Сага о чертополохе (предв. название) - 33

Соня

Перед наступлением белочехов Соне пришлось в одночасье отбыть в отряд вместе с мужем и она не успела даже предупредить нанятую ей для сына кормилицу. Впоследствии, уже во время боев, она жестоко сожалела о своем легкомыслии. В каждую свободную минуту, когда уже не хотелось думать ни о чем, мысли ее неотступно возвращались к оставленному ей у чужих людей ребенку. Болезненная, жгучая неуверенность в его судьбе раздирала ей душу и нередко заставляла ее плакать по ночам.

Женщин в отряде было всего две, она и Дуня, веселая, немного легкомысленная сибирячка. Непонятно, какими путями жизнь привела ее из далекой Сибири на высокие волжские берега и по какой причине оказалась она в красном отряде, но она была здесь, веселая и дерзкая, с насмешливым взглядом и с русыми прядками, лихо выпадающими из-под папахи. Дуня находила забавным окающий волжский выговор и со смехом пыталась неумело ему подражать. Поначалу Соня обрадовалась возможности заиметь в походе подругу, но их отношения долгое время все никак не складывались, уж очень они были разными. Дуня привыкла быть в своем отряде единственной особой женского пола и в своем отряде знала всех бойцов. Появление новоназначенного комиссара и его жены раздражало ее и она даже и не пыталась это скрывать. Дуня грациозно и уверенно держалась в седле и могла скакать так же лихо, как самый заправский казак. Она была дерзка и умела хлестко отвечать на грубости и сальные намеки в свой адрес, а набор ее изысканных ругательств приводил в замешательство не одного матерего вояку. Соня немного завидовала этой ее непосредственности, ее неистребимой естественной женственности. Дуне было лет под тридцать и эта самая женственность выпирала из нее сквозь ее солдатское обмундирование. Ее овальное белое личико было очаровательным. Чайного цвета глаза, нежный детский подбородок и пухлые ярко алые губы. Всякий раз, когда она смеялась, на щеках ее проявлялись мягкие ямочки, а два выступающих передних зуба слегка впивались в сочную нижнюю губу. Ее симпатичный носик уточкой, совсем не портил ее, а наоборот, делал ее лицо еще более жизнерадостным. Соня втайне любовалась ее пышными ягодицами, округлость которых не скрывали даже грубые солдатские штаны, ее тонкой талией, перехваченной солдатским ремнем. Она заслушивалась ее звонким голосом и ее заливистым девичьим смехом, который заставлял оборачиваться и улыбаться даже самых пожилых и суровых бойцов.

Длинная и скучная дорога неторопливо разворачивалась перед копытами их лошадей. После того, как они оставили позади жидкие перелески, перед ними открылась бескрайняя осенняя степь, побитая дождями и раздавленная серыми, моросящими тучами. Позади осталась темная каемка леса, а где-то впереди, за клочьями туманов, скрывалась деревушка под названием Псы, где они должны остановиться, чтобы разведать обстановку. Соня сильно страдала от потертостей, причиненных ей долгой верховой ездой, но, глядя на беспечно гарцующую Дуню, живую и дерзкую, никак не могла позволить себе пожаловаться или пересесть на подводу с высокими бортами, оснащенную пулеметом. Дуня никогда не обращалась напрямую к Соне с разговорами, но болтая с бойцами, она то и дело оборачивалась к ней со словами: "Ведь правда-же, товарищ комиссарша?” и заливалась своим знаменитым серебряным смехом, поднимая к ветру лицо с бьющейся о щеку прядкой. Две предыдущие ночи им пришлось провести под открытым небом и они улеглись бок о бок неподалеку от костра. В первую-же ночь бойцы, пожелавшие погреться у пышных Дуниных боков, с досадой обнаружили, что сон у Дуни был легким, а рука – тяжелой. Под утро она устала от пререканий и прижалась к Сониной спине, выругавшись в темноте наомашь, как самый лютый сапожник.

Деревенька Псы встретила их настороженной тишиной. В этом напряженном молчании Соне послышались скрытые отголоски ненависти. Деревня была захолустной и нищей, домишки здесь стояли жалкие, огороженные шаткими заборами и жидкими плетнями. А на отшибе, у оврага, жались в кучку саманные татарские мазанки. Соня все никак не могла понять, почему эта вечная нищета, брошенная царским правительством на произвол судьбы, была так враждебно настроена к новой народной власти. Вероятно, устав от грабежей и убийств, они вообще не верили больше ни в кого, ни в красных, ни в белых.

Переночевать им пришлось в нищей покосившейся избушке, вдвоем на единственной хозяйской кровати сомнительной чистоты. Старуха-хозяйка, завидев за окном солдат, досадливо плюнула и торопливо убрала со стола остатки скудного ужина. Но несмотря на ее недовольство, они все-же попросили ее скипятить немного воды на чай, и старуха, злобно ворча, повиновалась. С недоверием заглянув в недомытый чугунок, вода в котором сверкала блестками застаревшего жира, Дуня, хвастливо подмигнула и кинула вовнутрь щепотку настоящей заварки. Порывшись в кармане, она достала немного денег и попросила старуху, злобно зыркающую на них с печки, продать им пяток яиц, на что карга ответила, что нет у нее ни яиц, ни какой иной провизии на продажу. Дуня не оскорбилась, вздохнула с поддельной грустью и достала из мешка шматок сала и кусок черного хлеба, бережно завернутого в рушничок. По избе стал разливаться легкий чайный душок, заставивший старуху беспокойно заерзать на своей лежанке.
- Эх, жалко, бабка, что ты уже поужинала, а то бы мы тебя пригласили, - весело сказала она, раскладывая по бумажке кусочки сахару, и добавила: - Пригласить может для приличия? Да нет, боюсь, шибко сильно отказываться будешь. Ешь, Соня.

Заснули сразу и накрепко, несмотря на подозрение, что несметные полчища клопов поджидают свежего мяса под трухлявым тюфяком. Тревогу объявили ночью, в то время, когда сон их был самым сладким.
- Что случилось? - спросила Соня хриплым с просонья голосом и стала натягивать в темноте штаны, торопливо подпрыгивая на скрипящих половицах. Дуня, спавшая с краю, уже торчала носом в окно, свирепо почесываясь.
- Вставай, комиссарша, я думаю, нагрянули белые.
За окошком впыхнули отблески первого пожара.
- Черт вас сюда принес, - изругалась старуха, сползая с печи и пытаясь зажечь коптилку, но Соня прикрикнула на нее:
- А ну потуши! И так светло, видишь, как полыхает.
- Вот не спится им, этим белым! Сами не спят и другим не дают, - пожаловалась Дуня, застегивая ремень.
За окном сновали люди, визжали бабы и ржали лошади. Женщины выбежали во двор и отвязали своих лошадей.
Наскоро собравшиеся бойцы стягивались к дому, в котором ночевал командир.
- Так, разбиваемся на двое: вы – туда, мы – в ту сторону. Встречаемся у околицы. Если что – стреляйте. Женщинам держаться за тачанкой вместе с пулеметчиком, вы можете ему понадобиться, - прокричал он и обе группы пустились галопом в разные стороны.
Деревенские суетились с ведрами у горевшей конюшни, пытаясь потушить пожар, выводили одуревших от страха коров и лошадей. Из-за треска пламени ничего, кроме конского ржания и мычания коров не возможно было разобрать.

Они дважды объехали деревню, но никого не нашли. Оставалось только выставить охрану со всех сторон деревни до самого утра. Через полчаса к тачанке подъехал Максим.
- Вы здесь?
- Здесь мы, здесь, товарищ комиссар. Кто это был, белые?
- Навряд ли. Вроде бы их было только двое. Может бандиты, на казаков не похоже. Подожгли конюшню, где спали бойцы при конях. И сразу ускакали. Может дезертиры. Их тут по степи немало промышляет. Придется с утра отправить разведку по окрестностям и сидеть здесь ждать ее возвращения.
- Хуже нет – ждать да догонять! - вздохнула Дуня.
- Это точно, - ответил Максим.
Соня задремала незаметно для себя, сидя в тачанке, когда Максим вернулся.
- Надо быть начеку, скоро рассвет.
И действительно, на горизонте уже слабо светилась сиреневая полоска. Все было тихо, только пахло гарью. Вскоре над деревней уже поднимался хмурый, пасмурный день.
- За эту ночь все устали, - сказал он, зажег самокрутку, отвернувшись от ветра и жестом руки погасил спичку, выпуская струйку белого дыма.
- Пойду к Шарапову. Надо решить, кого слать разведку.
- Товарищ комиссар, у меня тут мыслёшка появилась, - сказала Дуня на этот раз вполне серьезно, - отправьте меня на разведку. Мне бы только бабской одежки где раздобыть. А так я пройду незамеченной, ну - баба и баба.
- М-м. Идея в общем-то неплохая, только нельзя тебе идти одной. Мало-ли чего!
- А почему одной, а я? Мы вместе с ней и пойдем, - ответла Соня. - мне только платок где-то надо найти, а то у меня волосы короткие.
- Тихо, тихо! Мне сначала с командиром надо посоветоваться. Ему и принимать решение. А в случае чего, одежку я беру на себя.
Соня и Дуня с улыбкой переглянулись.
- Может нам с телегой поехать? Снять с нее все лишнее, лошаденку поплохее, так-то мы поскорее возвернемся, - предложила Дуня.
- Правильно! Вот светлая голова. Поедем вроде как за продуктами или за сеном. А ты умеешь сама на телеге-то? - забеспокоилась Соня.
- А как же! У нас в Сибири от деревни до деревни – даль баскрайняя! Не то что здесь. А ты что, не умеешь?
- Не-а. Не умею. А какое это имеет значение?
- Ну, это я так, на всякий случай...
Соня помолчала, но вдруг поняла, о чем не хотела говорить Дуня и рассердилась:
- Не болтай глупостей! Все будет хорошо. Мы скажем что... что мы...
- В церкву! Что мы в церкву едем! Уж церковь-то точно там у них имеется. А вон и комиссар. И Шарапов с ним. Сюда идут. Значит готовимся, подруга. Прогуляемся маленько, после такой беспокойной ночи приятно по степи прогуляться.
- Вот смешная! Поспать бы лучше, а она – прогуляться!

