Лена

Лена подняла лицо и насладилась теплым ветрком, перебиравшим ее волосы. Она чувствовала себя умиротворенно, считая, что приняла единственное верное решение. Живот ее так разнесло, что ей трудно было сидеть на телеге, свесив ноги, она то и дело опрокидывалась. Антошка спал рядом, на соломе. Дитя в ее утробе шевельнулось и Лена положила руку на живот: "Все, мой маленький, я везу тебя домой”.

Она еще долго скиталась по Самаре после того, как отправила письмо Ереминым. Все ждала от них ответа, но он так и не пришел, почта не работала. Ждать дальше было уже некуда, ей срочно надо было найти надежное пристанище, где можно спокойно ожидать появление ребенка. Единственным таким местом было Казанцево, родной дом ее мужа, дом, в котором верная супруга должна была ожидать своего мужа, рожать ему детей, дом, в котором она должна была жить и умереть. Она не знала, что происходит в Казанцево, какая там власть, все равно приходящие новости слишком быстро теряли свежесть. Ей было безразлично, в каком состоянии находится дом, лишь бы найти угол, где она могла бы уложить детей и прекратить свои бессмысленные скитания. Если даже судьба и уготовила им погибель, они встретят ее достойно, в своем доме, на своей земле.

Одетая по-бабьи, до самых глаз повязанная платком, она сидела, свесив ноги, на соломе рядом с сыном и вся ее оставшаяся жизнь виделась ей как бесконечная и унылая дорога в никуда. Лошаденка бежала, кивая, по сухой пыльной дороге, прядала ушами, отгоняя мух и в старом оцинкованном ведре среди пожитков гремела какая-то посуда.

Переночевали в небольшой деревушке, на неком подобии постоялого двора, а на рассвете, вздрагивая от утренней прохлады, поехали дальше. Солнце стояло еще высоко, когда телега ссадила их перед въездом на аллею. Лена встревоженно огляделась. Чугунная решетка вокруг старого парка, опутанная диким вьюном в лиловом цвету, твердо стояла на своем облупившемся фундаменте, и только кованые решетчатые ворота, сорванные с петель, валялись в молодой траве на обочине. Она сразу обратила внимание на сторожку, немного обветшавшую, но еще вполне пригодную для жилья. Домик казался нежилым, в окнах недоставало стекол, а вход зиял распахнутой дверью, которая печально скрипела, раскачиваясь от ветра. Старые деревья, обрамлявшие аллею, так разрослись, что их полупрозрачные зеленеющие кроны сомкнулись над мощеной диким камнем аллеей. На другом конце ее как и прежде стоял большой старый дом с гранитным подъездом, стройными колоннами и изящной баллюстрадой. По битым окнам и распахнутой входной двери можно было догадаться, что в господском доме давно никто не живет. Тревога за судьбу старика-свекора горячо полоснула ей сердце.
- Мама, мам, а где дедушка? - теребил ее Антошка, пытаясь вырвать свою руку и убежать вперед, но Лена держала его крепко, бормоча:
- Сейчас все узнаем. Наконец-то мы доехали, мы дома. Видишь, вот это дом твоего отца, это наш дом.
- Но там нет никого! Мама, давай уйдем отсюда!
- Куда? Мы приехали. Теперь мы будем жить здесь.
- Ты говорила, что мы едем к папе!
- Не беспокойся, папа тоже скоро вернется домой. Непременно вернется. Вот здесь мы и должны были жить всегда, а не болтаться по московским квартирам. Здесь и есть наше место.

У парадного крыльца из серого гранита со свежими сколами их встретила лаем тощая собака, удивительно похожая на борзую, с целым выводком подрастающих разномастных щенков. Лена испугалась, бросила вещи и прижала сына к себе, но собака трусливо поджала хвост и привычно убежала за угол. По состоянию дома было видно, что он пережил не одно разбойное нападение. Тяжелая входная дверь с длинными медно-деревянными ручками была оставлена открытой и подперта большим цветочным горшком, в котором буйно цвела сурепка. В окнах не сохранилось ни единого стекла, а два крайних почерневших проема хранили следы недавнего пожара. Голые рамы угрюмо взирали на просыпающуюся зелень старого соснового парка, возвратившегося в дикое состояние. Террасса была захламлена мусором и полусгнившими прошлогодними листьями. Вестибюль встретил их запахом плесени и еще чего-то, похожего на прокисший суп.

