевшие ноги, некогда такие полные и красивые. От их красоты осталась только стройность.
         - Ничего, говорила она Борисову, - поправлюсь, буду по-прежнему такая же полненькая, какая была.
     Она, как и раньше, ласкалась к нему, и очень хорошо относилась, стараясь как бы загладить свою вину. Несмотря на плохое состояние здоровья, она ему не жаловалась. И ни за что не хотела обращаться к врачу. Боялась, что люди узнают о ее позоре. Она решила, что лучше переносить мучения, но никому не показывать виду. Считала, что все обойдется благополучно.

     Прошло девять дней. Кровотечение не останавливалось, но Инна ходила на работу. Во время одной хирургической операции, когда она помогала врачу, с ней сделался обморок. Она выронила державшую руке электрическую лампочку и на мгновение потеряла сознание. Если бы врач не поддержал ее, она упала бы. Насильно ее отправили домой и уложили в постель. И даже тогда она не призналась врачу в истинной причине обморока, а сослалась на головокружение от малокровия. Два дня пролежала в постели. Ей стало немного легче. В это время Борисов получил приказ о своей демобилизации. Он мог использовать часть отпуска перед отъездом домой. Своей радостью он поделился с Инной. Сказал, что поедет домой, выяснит отношения с женой, и заберет к себе Инну. У него была и тайная надежда – забрать себе сына у жены и воспитывать его. Он был уверен, что Инна любила бы его сына так же, как и его самого. Это было в начале декабря месяца.
         - А я, - говорила Инна, - к тому времени поправлюсь, окрепну, по-прежнему буду весела и буду хорошей Иннуськой, которая тебе нравилась. Только я почему-то не верю, что мы будем вместе. Очень уж сердце мое болит и предчувствует что-то недоброе.
- что ты, Инночка, - говорил, обнимая ее, Борисов, - нас теперь никакая сила не разъединит. После стольких мучений, перенесенных тобой из-за меня, разве я в силах забыть мою Иннуську! Если мы не будем вместе я, наверное, сойду с ума. Ты уже стала неотделимой моей частью. Оторвать эту часть, значит убить меня!
     Однажды, говоря об уходящем годе и о встрече Нового года, Инна сказала:
         - Милый мой! Ты, наверное, Новый год будешь дома встречать, и я не сумею тебя поздравить. Я сейчас напишу поздравление, а ты пообещай, что прочтешь его только на Новый год. Тут она попросила Борисова выйти, а сама принялась писать. Написав, она разрешила ему войти и, подавая закрытый конверт, попросила:
        - Только вскрыть в 24-00, когда будешь на Родине. Я хочу, чтоб ты немножечко подумал обо мне, находясь в разлуке за тысячи километров от меня. Борисов дал ей слово, что вскроет конверт только 31 декабря. Он надеялся читать поздравление Инны дома, вместе с матерью, которая, он не сомневался, одобрит его выбор, узнав ее в обрисовке сына. Борисов не предполагал, какой страшный удар уже был занесен над их любовью. Здоровье Инны не улучшалось. Кровь никак не останавливалась. К тому же Инна продолжала все время работать и находилась в движении, тогда как ей нужен был покой. Она настолько побледнела от потери крови, что на лице нельзя было найти ни одной кровинки. Нос, уши, пальцы стали совершенно прозрачными. Чувствовалось что-то зловещее в ее бледности. Борисов боялся, что в организм попадет инфекция и вызовет заражение крови, а ослабевший и истощенный организм не в силах будет сопротивляться натиску смерти.
         - Не попадет, - успокаивала его Инна, - я всегда сама себе накладываю стерильные повязки.
     Через два дня капитану позвонила Вера и сообщила, что Инну с высокой температурой в бессознательном состоянии положили в госпиталь. Борисов побежал в госпиталь. Его к ней не допустили. Вера была у нее и успокоила его, сказав, что ей лучше, хотя температура держится высокой и не спадает.
         - Но свидание можно с ней устроить? – воскликнул Борисов. – Тем более Вы там работаете.
         - Свидания у нас только по воскресеньям, и не от меня это зависит, - ответила Вера.

