В поселке Нефтеморск праздновали сороковую годовщину Великого Октября.
Майор Авдонин встал спозаранку. Он был аккуратен и не разбудил Верочку, а просто вышел во двор и стал медленно и тягуче тренировать свои бицепсы.
В его доме было всё, кроме детей. Это слегка напрягало старого вояку. Иван Гаврилович надеялся на удачу с Верочкой, но все его натиски наталкивались на её холодность.
Жена словно бы брезговала мужчинами, просто не замечала их, старательно отдавая все силы учительству в местной школе.
Сейчас спустя десятилетие после Победы было странно вспоминать о горячих днях. Об этом только напоминали одноимённые машины. На них ездил секретарь поселковой партийной ячейки, и главный инженер промысла.
Авдонин не мог спрятать своей подозрительности. Ещё недавно он искал в этих людях второе дно, но теперь, теперь начиналась новая эпоха.
В ноябрьском воздухе ощущалось дыхание зимы. Люди торопились спрятать свои тела в пальто и выглядеть как можно ярче.
Выжав гирю положенное число раз, майор вздохнул и отправился умываться и бриться. Он делал это не столь часто предпочитая проделывать эту процедуру у местного парикмахера.
Тот охотно болтал, улыбался и оставлял после себя легкий аромат одеколона.
Умывшись, он захлопотал у керогаза. Пара куриных яиц и кусок свежего коровьего масла.
Он охотно готовил глазунью. Жена обожала её, обожала и охотно завтракала именно ею, любя свежие куриные яйца больше всего на свете. На досуге Иван Гаврилович собирался заняться куроводством.
- О, Ваня… какой ты заботливый!
Голос жены был полон таинственности. Она говорила с каким-то европейским акцентом. Он, то появлялся, то пропадал. Его Верочка была рядом – милая белокурая бестия.
- Я умываюсь, и мы можем идти, какой день. Какой день…
Они вышли из дома вместе.
Иван Гаврилович приноравливался к шагам жены. Он был горд за свою спутницу, и ловил языком падающие с небес снежинки.
По утрам чувствовалось робкое дыхание зимы. Оно было разлито вокруг, разлито как молоко, и от этого дыхания хотелось поёжиться, и вновь прыгнуть в нагретую и уютную постель.
Вера Ивановна пошла к себе в школу. Та совсем недавно стала общей – и вчерашние «гимназистки» ещё дичились слегка развязных, испорченных безотцовщиной парней.
Тут в Нефтеморске таких было немало. Война опалила и этот край, заглянув сюда всего на полгода. Девочки также завидовали тем, у кого был отцы. Они думали о будущем, – которое их ожидало в этом рабочем посёлке. Становиться продавщицей, поваром или посудомойкой хотели немногие. В мечтах они вырывались за пределы скучного поселкового мира и жили уже не здесь, а где-то там – в Ленинграде или Москве.
Взгляд Люси Шантарёвой всегда не нравился Вере Ивановне. Эта девочка смотрела, словно бы была распята на плакате. От таких взглядов у немки тотчас потели ладони, а кокетливый бюстгальтер норовил съехать набок.
Шантарева училась немецкому кое-как. Она выезжала только на фантазии и сообразительности, выдавая за перевод свои нелепые сочинения.
Вера Ивановна недолюбливала эту прямолинейную девушку. Она была уверенна, что спесь с Шантарёвой вскоре сойдет, стоит ей столкнуться с настоящими трудностями.
Эти мысли были приятны. Она грезила будущим. В сущности, она уже стала своей в этой стране, никто не пытался проверять её дальше – и от этого чувство безнаказанности росло в ней.
Прошлое со сладостным дурманом насилия вновь вставало перед глазами. Будучи Эльзой Гюнтер, она повидала немало раздетых донага большевичек. Они были жалки в своей наготе, жалки и противны, словно бы увеличенные многократно глисты под лабораторным микроскопом.
Ей и сейчас не хватало власти. Розоволикие барышни были слишком примерны, чтобы их наказывать. И это по-настоящему бесило немку.
- Так, надеюсь, собрались все.
Она оглядывала собравшихся и ледяным тоном зачитывала фамилии. Ей отвечали: «Я» или «Здесь» и вновь погружались в объятия праздника.
Наконец всё было готово для выдвижения на площадь.
Эта советская демонстрация не шла ни в какое сравнение с теми парадами, которыми грезила Эльза, будучи подростком. Её память услужливо подсовывало глазам наполовину стёртые «фотокарточки», но она была рада и этим «фотокарточкам», чувствуя, что не выдержит двойной игры.
Девушки отчего-то затягивали «Катюшу». Вере Ивановне не нравилась эта песня и она охотно бы заткнула себе уши, да и само название «Катюша» - заставляло вспоминать вовсе не особу женского пола, а огромную разрушительную машину, от огня которой её товарищи по партии гибли тысячами.