Лена обошла весь дом. В нем оставалась еще кое-какая мебель, испорченная разбоем или просто сыростью. Повсюду царило запустение и безнадежность. Еще до войны Лена трижды проводила здесь лето и всякий раз по приезду это именье казалось ей легкомысленно запущенным, старомодным, но надежным и уютным, и даже немного загадочным. Ей, выросшей в Москве, было забавно чувствовать себя в этих стенах какой-то старинной помещицей. Для полноты картины не хватало только толпы крепостных мамок и девок в кокошниках. Массивные старинные стены, оберегавшие семейную жизнь нескольких поколений Казанцевых, многозначительно молчали, заслоняя частную жизнь своих хозяев от суеты внешнего мира. Они хранили в себе голоса и страсти давно уже отживших членов этой династии. Они слышали и первые крики новорожденных, и влюбленный шепот молодых, и покаянные слова уходящих. Они знали и надежно хранили великое множество секретов, навсегда потерянных для всех живых. Здесь всегда было тихо и сумрачно, а на задней стороне дома, где была кухня, всегда пахло топленым маслом и яблоками.

В просторной и светлой столовой, рассчитанной не только для большого семейства, но еще и для многочисленных гостей, на своем привычном месте все еще стоял огромный овальный стол из массивного дерева, слегка пострадавший от сырости, но по-прежнему прекрасный. Он не мог никому не понравиться, скорее он был слишком велик для того, чтобы вместиться даже в самую просторную крестьянскую избу. Чайный столик - его уменьшенная копия, на котором обычно возвышался огромный медный самовар, бесследно исчез вместе с посудой из огромного, старомодного буфета. Разбрелись по свету и многочисленные стулья, оставив валяться на полу своих покалеченных собратьев, исчезли и картины, все, кроме одной, большого итальянского пейзажа, порезанного чем-то острым и брошенного у стены.

Отвратительным, тошнотворным запахом встретил ее зал. Здесь, на совершенно испорченном шелковом ковре догнивал труп кошки, в шерсти которой уже возились черви. В углу стоял большой старинный рояль без табурета с откинутой крышкой и щерился на входящих щербатой улыбкой утерянных клавищ. Лена тронула одну из них и пробудила фальшивый раздвоенный звук, отдающий в самую грудь. Лена печально вздохнула и опустила крышку, а услышав голос сына, поспешно вышла из залы и прикрыла за собой дверь.

Пол библиотеки был закидан покоробившимися книгами и бесформенными бумагами. Часть стеллажей утеряли свои полки, другая часть еще была занята стройными рядами тяжелых фолиантов с покоробившимися обложками. В застекленных шкафах, где хранились редкие и старинные издания, стекол уже не было, а золотые и серебряные застежки с твердых переплетов были выдраны с мясом. Старинная рукописная библия валялась на полу, лениво шевеля полувыцветшими иллюстрациями, но золотой крестик с обложки, конечно-же, был сорван. Лена подобрала библию, сдула с нее пыль и сунула подмышку. Тяжелый письменный стол зиял взломанными и опустошенными ящиками. В один из ящиков, поставленный сверху, чья-то заботливая рука собрала все семейные документы. В пространстве между окон висел как ни бывало портрет старого генерала в бакенбардах, со множеством наград на груди и покоящейся на эфесе сабли правой рукой. Портрет был порядком запачкан, но цел. По опыту зная, что в библиотеках нередко имелись потайные сейфы, Лена обошла комнату, ощупала мебель и шкафы. Сейф она обнаружила слева от камина, под тяжелым декоративным барельефом. Она не знала, где находится ключ, да и времени сейчас у нее не было и она равнодушно прикрыла щелкнувшую дверцу.

В одной из спален наверху, судя по остаткам обстановки – девичьей, дополненной маленьким розовым будуаром, еще стоял трельяж с потускневшими, щербатыми зеркалами. Лена наткнулась в нем на свое отражение, потянутое паутиной трещин, удручающее и бесформенное, но не оскорбилась: покой и уеренность в правильности избранного решения больше не покидали ее.
- Бедный ты мой бедный, мой старый гостеприимный дом! Не бойся, мы приведем тебя в порядок и жизнь опять пойдет своим чередом! - сказала она вслух и провела рукой по запыленной шелковой обивке стен старомодным "бантиком”. Во всех комнатах стояли стройные голландские печи в старинных изразцах, местами побитых или утерянных. "Надо будет проследить, чтобы во время ремонта заменили только то, что неоходимо”, деловито подумала она.