Старую телегу и тощую конягу им нашли тут-же, в деревне и переодевшись по-бабьи они уехали. Максим долго смотрел, как удалялась телега, увозившая его жену, а когда она скрылась, бросил окурок в грязь и затоптал его носком сапога. Солдаты были измучены бессонной ночью и он отправил их отдыхать, выставив вокруг деревни густые дозоры. Сам взял под уздцы своего коня и спустился к маленькой безымянной речушке, которая протекала как раз за огородами. Они спускались к серой холодной воде через редкие заросли кустарника. Конь осторожно выбирал место, перебирая копытами по крутому спуску. Берег, поросший пожухшей травой, пружинил под сапогом. С редких прибережных деревьев спадали последние листья и этот запах увядших листьев напомнил ему чай, который заваривала ему мать в детстве, когда он болел. На кустах созревали ягоды шиповника. Он набрал полные карманы диких плодов, рассчитывая сделать жене приятный сюрприз.

Меж жидких кустов что-то шевельнулось и Максим тревожно бросил руку к нагану.
- Дяденька, не стреляйте! - услышал он мальчишечий голос, выругался и пошлепал по шее взбрыкнувшего коня.
- Ты чего там делаешь, а?
- Ничо.
Как так "ничо”? Ты деревенский?
- Не-а.
- А кто же ты? Откуда взялся?
- Я?
- Я что-ли? Ты!
- А! Иван я.
На мальчишке был надет огромный поджачонка с чужого плеча, подпоясанный бечевкой, слишком легкий для промозглой осенней погоды, а на голове глубоко натянутый картуз, видавший лучшие времена. Ноги пацана были обуты в изношенные отсыревшие ботинки, державшиеся на ногах только благодаря обещаниям веревочной подвязки. Он был грязен до невозможности и слегка подрагивал от холода. Его давно немытые светлые волосенки сильно отросли и торчали над ушами серыми космами.
- Беспризорник?
- Не, я сиротка. Папка-мамка померли.
- Померли? Вот видишь, Иван, порой бывает, что жизнь - совсем не сладкая штука.
- Аха. Дяденька, у тебя там кусочка не завалялось, я со вчерашнего дня ничего не ел.
- Вот незадача, я последний сейчас коню своему скормил.
- Хороший коняшка у тебя, поглядеть можно?
- Посмотри, если хочешь. Любишь лошадок?
- Шибко люблю. Слышь, дядя, седло-то вон как натерло ему. Смотреть надо. Да и подкова на задней ноге сбилась.
- Да ну? Ты же не смотрел еще.
- И так видать. Вишь – хромает. Подковать бы надо. Так ты далеко на нем не уедешь.
Максим с забавным удивлением прищурился и спрсил:
- Правая или левая?
Мальчишка запнулся, отвел в сторону правую руку и сказал:
- Вот с этой вот стороны.
- Молодец, разбираешься. Пойдем-ка, бедолага, я тебя покормлю чем – нибудь. Извини, брат, разносолов не обещаю.
Они стали взбираться по жесткой траве на крутой откос.
- Дяденька, ты ведь солдат?
- А что, по мне не видно?
- Видно. Я это к тому, что попросил бы ты за меня своего командира, чтобы разрешил мне с вами остаться. Я за коняшками ходить буду, я умею!
- Ишь ты какой! Да я вижу, что умеешь. Только нельзя тебе с нами, тут у нас не приют. А тебе сколько лет-то?
- Тринадцать, соврал Иван, зная, что выглядит крупнее своего возраста, но Максим с сомнением качнул головой.
- Зима скоро, холод, куда мне идти? Возьмите меня к себе в отряд!
- Да ты хоть спросил бы, белый я или красный.
- А чо спрашивать, вон, на фуражке видно.
- Что же мне с тобой делать? Будь мы в городе, я бы тебя пристроил куда-нибудь, а тут – куда тебя девать?
- Возьми меня с собой, дядя, а?
- Ну что пристал, сказал-же, что не могу, значит не могу. Не подходишь ты нам, видишь, грязнуля какой. Мы таких не берем!
- Дык, вода-то на речке холодная стала!
- Холодная! Ты хоть бы морду вымыл. А то вон... Ты мне скажи лучше, ты откуда пришел-то?
- Оттуда.
- Со стороны Ракитовки?
- Аха.
- Солдат видел там?
- Не, солдат не видел. Видел казаков. Злые, чуть кнутом меня не побили. Поехали дальше.
- Казаки, говоришь? Ну-ка, ну-ка, расскажи мне о них поподробней!

У остывающей походной кухни трое солдат, усевшись на охапке сена, резались в карты. Они подняли головы и удивленно оглядели маленького пришельца.
- Сорокин, покорми мне тут мальца.
Пожилой солдат неохотно отложил карты.
- Эй, давай-давай, отъигрывай свои сапоги, не улизывай! - сказал ему один из картежников.
- Это что тут за чудище еще? Откуда такой красавчик? Бродяга какой-нибудь?
- Я сирота.
- Сирота. Вишь, горе-то какое! Откуда их столько берется? Садись вот тут вота. Я щас. А сопрешь чего – я тебе такого деру задам – уши отпадут.
- Не, я не жулик какой. Я с вами хочу! Я лошадок шибко люблю, и лечить знаю как. А, дядя!
- Сиди сказал, счас принесу. Тебя еще тут не хватало. Своих коней мы и сами обласкаем.
- Ага, вон, смотри, какие тощие стоят!
- А сам-то! Не тощий что-ли. На вот, ешь.
Он протянул Ивану котелок с остатками теплой каши и деревянную ложку.
- Чай у меня и своя есть! - гордо сказал мальчик, вынимая инструмент из котомки.
Иван деловито уткнулся в котелок, тщательно выскребывая из него остатки еды и вычищая со дна вкусную поджарку.

Шарапов спал и Максим решил пока его не будить. Он вернулся к походной кухне и бросил в сено сверток.
- Слышь, Сорокин, на вот тебе рубаха моей супруги, нарежь пацану из нее портянки. Фланелька мягкая, теплая. И не отпускать его никуда до нашего отъезда. Мало-ли! Пускай поспит тут пока рядом с вами.
- Ладно, - ответил ему Сорокин, - а я, пока делать нечего, ботинки ему подмастачу, кожа-то еще потерпит. Сымай, сымай, сказал, я посушу маленько да подошью. Слышь, паря, спи себе, как барин, а мы тут и то тебе, и сё!
- Ванька, померь вот эту исподнюю рубаху, - добавил Максим и бросил ему вещицу прямо на голову.
- Да это-же бабская!
- Какая она бабская, дурак, солдатская, вот, смотри, ворот-то! Нормальный ворот! Моя-то тебе великовата будет, а сонина в самый раз.

Ванька спал, уютно свернувшись калачиком на попоне под телегой. Совсем рядом горела походная печурка, а вокруг нее мирно беседовали солдаты. Его подшитые и набитые сеном ботинки сушились тут-же на колышках, воткнутых в землю. Прибежал ординарец Шарапова, придерживая на голове буденновку и спросил торопливо:
- Где пацан-то? Командир зовет.
- Ванька, слышь, пострел, вставай давай!
- Чего вам? - спросил Ванька хриплым спросонья голосом.
- Говорят тебе командир зовет!
- Так значит он согласен!
- Согласен? На что это?
- Взять меня в отряд, вот на что!
- Хватит мне тут ерунду молоть, айда скорей!
Ванька прытко поднялся и босиком побежал за ординарцем в ближайшую избу.