     До воскресенья оставалось четыре дня. Борисов не находил себе места. В голову лезли всякие мысли, вроде тех, почему не вызвал врача вопреки ее желанию. А чувство было такое, как будто от живого что-то отдирают. Такое чувство Борисов переживал, когда лежал на операционном столе и у него вырезали аппендикс. Действие местного наркоза кончилось, и ему казалось, что со страшной болью отдирают приросшее к сердцу мясо. За прошедшую неделю он похудел и сделался почти таким же желтым, как Инна. Прошло еще два дня, Борисов не мог сидеть дома и направился в госпиталь. Этот день навсегда останется у него в памяти. Сколько бы он ни жил, в каких бы условиях ни находился – день 22 декабря своими кровавыми цифрами отпечатался в его мозгу, и ничем нельзя вытравить эти цифры. Инна умерла. Умерла от общего заражения крови. Слишком позднее вмешательство врачей не спасло ее. Когда Борисов пришел в ее комнату и увидел рыдающую Веру, что-то кольнуло ему в сердце, и оно больно защемило. Интуитивно он понял все. Но ему не хотелось верить. Он стоял и не решался спрашивать, хотел оттянуть время, чтоб не сразу услышать страшные слова.
         - Ин-на… ум-е-е-е-рла… ы… ы…, - простонала Вера, всхлипывая. Если бы Борисова хватил столбняк или рядом разорвалась бы бомба, он меньше испугался бы, нежели двум этим словам, отозвавшимся двумя гулкими ударами в сердце. Он стоял и никак не мог представить себе все значение услышанных слов. Мозг отказывался воспринимать это. Он слышал биение своего сердца. Так было с ним, когда в начале войны убило его лучшего друга.
         - Как это так, - говорил тогда Борисов, - только что был живой, и вот сейчас уже мертвый. Нет, этого не может быть! Из какой-то далекой дали, как из лощины, доносились до него два роковых слова: «Инна умерла». Он присел. На лбу выступил холодный пот. У него кружилась голова.
         - Убийца! - пронеслось в голове. – Ведь это ты убил Инну… От этой мысли мурашки поползли по телу, а какой-то голос долбил в мозгу:
         - Да, да… ты… ты убил ее, и будто не знаешь этого! Не притворяйся!
Он схватил себя за голову, да так и застыл. Не помнит Борисов, что с ним делалось. Был ли он в забытьи, был ли он в обмороке или просто спал, но когда пришел в себя и осмотрелся, увидел, что он без шинели лежал на диване в комнате Инны.
      На дворе был уже вечер. Вера ходила по комнате и часто вытирала платком свой нос. И опять пронеслось в голове у Борисова: «Убийца!». Он встал, спросил, где лежит Инна. Ему сказали, что ее перенесли в мертвецкую. Ничего не говоря, Борисов вышел во двор. Во дворе накрапывал дождик. Смутно соображая, он пошел искать мертвецкую. С блуждающими стеклянными глазами он переходил от одного корпуса у другому. Его непреодолимо потянуло к ней. Когда он нашел сторожа и попросил открыть мертвецкую, тот посмотрел на него с удивлением. Вид у Борисова был страшный, как у помешанного. В ответ на возражения сторожа Борисов что-то зарычал, то испугался и открыл. Только тут Борисов вспомнил, что он без фуражки, с растрепанными волосами и в расстегнутом кителе. Перед входом он остановился, застегнул китель на все пуговицы, причесал волосы и переступил порог мертвецкой. Под потолком висела лампочка, освещающая небольшую комнату. На столе лежало что-то очень длинное, покрытое белым. Борисов тихо подошел и приподнял простыню, которой была прикрыта Инна. Нет, рука у него не дрожала. Она у него окаменела. Он увидел маленькое желтое личико. Нос заострился. Губы были полуоткрыты, как будто хотели что-то сказать. Брови прямо окаймляли ввалившиеся глаза. На лице не видно ни одной морщинки.

         - Вот она, моя Инна, - пронеслось в голове у Борисова, - вот лежит самое дорогое для меня, и он, не моргая, смотрел на нее, а ему представлялась смеющаяся радостная Инна, когда она гнала лягушку к берегу. Немного постояв, он нагнулся, поцеловал ее в холодные губы, накрыл простыней и вышел. Зашел за фуражкой, одел шинель (он не помнил, кто и как снял с него шинель) и машинально, не помня себя, ничего не видя перед собой, пошел домой.
      На другой день хоронили Инну. Борисов нашел живые розы, такие, как стояли у нее на столе, при первом посещении – белые и красные – и положил у головы Инны, уже лежащей в гробу.