Просторная родительская спальня на три окна показалась ей чудеснейшим местом в доме. С обеих сторон к ней прилегали две смежные комнаты, кабинет и будуар, здесь имелась даже и туалетная. Пока Антошка подбирал с полу и разглядывал какие-то вещи, Лена подошла к окну, откуда открывался прераснейший из видов. Оттуда были видны замшелые каменные вазы внизу с цветущими в них одуванчиками, чуть дальше обрамленная черемухой чугунная решетка, а за ней широкий зеленеющий луг, плавно спускающийся к небольшой мелководной речушке, тропинка, ведущая к хлипкому деревянному мостику. Монотонность этой широкой зеленеющей луговины оживляли редкие белоствольные группки берез. За речушкой, вдали, неровные квадратики зеленеющих полей и крыши деревушки, увенчанные погоревшими церковными куполами. Справа горизонт замыкался на зубчатой стене леса, а над ней уже садилось солнце, обливая небо ослепительно оранжевым пламенем. Это был такой спокойный и непритязательный вид, привычный и милый. Точно такой же пейзаж можно было увидеть из тысяч других окон России, в тысяче других мест. Лена никак не могла оторваться, подставляла голову под ласковый ветер и жадно вдыхала запахи цветущей черемухи. "Здесь будет наша с Володей комната и мы никогда, никогда не будем спать раздельно”, - мечтала она.

Они спустились вниз и на осиротевшей, разграбленной кухне, растерявшей все свои кастрюли и чугуны, обнаружили совершенно нуместную здесь вещь: граммофон. Каким чудом он сохранился и как попал именно сюда, было загадкой, но Лена увидела в этом чуде верный знак того, что дом ожидал ее. Она сдула с граммофона пыль, вставила раструб, и сняла пластинку. Это была песня Вари Паниной. Она обтерла рукавом пыль и завела аппарат. Иголка поплевала, покашляла и сквозь отчаянное шипение пробился глубокий, бархатный голос певицы. Лена зачарованно слушала, мечтательно глядя в окно, и по лицу ее покатились слезы боли и отчаяния. Нигде, нигде в этом мире не было для них места. За что? Антошка прижался к ее боку и тоже тихонько всхлипывал.

Песня окончилась. Солнце садилось. В доме негде было даже переночевать. Ей нетерпелось справиться у кого-нибудь о судьбе старика, но глядя на заходящее солнце, она поняла, что придется оставить это на утро. Сейчас им пора было задуматься о самом насущном, к тому-же Антон был голоден и начинал хныкать.

Они вернулись к сторожке. Здесь вся хозяйская обстановка еще стояла на своих местах: в прихожей – небольшой массивный стол с лавкой и табуретками, иконы на полочке в левом углу, а в правом русская печь с оборванной занавеской и висячий посудный шкафчик. Тут-же, под шкафчиком - запертый на навесной замок сундук. В простенке между окон красовалась полувыцветшая лубочная картинка с ломаными углами: девушка в сарафане с белой козой под деревцем неопределенной породы. В горнице, за печкой, крепкая деревянная кровать с отшлифованными временем бортами, деревенский комод и маленький ломбардный столик. Не так, чтобы чисто, но вполне пригодно для жилья. Лена открыла шкафчик, задумчиво разглядывая небогатую посуду, и вдруг по спине у нее пробежал холодок. Чей-то недобрый взгляд сверлил ей спину. Она резко обернулась: в светящемся проеме двери стояла рыжеволосая девушка и настороженно смотрела на нее. Лена подскочила и даже вскрикнула от неожиданности и девичий силуэт отступил, замерев на приступке по ту сторону двери.
- Ты кто? - обеспокоенно спросила Лена, - Ты живешь здесь?
Девушка отрицательно качнула головой, неуверенно, настороженно.
Теперь, когда угсающий день осветил ее, Лена смогла ее разглядеть. У нее было совсем молодое красивое лицо и взлохмаченные рыжие волосы. Девушка была довольно высока ростом и грязное платье, надетое на ней, было слишком коротким для нее. Она была босиком и ноги ее, казалось, едва касались земли, слегка гарцевали, переминались, легкие, готовые к побегу.
- Что тебе здесь надо?
Девушка снова сделала легкое движение головой, но не разжала губ.
- Уходи! Ступай вон, слышишь?
Девушка попятилась, содрогнулась и сорвалась с места, побежала прочь длинным летящим шагом, попирая босыми ногами желтые солнышки одуванчиков, окропившие молодую траву.