Командир тоже был спросонья, голова у него была взлохмаченной, а голос сиплым.
- Так это ты казаков видел в Ракитовке? - спросил он Ваньку, зевая.
Ванька яростно тряс головой, не сводя глаз с его помятого лица.
- Так точно, я это.
- Много их было, ну примерно.
- Рыл сорок, а може и больше. Дядя командир, ну так ты меня берешь?
- Куда? - спросил опешивший Шарапов.
- В отряд к тебе, за лошадками ходить. Возьми, а? Я вам пригожусь, вот посмотришь!
- Ты что, думаешь у нас тут богадельня, чтоли? И вообще, уберите с моих глаз эту грязь перекатную! И чтобы он до нашего отхода никуда!
Задыхаясь от обиды и злости, моргая, чтобы отогнать накатившие слезы, Ванька вышел из избы и сел на приступку крыльца, подперев руками щеки.

Он переночевал у походной кухни рядом с Сорокиным, который разбудил его еще до свету. Иван вздрагивал от холода и ничего не соображал.
- Слышь, Ванька, вставай и валяй отсюда.
- Куда? Я спать хочу.
- Давай, давай, и поворачивайся мне! Сейчас здесь стрелять будут. Вот тебе сухие портянки, обувайся. Эй, ты чо? Сидор свой не забудь!
- Не забуду!

Шарапов не решался уходить из деревни до возвращения разведчиц. Ему вовсе не хотелось бросать свой маленький отряд в лапы казаков, не зная, сколько их здесь, поблизости. К сведениям, принесенным маленьким беспризорником, а пуще того, к его способностям определить на глаз число бойцов доверия быть не могло. Но и медлить не стоило. Прослышав о присутствии в деревне красного отряда казаки могли послать за подкреплением. Он решил поднять отряд с рассветом и потихоньку продвигаться вперед. Тут-то дозоры и донесли о приближении казаков и о неизбежном бое. Отряд был едва-ли не застигнут врасплох.

Иван не ушел далеко, он просто залег в чьем-то огороде и стал ждать. Вскоре поднялась стрельба и Иван вдруг почувствовал себя среди сухих стеблей подсолнечника совсем на виду, будто голым. Укрытие его было самое никудышнее, но вставать и бежать куда-либо под свистом пуль ему и вовсе не хотелось. Ему никогда еще не было так страшно. Он уткнулся лицом в грязный рукав пиджака и таким образом переждал, пока не утихла короткая, но жаркая перестрелка. После наступления относительной тишины он еще долго не отваживался поднять из грядки голову, а когда наконец отважился и огляделся, то увидел, как красноармейцы вносят в избу раненых бойцов. Убитых складывали на телеги, красных отдельно, казаков отдельно. Со стоящих прямо на земле наскоро сооруженных носилок свалилась окровавленная рука, показавшаяся Ваньке знакомой.
- А где дяденька Сорокин? - спросил мальчик, настороженно озираясь.
Его попытались прогнать, но он отбился и пробился к укрытому грязной попоной раненому . Ванька осторожно проиподнял попону и заглянул в бледное спокойное лицо в серой щетине. Сорокин. Он присел на корточки и аккуратно положил упавшую руку обратно на носилки.
- Дяденька, ты же не умер, правда? Ты ранен, у тебя кровь на руке.
- Эй, пацан, отойди отсюда!
- Э! Э! Вы куда его?
- Жалко Сорокина. Добрый был человек. Похороним его вместе с товарищами.
- Да куда вы! Его полечить надо сперва!
Лица бойцов были угрюмыми и злыми, они настырно отворачивались от Ваньки. Ванька бежал следом за носилками, громко ревя, размазывая по грязному лицу слезы и сопли, смотрел, как тело Сорокина укладывают на телегу рядом с другими. Прогнать его отсюда ни у кого из бойцов не хватало мужества. Ванька сел, прислонясь к ободу колеса и продолжая реветь. Максим, пораженный такой скорой привязанностью ребенка к Сорокину, положил ему на колени немного сахару в грязной бумажке и кусок черного хлеба, бережно завернутый в тряпочку.
- На, возьми вот, ему уже больше не пригодится.
- Ванька швырнул сверток на землю, злобно рявкнув:
- Не надо мне! Раз вы не хотите меня брать – я к Чапаеву уйду!, - но увидев укоризненный взгляд молодого красноармейца, опустился на колени и, тоненько воя, стал аккуратно собирать все обратно в тряпку. Ему вдруг стало больно: все это было завернуто бережной рукой самого Сорокина, в тряпке даже сохранилось еще его тепло. Ванька прижал сверток к груди и прикрыл полой пиджака.
- Война - жестокая штука, Ванька. Безжалостная штука, - тихо сказал Максим, положив руку на плечо мальчишке, - тебя тоже могли-бы запросто убить. Ступай-ка ты лучше в город, а я дам тебе письмо, чтобы тебе помогли там пристроиться. Вот похороним наших и пойдешь.
- Не пойду я ни в какой город! Я научусь стрелять из пулемета! Я всем им отомщу за Сорокина!
- Ну-ну, только куда ты пойдешь?
- Места вон сколько много!
- Ну, смотри. Мне надо идти наших хоронить да уходить из деревни. Прощай, брат. Ты же ведь нас не выдашь, нет?
- Не бойтесь, я не предатель какой.
- Ну, иди, иди, а я на кладбище.
Ванька представил себе, как дяденьку Сорокина положат в моркую землю, на холод и даже без гроба, да еще будут сыпать на него землю. Смотреть на такое у него не было никаких сил. Он положил в котомку рядом с полуощипанным гусем сверток в голубой тряпочке и зашагал прочь из деревушки.

Женщины вернулись, едва успели похоронить убитых и Максим вздохнул с облегчением. Живы. Подводы уже выстраивались на дороге одна за другой следом за всадниками и, покачиваясь на ухабах, уходили в хмурое утро. Шарапов был зол, он выслушал донесение, не слезая с коня и приказал разведчицам поторопиться.

Соне удалось увидеть мужа только издали, но она успела подхватить его повеселевший взгляд и едва удержалась от слез. За три месяца боев она почти забыла, что они женаты, ведь им так редко удавалось уединиться. Не всегда удавалось даже поговорить. Каждый на своем месте: Максим при командире, Соня при обозе, а гордость не позволяла им выставлять себя и свои отношения под град смешков товарищей. Только обнаружив пропажу своих вещей, уже в дороге, Соня услышала о прибившемся на ночь к отряду мальчике – беспризорнике, так привязавшемся к покойному Сорокину.

Семейная жизнь Сони с мужем постепенно сошла на нет. Пока еще было тепло, им удавалось порой уединиться в кустах или на каком-нибудь сеновале на короткий часок жадных поцелуев и ласк, и разбежаться, не успев толком насытиться друг-другом. Но с наступлением холодов найти укромное пристанище становилось все трудней, а жаркие поцелуи украдкой за углом случайного сарая только еще пуще разжигали их любовный голод.

Со временем Сонино лицо уже больше не искажалось ужасом при виде крови, а рука больше не дрожала, когда надо было перевязать раненного товарища и причинить ему боль. Ей приходилось стирать и кипятить в ведре грязные бинты и салфетки, вид которых даже у бывалых солдат вызывал приступы тошноты. Когда им давали избу под госпиталь, она тщательно выглаживала выстиранные бинты маленьким чугунным утюгом, нагревавшимся прямо на краю плиты. Солдаты научились уважать Соню за ее спокойствие и благоразумие и уже не так докучали сальными шутками. А с тех пор, как она научилась помогать Дуне заботиться о раненых, и вовсе перестали звать ее раскатисто "Громова”, предпочитали звать ее ласково Сонечкой.

И все было бы тепримо, если бы успокоилась, наконец, развеселая Дуня Анохина, всегда крутящаяся рядом и не упускающая случая демонстративно заигрывать с ее мужем на глазах у всех бойцов. Максим не раз уже грозился отправить ее в город, если она не умерит свой пыл, но Дуня прекрасно знала, что все это - только пустые слова и оставить отряд без умелой санитарки он никак не сможет. Стоило Максиму появиться поблизости, как Дуня начинала играть ямочками на щеках и поводить плечами:
- Товарищ комиссар, ну поди-же, послушай, как у меня сердце стучит за тобой! Ну не бойся-же, не съем я тебя!
Максим, смущаясь и злясь на нее за подобные вольности, вызывающие взрывы хохота у бойцов, пытался сохранять выдержку и отвечал ей по-возможности спокойным и насмешливым тоном:
- Эх, Анохина-Анохина! Замуж тебя пора выдавать, а то ты тут у нас начудишь ненароком! Найдем, найдем тебе муженька подходящего. Чтобы держал тебя в ежовых рукавицах.
- Ах, товарищ комиссар, ну где же ты такого найдешь? Где-ж ты такого найдешь, чтобы смог со мной сладить? Вот разве что сам попробуешь? Я бы согласилася!
Укладываясь ночью спать рядом с грудастой подружкой, Соня думала о муже и изводила себя
приступами ярой ревности. Но старалась вести себя с Дуней ровно и спокойно, чтобы не провоцировать ее неприязнь. И только однажды, оставшись наедине с мужем на чьем-то сеновале, после торопливых и пылких обьятий, она пригрозила:
- Смотри у меня, не отвадишь Дуньку от себя – я за себя не ручаюсь. Ей-богу обоих пристрелю!
Максим рассердился и оттолкнул ее:
- У тебя одни только глупости в голове! Мы тут не в салонах, чтобы время тратить на флирт! У меня есть обязанности поважней!
Он сунул ноги в сапоги, одернул гимнастерку и вышел, не глядя на нее.
- Я знаю, знаю, - торопливо пробормотала Соня, но он уже вышел и они расстались в ссоре, которая впервые надолго затянулась.