     Капитан смотрел на длинный гроб, обшитый красной материей, на головку, убранную цветами. Когда-то пышные волосы зачесаны прямо и приглажены. Был кислый декабрьский день. Погода была в унисон настроению Борисова – пасмурная. Падал мокрыми хлопьями снег и тотчас таял. Инну везли на автомашине. У головы и в ногах стояло по два часовых, застывших с автоматами наперевес, как бы готовых в любую минуту защитить это дорогое мертвое существо, которое при жизни, не жалея сил, спасало от смерти бойцов. В последний путь ее провожал весь госпиталь. Подруги несли венки. Духовой оркестр играл траурные мелодии. Борисов шел за гробом, а ему все представлялась живая, жизнерадостная Инна. Тоска и апатия охватили его. В голове путались мысли. Не заметил он, как подъехали к кладбищу.
          - «Давно ли, - думал капитан, - вместе с ней ходили по этому кладбищу, читали таблички с фамилиями погибших и думали: может, попадется знакомый». И вот теперь, в последний раз привезли сюда милую Инну.
     Сняли гроб и поставили у свежевырытой могилы. Кто-то начал говорить речь. Кто-то из девушек плакал. Борисов ничего не соображал, а только смотрел, не отрываясь, на милые, дорогие черты. Кончился траурный митинг. Капитан, став на колени, в последний раз поцеловал Инну в ее холодные, влажные от снега губы. Гроб закрыли крышкой и начали опускать в могилу. Раздался троекратный прощальный салют в честь девушки-воина, прошедшей весь долгий и тяжелый путь войны. Вот уже вытащили веревки, опускавший гроб в могилу. Взяв горсть мягкой земли, Борисов первым бросил в могилу и отошел в сторону.

      Когда засыпали Инну и образовался могильный холмик, когда были уложены цветы и венки и все уже стали расходиться, капитан все стоял, с непокрытой, опущенной головой. Побелевшие губы шептали:
         - Прости, Инна, прости меня, родная! Повалил сильный снег. Борисов опомнился и пошел домой. Не раздеваясь, вниз лицом, бросился он на кушетку, и в первый раз за всю свою сознательную жизнь заплакал. Он плакал, и сквозь слезы видел Инну, играющую с ним, как с ребенком. Ему казалось, она касалась его лица розовым пальчиков и говорила?
- «Что это? – глазик. – А отчего он мокрый? Это что? – Носик. – Закрой глазик, не плачь, Саша! Ну, не надо!». И вот теперь ее нет. И никогда ее больше не увижу. Жутко и ужасно сознавать свое одиночество, - думал Борисов, - осиротел! И снова мелькнула у него мысль: «Убийца!».
     Через пять дней после похорон Инны капитан Борисов собрался и выехал из Германии. И теперь, лежа на полке, он ехал домой с горьким чувством одиночества. Глаза были полны слез. Тяжело было читать живые, теплые слова, написанные человеком, который уже мертв.
         - Она любила жизнь, - вспоминал Инну Борисов, - она возвращала к жизни раненых, а вот сама погибла. Погибла так глупо, так невероятно глупо! Страшно подумать, что виновник этой смерти я, безумно ее любящий. До самого последнего своего часа она не сделала мне ни одного упрека, ни одного напоминания.
         - Дорогая моя Инночка! – шептали его губы. – Лучшим памятником тебе будет моя работа для народа, из которого вышли и ты, и я, за счастье которого ты была готова в любую минуту отдать свою жизнь. Ты всегда была со мной, и память о тебе всегда будет вдохновлять меня на все прекрасное и чистое. Никогда я не буду таким, - и он злобно посмотрел на спящего скуластого старшего лейтенанта, - неблагодарным к людям, которые благородно выполняли свой долг. На коленях я перед Вами, милые военные девушки! Борисов еще долго ворочался, не спал, и только тихонько вздыхал. Воспоминания об Инне, теперь уже мертвой, разбередили ему рану.
      На рассвете покачивание вагона и мерный стук колес убаюкали его, и он задремал. Проснулся он, когда поезд подходил к станции Брест. Офицеры уже встали и укладывали вещи в чемоданы. Лейтенант с майором играли в шахматы. Показалась пассажирская станция. Поезд остановился, и Борисов стал прощаться. Ему надо было ехать в Москву, остальным – в Киев. Подавая руку старшему лейтенанту, он сказал:
         - Желаю счастливо доехать, а самое главное – лучше думать о девушках, бывших в Советской Армии: они этого заслуживают.
                                г.Фатеж, январь-февраль 1947г.