Лена вздохнула с облегчением и вернулась к своим занятиям. Она вышла во дворик и собрала все что могло гореть: палки, щепки, сухие ветки. Порывшись в саквояже, она нащупала коробок сернушек и запалила печь. Даже слабый огонек, затеплившийся в глубокой пасти печи, немного оживил холодные стены сторожки и она стала тихонько напевать. За окном смеркалось и Лена распахнула дверь, чтобы впустить в сторожку хоть немного угасавшего света. Подняв глаза, она увидела у ворот маленькую, сухонькую, но довольно прыткую старушонку с клюкой. Старушка направлялась к сторожке и что-то говорила на ходу, а позади нее вприпрыжку бежала давешняя девушка.
- Добрый вечер, - сказала Лена как можно уверенней.
Старуха не ответила и внимательно вгляделась в ее лицо, моргая слезящимися глазками и шамкая беззубыми челюстями.
- Где сторож? - строго спросила ее Лена, - я знаю, что здесь должен быть сторож.
- Нет его, - ответила наконец старуха ясным и довольно сильным голосом, слишком сильным для такого сухого и тщедушного тельца, - а вы-то кто такая? Чего вы тут делаете?
- Я – хозяйка, я – жена Владимира Антоновича Казанцева. И вот его сын, Антон, - ответила она уверенно и довольно надменно, словно сама хотела убедить себя в своей правоте.
- Тихонько, тихонько, не орите так, - шикнула на нее старуха, озираясь, но посмотрела на нее снова уже с интересом.
- Так вы чего, никак супружница маненького барина?
- Если вы так о хозяине этого имения, то да, это я.
- Батюшки! Дык ведь барыня, голубушка, чать он, почитай, сынок мой, Владюшенька! Ведь его доченька моя вырастила, и его и Катеньку, когда матушка ихняя от холеры померли. Я-то сама кухарила тогда в именьи, а доченьку свою, значится, в няньки суды привела! Она барчуков своими-собственными рученьками-то и выпестовала! - в голосе старухи вдруг послышались едва сдерживаемые слезы, - вот ведь оно как!
- Постой, постой, бабушка, так ты что, никак Панина бабушка будешь?
- Так оно и есть, барыня, я бабка Панюшкина. Так вы ее еще помните, внученьку мою?
- Ну а как-же, я совсем не так давно была у Ереминых, видела там у них и твою внучку.
- Жива- здорова, значится? Ну, слава богу! Давненько уж она к нам не наведыалась. Я и не знаю, что думать! Как она тама, чай небось и не знает, что мамынька ее преставилась?
- Думаю, что не знает. Вот беда-то. А где свекор мой, Антон Андреевич, жив-ли? Дом-то запущенный, видно, что никто не живет, а я ведь к нему ехала.
- Эх, матушка, померли Антон Андреич, царствие ему небесное, уж месяца три, почитай, - она слегка наклонилась и прошептала: - вот как пришли их из дому-то выгонять, они в креслах сидели, больные, а людишки-то злобные, креслице ихнее опрокинули – они и померли. Чать они уж сильно больные были к тому времени. Кушать их доченька моя с ложечки подчевала.
Лена испуганно перекрестилась.
- Как же это?
- Доченька моя при них всю жизню неотступно пребывала. Все супчику им варила, толкушкой толкла, да с ложечки их и кормила. А тут пришли люди при оружиях, злые, хуже собак цепных, кричать начали, вот они барина-то и опрокинули. Он видно головушкой, сердешный и торкнулся об пол-то. Моя то кровинушка, слышь, заступилась за старика, рассерчала, так вот в нее и стрельнули. И легли они, сердешные, один насупротив другого, и померли оба, - бабка поморгала, сгоняя слезы и добавила изменившимся голосом:- И осталась я тута одна-одинешенька, и как Панюшке моей сообщить, не ведаю. Людей просила, что в город едут, мол заедьте к Ереминым, скажите внучке моей, грех ведь, как-никак матушка родная преставилась, да все токма отмахиваются.
По старческому лицу прокатились скупые слезы, она смахнула их сухой, искореженной работой и старостью ручкой и прерывисто вздохнула.
- Так где похоронили Антона Андреевича?
- Как и положено им, тута на кладбище, в ихней барской могилке. Вот только гробик им достался неподобающий, неотесанный путем, ну тут уж бог нас простит. Был гробик у них в сараюшке, хороший гробик, да солдаты его забрали.
- Какие солдаты, красные или белые?
- А бог их разберет! Они не назывались. Пришли да забрали. Вот так вота. А вы что, тута ночевать будете?
- Где-ж еще!
- Чать дверца-то не замыкается, крючки сорваны. Как вам тута запираться?
- А зачем нам запираться, у вас здесь воры водятся, чтоли?
- Воры-не воры, ночь – она темная, не разглядишь. Вы, матушка, хоть столиком дверцу-то заслоните. Али сундуком каким. Темненько уж, затворяйтеся, пойдем мы с Настёнкой.
Старуха протянула руку, желая погладить Антошку по волосам, но тот испугался и вжался в материнские юбки.
- Что, барин мой – сударин, напугался меня? Стара яга, страшна, да только не злая я. Все никак бог меня не приберет. Вот уж и доченьку свою схоронила, а сама все небо копчу.
- Постой, бабушка, а кто эта девушка с тобой?
- Наська-то? Дык сторожихина дочь. Нашей Ульяны-целительницы, царствие ей небесное.
- Настя? Это она? Она у повара нашего была на посылках, когда мы с Владимиром Антоновичем в имении гостили. А я и не узнала ее. Выросла она очень.
- Да вот, выросла. Только с тех пор, как на глазах ее тятеньку с маменькой на веревку вздернули, головка у ней и помутилась маненько. И говорить перестала. Вон, видали качелька? Там, на том-же суку, где качелька, их и вздернули, прости им Господи их погрешения.
- Да как так вздернули? Кто? За что?
- Эх, барыня, в наше время рази не все равно? Так, взяли, да вздернули. Впускать видно разбойников не хотели, службу, значит, служили, вот их и вздернули в одночасье. Жалко девку-то. Она со мной в деревне ютится, а тута кажинный день возле дома околачивается, болезная, вроде ждет кого. Сидит тута и сидит. Пока я-то жива – при мне она, а ну как помру? Чего с девкой станется? Ох, Матушка-Владычица!
Лена оглянулась на девушку. Она, казалось, не слушала, по-детски улыбаясь, пыталась заигрывать с Антоном, грозясь пощекотать ему шею. Антошка втягивал голову в плечи, ёжился и смущенно смеялся.
- Ты не думай, она вовсе не дура, как тут бают, она просто блаженненькая у нас. Дитё. Правда, доченька?
Девушка улыбнулась, показав крепкие белые зубы.
- Айда, айда, Настёнка, ночь на дворе-то. Водички свежей еще надо зачерпнуть к ужину.
Старуха распрощалась и зашагала к воротам, живо перебирая клюкой, а Настя бежала рядом, то забегая вперед, то отставая, отвлекаясь на что-то, ей одной интересное.
-Ты придешь ко мне завтра, бабушка? - крикнула ей вслед Лена, вдруг испугавшись своего одиночества.
- Ну, хошь – приду, на могилку сходим завтрева - ответила старуха, обернувшись и слегка помахала ей рукой через прутья ограды.