Весь последующий месяц красная армия вела ожесточенные бои по всему фронту. Армия адмирала Колчака заняла часть Сибири, установила свою столицу в Екатеринбкрге и к концу 1918 года уже надвигалась на Самару и Казань, обрекая хрупкую еще советскую власть на беспощадную войну. Армии Краснова и Деникина рвали красноармейские отряды на подходах к Царицину. Белоказаки обосновались в Самаре, в Уральске и в Петрограде. Вся Россия пылала в братоубийственной войне, не обходя ни одного города, ни одной деревушки, ни одного забытого богом захолустья. Повсюду проливалась русская кровь. Людям приходилось выбирать свой лагерь. Ничейные вызывали подозрение у всех: и у красных, и у белых. Одни приходили, карали, грабили и уходили, а на смену им приходили другие и все начиналось сначала.

Лена Казанцева

Ожидание встречи с мужем все затягивалось и затягивалось. Казалось, новая власть установилась навечно и никогда не получит она от него никаких новостей. В конце июля Лена родила девочку и назвала ее Екатериной в честь покойной свекрови. Лена не сразу пришла к этому решению, ведь Антошку уже назвали в честь его деда по линии отца. Ей бы хотелось назвать дочь именем, заимствованным из традиций своего собственного семейства, но имя ее матери – Аглая – ей не нравилось, а имя бабушки – Аделаида – и того пуще. Она долго взвешивала между "Татьяной” и "Надеждой”, но какое-то подспудное, смутное чувство, которому она не могла дать названия, нечто среднее между суеверием и желанием прибегнуть к колдовству, заставило ее вернуться к первому варианту, пришедшему ей в голову: Екатерина. И ей сразу стало легче на душе, несмотря на то, что деревенская церковь стояла с обугленной колокольней и покрестить ребенка было негде. Она надеялась, что появление в Казанцево маленькой Екатерины магическим образом притянет мужа в родные места.

Огневолосая Настя не отходила от Лены ни на шаг и все порывалась взять ребенка на руки, но Лена строго-настрого запрещала ей это, пугаясь того, что девушка не совсем здорова на голову. Но уже через два или три дня, умаявшись от круглосуточного детского верещания и страдая от болей в животе, она позволила Насте взять дочку на руки и даже вынести ее в парк. Баба-повитуха, помогавшая ей, пришла на четвертый день, покрутила пуповину и сообщила, что председатель комитета бедноты приказал Лене явиться в контору вместе с новорожденной для получения справки о рождении. Лена ответила, что еще не совсем здорова и повитуха понимающе закивала.

Антошка отнесся к появлению сестры довольно равнодушно, он все чаще пропадал целыми днями неизвестно где и справедливо рассчитывал на то, что мать, занятая младенцем, предоставит ему больше свободы и станет меньше кричать на него. Немая Настя, так и осталась жить в сторожке и проявляла к ним, а особенно к Катеньке ничем необъяснимые нежные чувства. Передавая младенца на кормление, она сначала прижимала его к своей груди, и только потом с сожалением протягивала его матери. Потом она садилась рядом и расстороганно наблюдала, как двигались пухлые щечки ребенка в такт веселому чмоканью.

Дело с питанием обстояло плохо. На огороде у них за лето выросло всего лишь несколько горьких огурцов да редиска. Жалкая грядка картошки удручала тощей вялой ботвой и все никак не хотела цвести. Горох не проклюнулся вовсе. Зато укроп благоухал пышными зонтиками по всем углам, но он был слишком слабым подспорьем к столу. Тыква обещала дать знатный урожай. Она надменно торчала по грядкам круглыми зелеными животами и местами уже начинала желтеть. Лена с ужасом думала о наступлении холодов и о полном отсутствии запасов на зиму. Но несмотря на трудности, их жизнь в именьи могла бы быть сносной, если бы не докучал ей Павел Замятин, председатель комитета деревенской бедноты .

На дворе стояла осень. Настя по-прежнему не говорила, но иногда смеялась звонким девичьим голосом, а потому Лена была уверена, что она просто не желает ни с кем разговаривать. Когда они собрались наконец в деревню за метрикой, скорее для того, чтобы не раздражать власти, чем по необходимости, Лена почувствовала себя неуютно на грязной деревенской улочке под любопытными и, как ей казалось, враждебными взглядами. Настя-же, одетая в старую суконную жакетку, как всегда бежала поодаль, отставала, забегала вперед, не отвечая на приветсвия, беспечно сверкала стройными голыми лодыжками под слишком короткой юбкой.

В избе, где расположился комитет комитет бедноты, ей предложили присесть подождать на колченогую табуретку - председателя не было на месте. Вскоре он появился, довольный и веселый, в распахнутом тулупе, вежливо поздоровался и уселся за кухонный стол, служивший ему конторой. Окинув Лену немного удивленным и заинтересованным взглядом, он вежливо справился о ее здоровьи, о здоровьи ее сына и новорожденной. Его дыхание резко пахло луком. Лена сдержанно ответила, наблюдая за его корявой писаниной, что у нее все в порядке и осторожно перевела взгляд на затянутую паутиной и пылью пустую божницу.
- Как только мы получим из центра результаты расследования по вашему случаю, мы сообщим вам о возможности вашего дальнейшего пребывания на территории имения. Со своей стороны наш комитет уже достаточно доказал вам свое гостеприимство, разрешив вам поселиться в сторожке.
- Как это - гостеприимство? - удивилась Лена, - я имею законное право там жить, Казанцево – это наш дом.
- А вот об этом вы забудьте, гражданка Казанцева, - ваша власть, так-же, как ваши законные права и ваше имущество, все это осталось в безвозвратном прошлом. Теперь вы у нас тут нет никто, а по сему мы и будем решать о вашей дальнейшей участи. Мы вам это уже, кажется, доходчиво объяснили.
Он снова поднял на Лену игривый и ласковый взгляд и добавил:
- Ну – пока что вы тут у нас в подозрительных связях не замечены, а значит слабая надежда все-таки есть. А я зайду как нибудь к вам посмотреть, как вы там устроились.

Лена сердито шагала по деревенской улочке, сожалея о том, что почти по собственной воле бросилась в пасть этому самому Замятину. Вспоминая его игривые, не лишенные угроз, замечания в свой адрес, она ожидала от него отныне уйму всяческих неприятностей. И она не ошиблась.