Она устала быть волком в овечьей шкуре. В сущности, она ничего не выиграла, только сберегла своё тело. Душа же отчаянно взывала к милосердию. Ей были противны молодые мужчины, что за бутылкой пива рассказывали свои фронтовые подвиги.
Она не верила этим людям. Она вообще никому не верила. Ей было приятнее видеть их трясущимися и обгадившимися от ужаса, как одного новобранца, чей рассказ она была вынуждена стенографировать.
Паренёк трясся и издавал какие-то булькающие звуки. Его сфинктер давно предал его, выдавая порцией за порцией то, что ещё вчера было гороховым супом. Парня наверняка призвали силой, и он вовсе не хотел становиться трупом.
Парня вынесли, словно мешок с отходами. Он ещё пару раз по-заячьи крикнул и замолк.
Оглядывая своих учеников, она охотно замечала таких зайцев. Они пока что храбрились, но от этого комсомольского куража неприятно кривилось лицо – эти парни не знали, что такое медные линьки и прочие ухищрения гестапо.
«А вдруг кто-то из них вспомнит меня?», - думала она.
Но разве мало на свете сероглазых блондинок? Да любое сомнение в её праведности сразу бы развеял муж. Он всегда вставал на её сторону, особенно там, в пересыльном лагере, где её особенно долго мариновали, желая уличить во лжи.
«Надо держаться! Свидетелей моим подвигам нет. Но это и прекрасно, Никто не подумает, что именно я была в Крепостной в то время, когда…
Вид спелых и довольно уже созревших девственниц был особенно нестерпим. Эти девочки явно гордились своей нетронутостью. Ей же хотелось отчего-то унизить их, заставить плакать и затем заниматься тем, чем они предпочли заняться только со своими мужьями.
В том двухэтажном здании было много места для занятий сексом. Потные уставшие солдаты и такие же измученные, но внешне спокойные большевистские куклы. Они пытались работать на два фронта. Но парней интересовал только секс, а офицеры берегли свои междуножные богатства до отпуска в Фатерлянд.
Она помнила каждую из тех девушек. Помнила их тела, родинки на коже, запах давно нечесаных волос. Этими волосами можно было набить матрасы.
После демонстрации всех пригласили в клуб на торжественное собрание.
Чета Авдониных сидела в первых рядах. Вере Ивановне нравился запах мужа. Он напоминал ей прошлое – все офицеры пахнут одинаково.
Местный партийный секретарь долго и нудно зачитывал свой доклад. Он шелестел страницами, глубоко вздыхал и вновь говорил, словно уставший от жизни патефон.
В зале уже начинал зевать.
Наконец секретарь возвысил голос, произнёс несколько здравниц и тотчас сошёл с трибуны.
Авдонин заметил белую голову Владимира Владимировича Шантарёва. Этот лысый человек был заметен в Нефтеморске. Его лысая голова напоминала собой стеклянный сосуд дл керосиновой лампы. Он и теперь сидел в армейских галифе, и в такой уже порядном заношенной гимнастёрке.
Вера Ивановна недолюбливала отца Шантарёвой. Он мог раскусить её, как орех. Возможно, что он уже догадывался кое о чём.
Красный занавес разошелся в стороны, и было открыто белое полотно экрана.
Фильм начинался, как лихой боевик.
На экране возникла столичная улица…
Вера Ивановна смотрела на экран, машинально посасывая подсунутое мужем монпансье. Ей даже нравилось, что она сидит в тепле и смотрит на экран. По сценарию автомобиль «Победа» сбивает уже немолодую учительницу».
«А ведь и у нас мог бы быть такой автомобиль, стоило моему Ване немного подсуетиться!».
Она вдруг представила, как сядет за руль, подобно этой сопливой Иркутовой, как помчится по шоссе к морю, туда, куда отступили войска доблестного Третьего Рейха. От этих мыслей её правая рука сама потянулась вперёд, и она едва не выкрикнула заветные слова приветствия, но в последний момент опомнилась и попросту поправила выбившуюся из-под уха прядь.
Дома они не сказали друг другу ни слова. Даже выпитое за ужином вино не развязало им языков. Что-то давило, что-то мешало им быть откровенными.
Майор Авдонин чувствовал, что сделал какую-то ошибку. Он смотрел на Веру Ивановну и чувствовал, что та совершенно не любит его.
Перед глазами Веры проскальзывали кадры из фильма. А что, если она и впрямь рано расслабилась, вдруг самое страшное ещё впереди. Да, она никого особо не истязала, всё чёрную работу делили мускулистые и угрюмые роттенфюреры – в них чертах смешались черты мясников и палачей.
- В сущности, они скоро всё забудут. И эту войну, и всё это…
Близость мужа раздражала. Он лежал рядом, как бревно. А она погружалась в очередную ночную грёзу, вспоминая ловкого и галантного Рейнгольда, именно он и делал этих фанатичек шёлковыми…
Помочь сайту
Поздравления