Поужинав привезенными из Самары запасами и попив чаю с размоченными в нем совершенно одеревеневшими сушками, Лена забарикадировала дверь столом и они стали укладываться. Усталый мальчик едва успел добраться до кровати, улегся и сразу уснул, а Лена, несмотря на крайнее изнемождение, лишь забывалась время от времени коротким, тревожным сном. Посреди ночи вдруг просыпалась отчего-то и испуганно прислушивалась к непривычным ночным звукам. Сквозь разбитый квадратик окошка до нее доносилось оглушительное стрекотание сверчков и оголтелое кваканье невидимых лягушек в какой-то луже. Вскипал под ветром шелест листвы и слегка постукивали друг о друга сучья большого раскидистого дерева, под которым одиноко раскачивалась, поскрипывая, качель. Ночь была лунная и, приподнявшись на локоть, Лена пристально всматривалась в бледно освещенные лунным светом квадратики окон, чтобы убедиться, что за ними никого нет. "Страшно-то как! Надо соорудить занавески”, - подумала она, снова засыпая.

Ее разбудил светлый солнечный лучик, упавший из окна на уголок глаза. Антошки рядом не было. Лена испуганно вскочила, застонав от боли в усталых, боках и взгляд ее упал на вчерашнюю девушку, которая сидела прямо на полу напротив ее кровати, обняв руками колени. Она смотрела на Лену безотрывно большими зелеными глазами, наполненными солнечным светом и оттого казавшимися еще зеленей. Ее рыжие волосы оказались не такими уж рыжими, а скорее ярко золотистыми и небрежно заплетенная коса спадала с ее плеча прямо на пыльный пол. Встретив испуганный взгляд Лены, она двинулвсь и не отвела глаз, а так и продолжала с простодушным любопытством дикого зверькаспокойно разглядывать ее.
- Антон! Где он?
Девушка пожала плечами и кивнула на окошко. Лена выглянула и увидела сына сидящим на качели. Он с усилием дергался, пытаясь раскачаться и вспоминая рассказ старухи о повешенных, Лена пришла в ужас.
- Антон! Слезай немедленно! Кому я сказала!
Одним гибким движением девушка поднялась и выбежала на двор. Держась за спину и охая, Лена вышла следом за ней и увидела, как она, жмурясь от солнца, раскачивает смеющегося Антошку.
- Что ты делаешь! Перестань немедленно!
Девушка оглянулась на нее и сморщилась в улыбке. Несмелая стайка бледных веснушек, усевшихся на ее щеках, придавала ее лицу совсем еще детское, невинное выражение.
- Еще! Еще! Ну мама! - завопил Антон, - мне хочется покачаться!
- Ну ладно, ладно, - ответила Лена, - только не слишком высоко!
Ей было страшно от того, что сын раскачивался на том-же суку, где были повешены люди, но она не хотела пугать его и промолчала, судорожно сглотнув слюну. Глядя, как играют дети, она успокоилась. Над головой в ветвях захлебывались трелями прицы. Здесь было так хорошо, что даже не верилось в то, что такие страшные события могли произойти на этом самом месте. Под ногами пробивалась зеленая травка, солнце пронизывало молодую листву, отбрасывая на лица кружевные тени, щебетали птицы в ветвях. В эту минуту все ее ночные страхи показались ей смешными и необоснованными.