Он пришел в гости поздним дождливым вечером, вежливо поскреб подошвы о скобу у крыльца и постучал в дверь костяшкой пальца. Лена немного растерялась.
- Кто там? - тревожно спросила она, задержав руку на крючке.
- Я это, я, не бойтесь.
Лена неохотно откинула крючок и прикрыла грудь, она собиралась кормить ребенка.
- Что вам угодно? - спросила она настороженно.
- Вот, пришел посмотреть, как вы тут. Добрый вечер, Елена Алексевна.
- Послушайте, заходите лучше завтра, сейчас уже поздно и не время для визитов в дом одинокой женщины.
- Ай-яй-яй! Как вы не гостеприимны! Но я все-таки присяду, если позволите. Все работа, понимаете, работа, вот и припозднился. Ну, я смотрю вы вполне... - он неспеша оглядел жилище и откашлялся.
- Я по поводу нашего расследования. Хочу сообщить вам, что ваше здесь пребывание оставлено центром на наше усмотрение.
Лена продолжала молчать, придерживая ворот платья.
- Да вы садитесь, садитесь, я вас не съем! - сказал он ласково.
- Ничего. Вы говорите, гражданин председатель, вообще-то я собиралась кормить ребенка.
- Ну зачем так официально: "гражданин председатель”, называйте меня просто Пал Макарыч.
- Ну, хорошо, Пал Макарыч.
- Ну что вы все стоите? Садитесь, кормите ребенка, дело житейское.
- Спасибо.
- А сын ваш где?
- Антон? Спит там, в горнице.
-А! Ну так вот: Если вы хотите знать мое личное мнение – я ничего против вашего присутсвия не имею. Даже наоборот, всегда приятно поговорить с красивой образованной женщиной. А комитет меня поддержит. Это я вам обещаю.
- Спасибо. Вот только на разговоры со мной вряд-ли стоит рассчитывать. Неразговорчивая я.
- Понятно. Неразговорчивая. Только вы бы подумали хорошенько: впереди зима, вы зиму-то как пережить собираетесь?
- Да уж переживу как нибудь.
- А так я бы вам душевно помог, где дровишек подкинуть, где еще чего. Образованные небось тоже есть хочут.
Намек был весьма прозрачным и Лена испугалась. Замятин был не из здешних, скорее всего мелкий отставной армейский чин. Он был довольно высок и худощав и на его широком лбу уже обозначались пролысины. У него был хитрый и цепкий взгляд и она понимала, что он не отступит от того, что наметил. Лена старалась не смотреть ему прямо в лицо, чтобы не выдать своего отвращения от вида большого его пористого носа. Их всеобщее благополучие полностью зависело сейчас от ее умения правильно и спокойно держаться. Дитя нетерпеливо покряхтывало у ее груди, суча ногами и извиваясь, готовое разораться. После короткого растерянного молчания Замятин укоризненно проговорил:
- Ну что же вы на самом деле, Елена Алексевна! Нет бы чаю предложить, угощения какого, вон дождик какой на дворе, а я пришел не глядя на погоду. Беспокоюсь о вас!
- Я бы и рада вам чаю предложить, да сами уж давно забыли что это такое. И с угощением у нас не очень...
- А! То-то и оно! А я вам о чем! Вон какая вы худая вся, одни кости. Хотя и неплохие!
- Были бы кости... - машинально ответила Лена, не зная, что предпринять.
- Вам сейчас сил надо набираться, детей ростить. Я вот не догадался принести вам какой мелочишки, но в следующий раз обязательно принесу с собой угощения.
- Ну что вы, не извольте беспокоиться, нам много не надо.
- Ваша скромность мне нравится. Вот только не могу понять, и как вы не боитесь жить тут наотшибе, одна с двумя детями, а рядом заброшенный парк и лес? Мало-ли чего!
- До сих пор бог миловал. Да и не одна я.
Занавеска на печке дрогнула и Настя сползла с лежанки, откидывая с лица выцветшую ткань. Волосы у нее были в беспорядке, но по лицу было видно, что она не спала и все слышала.
- А! Вы про нашу дурочку! Добрый вечер, Настена! А ты что не спишь?
Настя подошла к окну и отогнула ситцевую шторку. Дождь кончился. Она набрала в ковш воды из ведра и неспеша выпила.
- Ну ладно. Дождик вроде кончился, пойду я. А вы подумайте тут еще. А я, если время будет, вам завтра готинцев занесу.
Замятин поднялся и в два шага оказался у дверей. В темных сенях, куда Лена вышла за ним, чтобы запереть дверь, он вдруг задержался и слегка наклонился к ее лицу. Лена пугливо отшатнулась.
- Вы тут с ней поосторожней! - прошептал он, - я бы на вашем месте ножики куда подальше прятал! Того и глядишь, вжик – и все дела! Дура она и есть дура, какой с нее спрос!

Он не заставил себя долго ждать и появился на пороге на другой-же вечер, улыбаясь, как долгожданный гость.
- А вот и я, как и обещал! - бросил он с торжеством победителя и снял шапку.
Лена стелила сыну постель в горнице и, заслышав ненавистный голос, торопливо выскочила на кухню, ругая себя за то, что не догадалась пораньше запереть дверь.
- Принес вам гостинцев, вот, будьте любезны! - поспешно проговорил он, предупреждая ее вопрос о цели визита, - мелочь, конечно, но – чем, как грится, богаты...
Он положил на стол довольно крупный газетный сверток, который немедленно развалился, обнаруживая банку варенья, кулек сушеной вишни и с десяток картофелин.
- Ну, сегодня-то вы мне в вишневом чае не откажете?
Лена стояла в растерянности, не зная, куда девать руки, с выражением досады на лице.
- Зачем? Не надо! Я же вас просила ничего нам не приносить.
- Ну что вы! Признаться по правде, подарок мой не совсем бескорыстнвй: уж больно захотелось мне вот так мирно попить чайку в семейной обстановке! И чтобы такая вот нежная ручка, как ваша мне чаёк наливала.
Он подхватил эту самую ручку на лету, когда она растерянно поднялась к виску поправить упавшую прядь и нежно сжал ее в своих ладонях. Лена испуганно выдернула свою руку из горячего гнезда и прочистила горло:
- Нет-нет, я не могу принять всего этого, даже и не настаивайте. Заберите.
- Можете, голубушка, можете. Мой скромный прнезент вас ни к чему не обязывает, разве что подумать всерьез. И ничего более, уверяю вас! Налейте-ка мне лучше чаю, нам надо кое о чем серьезно поговорить.
- Поговорить? О чем? - спросила она рассеянно, не зная, как поступить.
- Я сниму тулупчик, с вашего позволения.
Лена вздохнула, но не ответила и стала раздувать угли в печи. Антон несмело отодвинул занавеску в проеме и вышел на кухню в длинной фланелевой рубашке.
- Мам, я тоже чаю хочу!
- Немедленно отправляйся в постель!
- Я хочу чаю! А не то я сейчас Катьку разбужу, вот увидишь!
- Я обязательно дам тебе чаю, но завтра утром, если ты будешь вести себя благоразумно, а сейчас время идти спать.
- Ты что-же, не слушашься свою матушку?! - вступил в перепалку гость ласковым голосом, и вдруг изменив тон повелительно добавил:
- Дайте ему ложку варенья, пусть успокоится. Я уверен, что только этого ему и надо.
Внутренне возмущенная посторонним вмешательством, Лена со вздохом примирительно сказала:
- Ну хорошо, иди садись, я налью тебе полчашечки. Только не вздумай ночью намочить мне постель. Мне и Кати хватает.
- Так он еще и сикается?! - воскликнул Замятин с поддельным изумлением, - Ай-яй-яй! Как не стыдно! Такой здоровый мужик!
- Нет, я не буду, - пристыженно пробормотал Антошка, покраснев до корней волос, но все же усаживаясь на табурет к столу. Лена терзала себя за свое непобедимое малодушие.
- Настя, пойдем пить чай, - позвала она в сторону печки и из-под занавески свесились девичьи ноги.
- Я думал, что мы поговорим с вами с глазу на глаз, - укоризненно пробурчал гость, бросив быстрый взгляд на печь.
- Ничего страшного, я не думаю, что у нас есть какие-то тайны, - с ложным простодушием ответила Лена, пододвигая поближе табурет.
- Ну, как хотите.
Лена разлила душистый красный чай в разномастные кружки и стаканы и присела к столу сама. Настя осторожно придвинула к себе горячую кружку и стала шумно отхлебывать дымящийся напиток, передергиваясь и встряхиваясь, как молодая собака. Замятин посмотрел на нее заинтересованным взглядом и строго сказал:
- Смотри у меня, если узнаю, что ты тут людям докучаешь, выгоню сразу! Понятно? Мне и так не нравится, что ты тут у них все время торчишь. Ну а, не дай бог, чего детЯм сделашь – расстреляю на месте!
- Что вы такое говорите, начала было Лена, но Настя твердо и немилосердно глянула на Замятина и коротким движением руки перевернула кружку на стол. Горячий чай пополз по столу и пролился на колени гостя. С его стороны под ножку стола была подложена чурочка, но стол все равно немного кренился.
- Дура! Она и правда сумасшедшая! - растерянно воскликнул Замятин, вскакивая со своего места и стряхивая кипяток с мокрых штанов. Настя выбежала на двор, гулко хлопнув дверью.
Лена тихонько смеялась, но не спешила на помощь незванному гостю.
- Так вам и надо! Зачем вы так с ней!, - сказала она.
- Ничего смешного! Дайте мне, чтоли тряпку, я хоть лавку оботру! - сердито потребовал он.
Лена бросила ему тряпку и отобрала у сына опустевшую чашку:
- Ну вот, допил, а теперь ступай в постель, поздно уже, наверное.
- Merci, maman !, ответил мальчик, сползая с табурета, - а ты? Ты идешь?
- Иду, иду, вот только дверь закрою за гражданином председателем.
- Как вам не терпится выдворить меня отсюда! - ответил гость язвительно, могли хотя-бы Пал Макарычем назвать.
- Ну что вы! Разве я себе позволю!
- Так вот, я еще не закончил.
- А! В самом деле! Вы же хотели мне что-то важное сообщить.
- Именно. Наконец-то мы одни. Я буду краток и прям: вы мне нравитесь.
- Послушайте, - сказала Лена, но он жестом остановил ее.
- Вы – женщина одинокая, вдова, отчет отдавать вам некому. С другой стороны – вы очень нуждаетесь в защите и помощи влиятельного человека, как я вам уже говорил. Вот это я могу вам обещать.
- Да вы никак предлагаете мне руку и сердце! - воскликнула Лена весело.
- Ну – руку-не руку, но я думаю, что вы меня поняли.
- Что же вы мне тогда предлагаете? Продаться вам за продлукты?
- Ого! Зачем вы так неблагоразумно себя ведете? На вашем месте любая женщина приняла бы мое предложение с благодарностью.
- Не пойму тогда, в чем же проблема? Вот и найдите себе такую!
- А мне вот вы нравитесь! Вам двух детей растить, им нужна мужская рука, чтобы не шалили. Им нужен достаток и надежная защита.
- Ну да. И вы мне все это предлагаете?
- Вот именно.
- Я ни в чем не нуждаюсь.
- Тю-тю-тю! Не торопитесь с ответом! Я и сам не люблю легкомысленных женщин, так что вас я уважвю. Но вам стоит серьезно поразмыслить: вы женщина буржуазного происхождения, народ вас ненавидит, надо же быть умней! Вам надо, чтобы новая власть приняла вас и простила. Так вот: новая власть здесь – это я.
- Да. Безусловно, вы объяснили все ясно и прямо.
- А я о чем?
- Но я повторяю вам, что я не желаю быть вашей, простите. любовницей. И мое происхождение никакой роли здесь не играет.
- Еще как играет! Вы здесь оказались полностью в моей власти, и я без колебаний ею воспользуюсь.
Лена украдкой бросила на Замятина взгляд, полный ненависти и отвращения, но он заметил это и добавил:
- В случае, если вы заупрямитесь, вам придется очень и очень туго. У вас не будет ни жилья, ни еды, а может и того хуже.
Лена не нашла что ответить и опустила голову. Замятин осмелел.
- Но если вы поведете себя благоразумно... - он взял ее одной рукой за подбородок, а другую протянул к ее груди.
Она вскочила с места и попятилась, ошалело шепча:
- Пошли вон! Вон отсюда, пока я вас не ударила!
Замятин ухватил ее за платье на груди и резко притянул к себе ее лицо:
- Ты, ты еще пожалеешь! Ты на коленках приползешь!
Лена увидела совсем рядом его пористый нос в прожилках купероза и крепко сжала зубы от отвращения. Ее дерзость, казалось, немного пугала Замятина, потому что он вдруг отпустил ее и одернул гимнастерку.
- Ладно, - сказал он, подхватил с лавки свой тулуп, подцепил на палец шапку и вышел, не прощаясь хлопнув дверью.

Где-то в округе постреливали. Приближались бои. Лена рассчитывала хоть на короткий период покоя, но уже дня через два, ближе к вечеру, за окном раздались удары топора. Она была дома одна с младенцем, Настя с Антоном отправились в деревню прикупить немного муки. Она в задумчивости остановилась у окна, не решаясь поднять шторку. С утра они с Настей обошли весь парк в поисках дров и натаскали довольно крупных веток. Все, что помельче, они уже порубили, а самые толстые сучья, которые не брал топор, оставили на месте. Для них Лена намеревалась выпросить в деревне пилу. Она вышла на крыльцо и увидела Замятина, радостно играющего топором на чурбаке.
- Вот, решил выпросить себе у вас прощения!- с улыбкой сказал он.
"Он встретил детей в деревне и явился сюда, зная, что я одна!” - пробежало у нее в голове. Лена отпрянула обратно в сени и резко хлопнула дверью. Наскоро накинув крючок, она прислонилась к стене и зажмурилась. "Боже, Боже!”. Не желая быть застигнутой врасплох, она вошла в дом, тщательно застегнула ворот платья и поплотнее обернула плечи шалью. Он не упустит удобного случая и войдет любой ценой. Ей уже было слышно, как он протопал по крылечку и дернул дверь. Он дернул раз, другой, и к ее ужасу крючок соскочил. Дверь скрипнула, Замятин вошел как ни в чем ни бывало и Лена услышала его ласковое: "Можно?”
- Ну что вам еще от меня нужно! - взмолилась она, прислоняясь спиной к печи.
- Не сердитесь. Я не хочу, чтобы вы на меня сердились. Вы сами виноваты в том, что свели меня с ума прошлый раз.
- Какой же вы настырный!
- Я такой. Я никогда не оставляю дела на полпути. Я всегда добиваюсь своего.
Лицо его было спокойным, и даже ласковым. Он бросил шапку на стол, расстегнул тулуп.
- Елена Алексевна! Я понимаю, вам могли не понравиться мои слова прошлый раз, но я вам делом могу доказать, что я тот человек, который вам нужен. Если и вы мне докажете свое расположение. Прям здесь, прям щас.
Он тяжело обнял Лену за плечи, несмотря на се ее усилия освободиться.
- Ну чего ты, чего? - лихорадочно шептал он, - говорят, что я неплох в постели!
- Вы с ума сошли! - завопила она.
- Сошел, сошел! Вот увидел тебя и сошел. А ты мне помоги! Я же ведь уснуть не могу, все о тебе ночами думаю.
Он рванул ворот платья. На пол посыпались пуговки. Оголил плечо, со стоном куснул его.
- Уберите свои руки! Да оставьте же вы меня! - отрывисто кричала Лена, пытаясь освободиться, но он совал колено ей между ног, пытаясь добраться до груди дрожащими от возбуждения руками. Младенец проснулся, сначала раздраженно покряхтел, но вскоре закатился непрерывным пронзительным ором. Никто не обращал на него внимания. Замятин неотступно толкал ее в горницу, к постели. Лена извивалась, пытаясь освободиться, судорожно и слабо хлестала его по щекам, но он только тихонько смеялся. В приступе подступившего бешенства и отчаяния она ухватилаего за горло обеими руками, прямо под кадык, отчаянно, так, что у нее заскрипели зубы. Она пыталась давить изо всех сил, но лицо его лишь слегка побагровело. Он без труда освободился резким движением руки и бросил ее на жалобно скрипнувшую кровать.
- Я тя все равно поимею, сучка, - сказал он, влезая Лене под юбку рукой. Рука ее, растерянно блуждающая в поисках опоры, задела лампу, стоявшую на табурете у кровати и едва не сшибла ее. Лена схватила ее за ножку и не раздумывая ударила ею в лицо своего врага. Стекло разбилось и легкие, как ледышки, осколки с нежным звоном рассыпались по полу. Замятин провел рукой по щеке и увидел на пальцах кровь. Лицо его медленно переменилось, побледнело. Лена поняла, что он не переносит вида крови.
- Ах ты офицерская подстилка! Ты чего мне сделала!
Это был всего лишь небольшой порез, но он порядочно кровоточил, капая на оголенную Ленину грудь. Замятин поднял руку и наотмашь ударил ее по лицу, так, что голова ее отскочила в сторону. Глаза ее вспыхнули фейерверком ослепительных брызг и утонули в мучительных потемках. И каждый раз, когда зрение возвращалось к ней, сквозь боль и одурь, она видела перед собой занесенный кулак и искривленное злостью окровавленное лицо, щерившее на нее прокуренные зубы. Она вдруг снова почувствовала запах керосина, зажатую в своей руке лампу в рваной стекляной короне, и уже подняла было руку для нового удара, как вдруг тело ее обрело легкость и вес, давившей на него, сошел. Ей с трудом удалось открыть один глаз и она успела увидеть, как Замятин, на ходу подхватив с лавки свой тулуп и шапку, торопливо скрывался в дверях. Она села со стоном, чувствуя невыразимую боль в вывихнутом плече и расшибленной голове, осторожно поставила лампу обратно на таберет и поднялась, дрожащей рукой приводя в порядок разорванное платье. Младенец устал кричать и уснул в растерзанных пеленках, на самом краю сундука. Когда она добралась до окна, то услышала голоса у ворот парка. Это возвращались Настя с Антошкой, а с ними шагал знакомый плотник с пилой в руке. Замятина нигде не было видно. На серые сумерки опускалась редкая занавесь первого белого снега.

Еще какое-то время Лену никто не беспокоил, хотя сама она жила ожиданием неминуемой катастрофы. Приготовившись бежать в любую минуту, она держала вещи наготове. Главная беда была с одеждой для Антошки: из старого он вырос, а нового взять было негде. Прошлогодние теплые ботинки стали настолько малы, что всунуть в них мальчишечью ногу было невозможно. Ей пришлось обменять их на старые, неподшитые валенки. Осень враз кончилась и сменилась ранней, холодной зимой.