Лена задумчиво прошлась по заросшей дорожке старого парка, под сомкнувшимися над головой кронами сосен, мимо забытого всеми заросшего киоска к огороду, разбитому на месте засыпанного пруда. Выйдя из-под зеленых сосновых крон, тяжело колыхавшихся где-то под самым небом, она прищурилась от солнца и встретилась взглядом с мраморной капустною нимфой. Лена зачарованно остановилась. Ушедшая под землю по самый цоколь статуя по прежнему кокетливо прикрывала грудь замшелым каменным покрывалом, слегка улыбаясь безносым лицом. Вокруг нее в невысокой молодой травке печально торчали прошлогодние кочерыжки, а в дальнем углу огорода буйно поднимались нежные заросли укропа. Это было единственное знакомое лицо, встретившее ее в Казанцево.

Лена удрученно оглядела паутину в углах под потолком и грязный, заплеванный пол. Она закатала рукава и принялась за уборку. Настя вошла со свежесвязанным зеленым веником и жестом отстранила ее. Лена распрямила спину.
- Оставь, я сама. Мне нечем тебе заплатить, - сказала она.
Девушка окинула ее ласковым и удивительно осмысленным взглядом, положила руку ей на живот, а затем себе на щеку.
- Ты хочешь, чтобы я отдыхала?
Настя радостно закивала. Лена засмеялась и стала выносить на солнце отсыревшую постель, попутно наблюдая, как девушка привычным движением вымывает пол, натирая его гладким осколком кирпича. Платье ее задиралось так высоко, что на нее неудобно было смотреть и Лена призадумалась о том, чтобы подогнать какое-либо из своих немногочисленных вещей. Девушка была уже в возрасте и к тому-же слишком хороша и беззащитна, чтобы позволять ей сверкать голыми ногами. Она казалась ей похожей на прекрасную лесную дикарку, сильную и гибкую. От каждого ее движения веяло уверенностью и спокойствием.
- Какая-же ты красавица! - воскликнула Лена неожиданно для самой себя.
Настя обернулась и тихонько рассмеялась. Лена обрадовалась, у Насти был голос.

Пришел обещанный бабкой мастеровой, хмурый и молчаливый, вбил новый крючок в косяк двери и оправил шаткую приступку. Проверил рамы и кое-как застеклил осколками разбитое окно. Лена протянула ему немного денег. Он взял, не считая и не благодаря, и так же молча ушел.

В доме было чисто и прохладно. Настя огляделась, выдвинула из угла большой деревянный стул и, поставив его перед пастью печи, полюбовалась им, склонив голову на плечо и похлопав от восторга в ладони. Стул был несуразно громоздким и был явно не на своем месте здесь, в проходе. Лена отодвинула его подальше к стене и Настино лицо сразу-же исказилось, словно от боли. Она заломила руки и из ее горла вырвалось странное, гортанное кудахтанье. Лена испугалась. Она вовсе не ожидала такой буйной реакции в ответ на свое упрямство. Она вернула стул на прежнее место и растерянно обернулась к девушке. Настя всхлипнула, вытерла двумя ладонями слезы, и вдруг упала перед стулом на колени, умиротворенно положив лицо и руки на жесткое деревянное сиденье. Она просидела таким странным образом довольно долго, мешая Лене заняться приготовлением еды, а когда поднялась – снова была весела и спокойна.