Где-то неподалеку шли бои. Но стрельба уже не пугала ее. Страшнее было постоянное ожидание неотвратимой мести Замятина. На нее и так уже косо поглядывали в деревне, как видно пересуды там шли полным ходом. Как-то Антошка рассказал ей, вернувшись с прогулки, что в деревне встал на ночлег красногвардейский отряд, напралявшийся в подкрепление потреранному боями соседнему подразделению. Лена выслушала новость довольно равнодушно и, уложив детей спать, занялась стиркой. За окнами быстро стемнело, и огонек лучинки, зажатой светец, бросался из стороны в сторону, пугаясь сквозняков. На остывающей плите тихонько посвистывала вода для чая. Руки ее, раздраженные щелоком, равномерно жамкали пеленками в тишине, лишь где-то за печкой непрерывно трещал сверчок. И вдруг она замерла, прислушиваясь: за окнами отчетливо послышался ядреный скрип снега под сапогами. Сердце ее больно взметнулось и в глазах помутилось, но шаги проскрипели мимо оконца и удалились. Лена отряхнула руку и перекрестилась. Она погасила лучину и осторожно выглянула в окно. Подышала на стекло, торопливо протирая его углом шали и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. Снег перестал. На его лостнившейся под луной перечеркнутой тенями белизне она увидела темную фигурку красноармейца в долгополой шинели, с винтовкой на плече, неторопливо хрустящую снегом по направлению к барскому дому. Красноармеец был небольшого роста и Лена вздохнула с облегчением: не Замятин, может и пронесет еще сегодня. "Что ему здесь понадобилось, да еще и ночью?”, - подумала она, продолжая вглядываться в темноту. Красноармеец остановился на заснеженном гранитном крыльце и замер, подняв голову. "Уж не меня ли они ищут”, - подумала Лена и машинально перекрестилась. Но неизвестный все стоял себе и смотрел на черные провалы ослепших окон. Шапка свалилась с его головы и он нагнулся, чтобы поднять ее, стряхнул снег о колено. Из ворота шинели показалась тонкая, стройная шея, на которой колыхнулась короткая занавесь пышных черных волос. " Вот тебе и на!, - сказала про себя Лена, - баба что-ли, не пойму, ну да, вроде баба”. Темная фигурка приоткрыла входную дверь и заглянула вовнутрь. Затем спустилась с крыльца и прошлась по аллее в сторону беседки. Сердце Лены продолжало тревожно колотиться и она не еще решалась снова зажечь лучинку. Так и стояла у окна, пытаясь понять, ушла-ли незнакомка, или она еще где-то здесь. Но через минуту совсем рядом, за окном, снова прохрустели шаги и удалились в сторону ворот. Лена приподняла шаль и выглянула в окно. Красноармейка сидела на приступке ограды и чего-то ждала. Плечи ее были странно приподняты и Лена не сразу поняла, что она сидит там и плачет. "Не за мной, ну и ладно”, - подумала она, успокаиваясь. Нащупала в темноте светец с лучиной и стала разжигать о затухающие в печи угли. Успокоившись, сполоснула в ведре бельишко и развесила его тут-же, у печи. Вода на плите закипела. Лена заварила немного травяного чаю и села к столу. Ее терзало вечное, неотступное чувство голода. Она дочиста выскребла ложкой чугунок из-под жидкой просяной каши, съеденной за ужином Настей и Антошкой, и вздохнула. Главное – выпить чаю, чтобы не ушло молоко из груди. Лена нащупала в кармане горсть припрятанных от детей сырых орехов и с удольствием съела их.

Ночью у малышки поднялся жар. Она не плакала, но и не спала, лежала разморенная и уставшая, испепеляя жаром полупустую грудь матери. С рассветом Лена послала Настю к бабке за травами для младенца, испугавшись собственного бессилия. И в то время, пока Насти не было, пришел посыльный звать ее на заседание Комитета Бедноты. Все навалилось разом.

Заседание проходило все в той же избе, чисто убранной и хорошо протопленной. Лене пришлось долго ожидать на крыльце, прижимая к себе больного ребенка, пока ее не не вызвали в горницу. У Замятина были опухшие, покрасневшие глаза и помятая фмзмономия. По-видимому накануне он порядочно выпил водки с приезжими. Не удостоив Лену взглядом, он прочистил горло и обернулся к четверым собравшимся здесь мужикам:
- Следующий вопрос на повестке дня – принятие решения о дальнейшем проживании гражданки Казанцевой в сторожке и вообще в уезде. Как я вам уже говорил, Центр предоставил нам принять решение на месте.
- Ну и пусть живет ее, делов-то куча, - буркнул один из деревенских.
Замятин не ожидал такого короткого обсуждения и раздраженно отметил:
- Тут некоторые политически незрелые товарищи принимают решения не задумываясь, а я предлагаю обсудить. Всвязи с усложнившейся в округе обстановкой держать под боком субъектов буржуазного происхождения – это все равно что пригреть змею запазухой.
- Ты сам же и разрешил ей остаться, чего ты от нас-то теперь хочешь? - рассердился пожилой мужик из деревенских.
- Я как член партии должен признать свою ошибку публично, здесь, перед вами. Да, я проявил слабину, разрешил, учитывая, что она с ребенком и по причине...причине....
- Ее брюхатости, - закончил кто-то за него.
- Вот-вот.
- Так у ней их двое теперь, детей-то, куды же ее в зиму-то гнать с детями? Вот придет весна – там и видать будет. А щас, хвать тут заседать, дома щи остыли поди уже.
- Ты постой, постой со шами. У меня тут появились новые сведения о вдове Казанцевой.
- Каки-таки сведения?
- Мне доложили что данная гражданка у себя дома бессовестно эксплуатирует несчастную сироту эту, как ее..
- Кого это, Наську, что-ли? Эксплуатироват! Толку-то от нее, дура и есть дура.
Но по ассамблее прбежало легкое волнение.
Ошарашенная новым поворотом дела Лена безмолвно сидела, качая на коленях ребенка, тупо уперев взгляд в накрытый по случаю мятой бордовой скатертью стол. Скатерть из бархата была сложена вдвое и с одного из краев нелепо свешивалась облезлая золоченая бахрома. Лена вдруг поняла, что это было ничто иное, как занавеска из господского дома и она усмехнулась.
- Вот, полюбуйтесь на нее, она еще и ухмыляется. Вдова Казанцева как видно еще не усвоила, что господ у нас больше нет и что за любой труд надо платить. К тому-же, мне тут доложили, что сирота эта, как ее... побирается по деревне, поскольку Казанцева держит ее впроголодь. Значит так: у нас стоит два вопроса. Первый – о дальнейшем проживании Казанцевой. Второй – о немедленном отселении сироты в деревню. Какие будут предложения?
- Не хочешь, чтобы она в сторожке полы мыла, женись на ней, тогда она у тебя мыть станет. Вот тебе и решение – и волки сыты, и овцы целы, - засмеялся пожилой мужик, торопившийся на ши.
Замятин густо тпокраснел, губы его сжались.
- Хоть порядок наведет у тебя маненько, - заржал кто-то другой, - я – за! Не к себе же нам ее в избу тащить! Хотя...
Тот, кто предложил Замятину жениться на Насте, встал и признес:
- По первому вопросу – народная власть вдов и сирот из дому не на снег не имет правов выкидывать. Это раз. Девку у ней никто силком не держит, хочет – живет, не хочет – пусть идет с богом куда знат. Это – два. Только прошу вас не забывать, что сторожка – дом ее родителей. А так, кому она нужна? Ну – хочет кто – пусть к себе ее берет.
- Нам своих бы прокормить как нибудь.
- Вот-вот. Приведь ее к себе домой, твоя баба тебе так шею ухватом нагреет, ни одна знахарка потом не вылечит. Девка-то вон какая сдобная, не гляди, что дура.
- Во-во, если бы не баба моя – я бы взял ее к себе со всем моим удовольствием!
- Товарищи, - твердо проговорил побуревший от гнева Замятин, - вы тут показали вашу полную политическую близорукость, безответственность и незрелость. Речь идет об эксплуатации человека человеком.
- Ничо! Судим, как умем, - невозмутимо ответил любитель шей, - давай, закругляйся, да по домам. Пусть живут себе дальше как жили.
- Кто не работает – тот не ест! - добавил кто-то другой, загремев табуреткой.
- У кого будут другие предложения?
- Будут! Не хошь на дурочке жениться, женись на вдове! А что, баба вон кака ладна! А уж ежели ее открмить... - засмеялся кто-то в общем гаме. Все поднялись и в горнице стало темней. Лена с облегчением вздохнула. Замятин заключил без удовольсвия, отворачиваясь от хитрых насмешек:
- Мели, Емеля, твоя неделя! Ладно, секретарь, пиши там, в протоколе, что вопрос отложен комитетом до весны. А ты, Казанцева, можешь идти покамест. Повезло тебе, что народ тут темный совсем, тупой.
- Сам ты тупой, кобель блудный. Щас проголосуем и снимем тебя отседова в шею.

С вечера где-то недалеко гремели бои. К ночи все стихло. С утра к Лене пришла бабка и послала Настю за шиповником. То-ли от трав, то-ли от чего еще, но Катеньке стало лучше. Жара у нее больше не было, а был только кашель.
- Я тута маненько горчички раздобыла, поставь дитятке горчичники. Вот. А ты тут сидишь, и ничего не знашь. Грят Колчак на подходе. Не нынче - завтре будут тут. Наши-то председатели ужо к красным в армию собираются. Намедни Замятин сам с ружьем по деревне ходил. Мужиков стращают, мол не уйдете к красным – хана вам всем тут.
Старуху вовсе не радовал подход колчаковских войск, она просто констатировала факты.
- То одне – то другея! И все – власть. Ну ладно, пойду я, Шиповничку-то и дитю дай, и сама выпей. Все на пользу.

Лену охватило радостным возбуждением. И то, что Колчак на подходе – радовало, но важнее ей было то, что Замятин уходит в армию. Неужели покой, наконец? У нее даже плечи вздрагивали от радости. Уже темнело, но Настена с шиповником все не возвращалась, видно пригрелась у бабки за печкой. В доме было тепло и пахло похлебкой. Раздобытая в деревне фасоль еще не разварилась, а печь уже прогорала. Катенька дрыгала ножками на кровати, Лена покрикивала на сына, придирающегося за печкой к коту.

Накинув на плечи шаль, Лена вышла за дровами, сложенными в закутке у сарая. Густо сыпал снег. Уже наложив на руку стопку поленьев, она вдруг почувствовала на затылке жесткий толчок твердого предмета тут же услышала смачный щелчок затвора.
- Ну что, попалась? - услышала она ласковый голос Замятина, дохнувший ей в ухо перегаром.
Его рука ударила ее лбом о поленицу и дрова вывалились у нее из рук, оцарапав ноги. Она никогда еще не испытывала прямого контакта с оружием и ее парализовало от ужаса.
- Ну что, испугалась? Испугалась! Вот и правильно.
Лена переступила с ноги на ногу и оступилась на рассыпавшихся поленьях, едва не упав.
- Тихо, тихо, тихо! А то еще выстрелю раньше времени. А я вот сейчас посмотрю, оставлять тебя в живых или нет. Все зависит от тебя. Покажешь себя умницей – может и сохраню тебе жизнь. На будущее! Поняла?
Он развернул ее за ворот блузы и бросил на снег, Лена застонала и тут же получила удар по лицу. Рука замятина схватила ее за шею, она хотела закричать, но горло не пропускало воздуха. Она беспомощно ерзала ногами по снегу, пытаясь вывернуться, отчаянно цеплялась за душившую ее руку.
- Некогда мне тут с тобой рассусоливать. Не хотела пускать меня в свою постель, давай тут. Мои-то простыни побелей твоих будут!
Лена уперлась руками ему в подбородок, отстраняя от себя ненавистное лицо и вдруг локти ее подломились и ненавистная голова больно ударила по носу. Лена не двигалась, пытаясь превозмочь боль. Разбитый нос кровоточил. Замятин давил на нее всем своим неподвижным телом. С неба густо падал снег, колюче тая у нее в глазницах. Замятин не двигался. Она выбралась на волю, встала на четвереньки и встретилась взглядом с Настеной. Девушка стояла над ними с поленом, крепко зажатым в обеих ее дрожащих руках.
- Настя! Настя! - пропищала Лена, с трудом приподнимаясь. Настя отбросила полено в сторону и помогла ей встать.
Лена высвободилась и подобрала из снега наган, бездумно сунув его в карман жакета. Затем нагнулась над Замятиным и дернула его за плечо. Он не реагировал. Лена потормошила неподвижное тело и испугалась:
- Настя! Ты его убила, кажется! Эй, председатель!
Лена перевернула тело на спину. Снег под его затылком стал медленно окрашиваться черным, открытые глаза смотрели в пустоту. Замятин не подавал признаков жизни.
- Настя! Ты точно его убила!
Настя, наклонившись над неподвижным телом, вдруг хрипло проговорила:
- Убила!
Они стояли друг напротив друга в полнейшей растерянности. Снег продолжал сыпать крупными хлопьями и луна српяталась за полупрозрачное облачко. Окошко сторожки отбрасывало на снег дрожащий квадрат слабого света. Откуда-то издалека снова доносились отзвуки перестрелки. Настя подергала Замятина за ногу.
- Убила! - повторила она.
- Ну что мы с ним теперь будем делать? Что? Мы с тобой не сможем даже выкопать ему могилу!
Настя сорвала с поленницы укрывавшую ее мешковину и укутала этим грязным саваном ненавистную мертвую голову.
Из сторожки слабо доносился плач младенца.
- Ну, а дальше что? Что делать будем? Они ведь убъют нас с тобой! А у меня дети! Боже! Прости нас и помилуй!
Настя попыталась приподнять плечи Замятина, Лена поняла и уцепившись за его тулуп, помогла оттащить его подальше, в тень сарая. Девушка сорвалась с места и рванула в дом. Пока Лена тупо соображала, она вернулась, волоча за собой рогожу, на которую они с трудом уложили труп. Медленно, шаг за шагом, оставляя за собой широкий след, они потянули рогожу подальше от сторожки. Лена слабо соображала, куда они его волокут, но Настя, набрав в грудь воздуха, сердито выдохнула:
- Сюда!
Лена поняла. Они притащили тело Замятина к черному крыльцу барского дома и втащили в темные сенцы. Настя села на корточки и поспешно нащупала на полу кольцо. Это был вход от подпола. Они струдом отодрали примерзшую досчатую дверцу и заглянули вовнутрь. Кромешная темнота дохнула на них запахом плесени и гниения. Настя напряглась, сталкивая тело вовнутрь. Оно переломилось в пояснице и упало во мрак. Снизу раздался глухой звук падения.

У них ушло еще немало времени, чтобы сбегать в дом за свечой и выкопать в подполе мало-мальски сносную яму на том месте, где когда-то хранили картошку. Сейчас здесь оставалась только кучка вонючей гнили, но земля не была такой мерзлой, как на дворе. Яма получилась неглубокой, но тело в ней спрятать удалось. Набросав сверху досок от распавшихся бочек и даже затащив сверху остатки какого-то ларя, они выбрались по стремянке наверх и опустили дверцу на место. Остаток ночи ушел на то, чтобы соскрести кровавые следы у поленницы. К счастью, снег все валил и валил.

Они даже не помнили, как уснули под утро. Разбудил их осчторожный стук в окно, заставивший поледенеть обеих. Лена метнулась к окну и отдернула шаль. Светало. За окном, окутанный густой метелью, стоял незнакомец в тулупе и рукавицах. Сердце Лены бешено билось в груди.
- Елена Алексевна! Я привез вам новости от Владимира Антоныча!
Лена ахнула и пристально пригляделась к незнакомцу.
- Кто вы такой?
- Елена Алексевна, не бойтесь, откройте. Нежелательно, чтобы меня тута заметили.
Лена поморгала шершавыми от недосыпания веками и вышла в сенцы. Человек ввалился в дом, внося с собой запах снега и свежести, опрокинул полой у порога кружку с ведра и опустил воротник, довольно рассмеявшись.
- Фома?
- А вы и правда тут!
- Фома, Фомка, неужели это действительно ты? - ошарашенно спросила Лена, - откуда ты здесь взялся, голубчик ты мой?
- Фома Михайлов, собственной персоной, не извольте сумлеваться! Нашего Владимира Антоныча ординарец! Моя баушка сказала мне, что вы в именьи, да я думал – заговаривается старушка на старости лет! Сказал Владимиру Антонычу, мол, так и так, бабка, мол, сказала. Ну вот, он и прислал меня проверить, правда, чтоли.
- Настя, это же Панин брат, Фомка! Слава богу! Где Володя, садись и рассказывай все скорей!
- Не извольте гневаться, Елена Алексевна, но рассиживать нам недосуг. Собирайтесь! Мы уезжаем.
- Как! Сейчас? Прямо сейчас?
- Пока все тихо. Красные далеко не ушли, того и гляди, нападут. У меня тута неподалеку санки привязаны. Владимир Антоныч ожидают вас ужо к обеду, они в двух часах езды, в Погорелово остановились. А ежели не доставлю вас скорейшим образом, всыплют оне мне за милу душу! Давайте же скорей, собирайте вещички, будите мальчонку и - айда!

Обернувшись, чтобы взглянуть в последний раз на заснеженный парк, Лена увидела неподвижную Настину фигурку на снегу у крыльца сторожки. Ветер трепал короткую юбчонку на стройных ногах и бросал в воздух огненные пряди растрепанных волос. У Лены защемило сердце. Руки ее были заняты и она не смогла даже сделать прощальный жест. "Я еще вернусь!” - прошептала она, - "Я вернусь за тобой!” Но это была неправда. Никто и никогда больше не видел Лену Казанцеву и до нынешних дней никто не знает, что с ней сталось.