Шумное появление деревенских властей звстало Лену врасплох и до смерти напугало. Их было четверо, они вошли, разом заполнив тесную кухоньку и громко, с уверенностью представились. Немолодой высокий мужчина в гимнастерке без знаков отличия и кепке – представился как председатель Совета Бедноты, другой, в серой косоворотке, как секретарь. Двое других мужиков были понятыми и членами местной большевицкой ячейки. Не снимая картуза, председатель первым прошел вперед и уселся на лавку к столу. Остальные подтянулись следом и шумно задвигали табуретками, рассаживаясь, кто как мог. Испуганная Лена так и осталась стоять у печи с тряпкой в руках.
- Так, гражданка! Предъявите ваши документы! Вы кто? Откуда тут взялись? Что здесь делаете? Рассказывайте.
- Здравствуйте, - несмело поправила его Лена, на что он нетерпеливо повторил:
- Документы!
Лена вытерла руки и полезла в саквояж за документами. Антошка цеплялся за материнскую юбку и смотрел на непрошенных гостей испуганными круглыми глазами. Председатель прислонился к раме окна и обвел обстановку вокруг неодобрительным взглядом. Настя, до сих пор никем не замеченная, вышла из горницы, задержалась на минуту на кухне, оглядывая пришельцев и в два шага выпорхнула в открытую дверь. Все оглянулись и молча смотрели, как она уходила.
- И эта тоже здесь? - спросил кто-то, хихикнув.
- Пододвигайся, Федор, к столу и доставай свою бумажку, - пошлепал ладонью по столешнице председатель Комитета, - будешь составлять протокол. Ставь дату и место, как я тебя учил.
Лена положила свои документы на стол слегка дрожащей рукой, а остальные, оставшиеся в ее руках, снова бережно завернула в платок. Бросив на ее раскрытый паспорт недовольный взгляд, председатель жестко спрсил:
- По какому-такому праву вы здесь обосновались, гражданка Казанцева?
- Это дом моего мужа.
Председатель с недоверием поднял брови:
- Ваш муж сторож здесь, что-ли?
- Ну зачем же сторож, он хозяин этого именья.
- Вы хотите сказать, что вы являетесь супругой сына Казанцева? Белого офицера? О нем здесь уже и думать давно забыли!
- Это ничего не меняет. Это его земля и его дом.
- А вот тут вы ошибаетесь. На этой земле много кой чего изменилось и этот дом ему уже больше не принадлежит. Теперь он принадлежит народу.
- Какому народу? - неуверенно спросила Лена.
Председатель закрыл ее паспорт и протянул ей.
- Русскому народу. Слыхали о таком?
Лена неуверенно переминалась с ноги на ногу. Ее одолевало ощущение "déjà vu".
- Так вы прибыли из Москвы? - спросил допрашивающий, без стеснения разглядывая ее, - И прямо к нам. Вам придется подъискать себе другое помещение для жилья.
- Куда-же по-вашему нам идти? Я предупреждаю вас, что даже если вы выбросите нас на улицу, мы никуда не уйдем. Нам с сыном придется спать где нибудь здесь, под открытым небом. У моего сына нет другого дома, кроме дома его отца.
- Выбросить вас на улицу или нет – будет решать Совет Бедноты. А сейчас нас скорее интересует другое, а именно – ваш муж. Ведь он у вас царский офицер, не так-ли?
- Он русский офицер. А уж царский, или там "белый”, как вы выражаетесь, я не знаю. Любой стране необходима своя армия, а любой армии – офицеры.
Лена прислонилась к еще чуть теплой печке в поисках более удобного положения.
- Вы мне тут просветительную работу не проводите, гражданка Казанцева. Я и сам кого хочешь могу просветить. А уж в политике-то я побольше вашего разбираюсь.
- В политике? А разве я о политике? Политика – дело не женское - пробормотала Лена.
- Вернемся к нашему разговору. Судя по вашей фигуре, вы не так давно встречались с вашим супругом? Так вот, меня интересует где и когда. Или я ошибаюсь и ваше положение - это результат вашего легкомысленного поведения?
- Да как вы смеете! - задохнулась от гнева Лена.
- Ну-ну, вы мне тут не очень! Ишь, оскорбилась! Вам задают вопрос, извольте отвечать.
- Извольте. Он не так давно приезжал домой, в Москву, в отпуск после ранения.
- Он был ранен на немецком фронте?
- Да, в плечо. И как только отпуск закончился, он сразу-же отбыл обратно в свою часть.
Председатель обернулся к секретарю и кивнул:
- А ты пиши, пиши.
- Все писать?
- Все пиши.
Секретарь помусолил химический карандаш, оставив на губе чернильную черту, и склонился над листком.
- Это было в каком месяце? До подписания мира, или после?
Лена не успела ответить. Дверь отворилась и послышался гневный старческий голос:
- Чего ты привязался к бедной вдове, как банный лист, у ней муж на фронте погиб. А вот где ты в войну был? Воевал с супостатом, али нет? Можа скажешь?
Лена вздрогнула и ошеломленно обернулась. В дверях стояла уже знакомая ей старуха, а за спиной ее маячила вся светящаяся на солце настина голова. Она уже набрала в грудь воздуху, чтобы возразить старухе, сказать ей, что Владимир жив, но та угрожающе глянула на нее и, постукивая клюкой, бесцеремонно прошла в дом. Со стоном усевшись на сундук, как раз напротив непрошенных гостей, она сделала знак Насте сесть рядом с ней и похлопала слезящимися белесыми глазами.
- А ты почто сюда явилась, старая яга? Тебя никто сюда не звал!
- Мимо шла да зашла.
- Выйди вон отсюдова!
Старуха гневно стукнула клюкой по полу:
- Щенок! Ты как со старшими разговаривашь! Папаша твой ремня твоей заднице пожалел, не доучил?
- Выйди вон, сказал тебе, гражданка, не то прикажу выставить тебя силой!
- По каким-таким правам? Ты кто? Я тя знать не знаю. Откудова ты такой прыткый в нашей деревне взялся?
Председатель поднялся и встал напротив бабки, покачиваясь с носков на пятки.
- Гражданка как там тебя, у меня мандат. Ты уходи отсюдова, не то я и арестовать могу.
- А мне-то что! Председатель сраный. Арестуй, ежели хошь. Я уж свое давно отбоялась.
Старуха презрительно хмыкнула и попыталась ткнуть клюкой в пыльный сапог.
- Встал тута! У нас в деревне старикам уважение полагатся, а уж как там у вас, в вашей Тьму-Таракани, я и знать не хочу. Вона спроси у Прошки, он те скажет. А, Прошка?
Секретарь оторвался от писанины, смешливо потупился и неуверенно пошаркал ногами под лавкой:
- Товарищ председатель, оставьте вы бабушку, пускай ее сидит. Потом разговоров по деревне не оберешься, ну ее.
- Ты знаешь, Порфирий, для того, чтобы тебя уважали, недостаточно быть старым. Уважение надо заслужить. Ты мне лучше такую вещь скажи: а может и у нее кто из родни у белых служит?
- Да нет у ней никого, одна внучка осталась, и та в прислугах в городе. А бабушка хорошая, добрая. Вон, Настю у себя приютила. Ее тут все знают.
- Вот-вот, - закивала старуха. Прошка – он знат. Он наш, деревенский.
Председатель, поколебавшись, недовольно вернулся на свое место и сел.
- Тьфу ты. Запутала ты меня тут, бабка. Не хочешь уходить – сиди и помалкивай мне, пока я выясняю личность данной гражданки.
- Ну-ну, давай, выясняй, я послушаю.
- Так. Мы, значит, говорили об вашем муже. Дайте мне точные даты и адреса: когда и где видели его в последний раз, последний номер и расположение части, а так-же ваше предыдущее место жительства.
Секретарь снова помуслил карандаш и приготовился писать. Лена не ожидала всех этих вопросов, а потому просто ответила правду. Старуха сидела тихо и шамкала челюстями.
- Да, чуть не забыл, потрудитесь предоставить официальное извещение о его гибели.
- У меня его нет. По дороге сюда меня ограбили, украли чемодан с вещами и документами, - мговенно нашлась Лена.
- Где это?
- На станции Котляровка.
- Ладно. Мы проведем тщательное расследование и проверим все, что вы нам тут наговорили. Пошлем запрос, и если вы хоть что-нибудь наврали...
- Так значит я могу остаться?
- А дурочка что, теперь тут, с вами будет?
- Д...да, я думаю, - промямлила Лена, глянув на девушку, а Настя обвела присутствующих пустым взглядом, глупо осклабилась и затрясла головой.
- Тогда так: до окончания расследования вам под угрозой ареста запрещается покидать это место жительства. Вы мне тут сейчас подпишете расписку о невыезде. А мы соберем Совет Бедноты и примем решение по вашему вопросу.
- Како-тако решение?! - снова прокаркала старуха, - Вдов да сирот из дому гнать? Это что за власть пошла така?
Председатель раздраженно обернулся к старухе и резко ответил:
- Тебя тут не спросили. Надо будет – еще как выгоним, а может и вообще под арест возьмем.
- Ишь, супостаты чертовы! А мне сказывали мол новая власть за сиротинок да за сирых заступается, да знать врут люди. В наше время никому нельзя верить. В избе-то этой убиенные родители вот этой вот девки жили. Правов на изгоняние не имеете!
- Ну и язык у тя, бабка, ну хоть в совете тебе заседать!
- Я и в совете могу. Плохого не насоветую.
- Так, ладно. Написал? Иди вот, подпиши тут, гражданка Казанцева.
Лена подписала коряво написанную бумажку и в нерешительности стала у стола. Секретарь свернул свою писанину в трубочку и поднялся. Зашаркали по полу ноги и табуретки, и представители деревенских властей шумно вывалились на двор. Лена молча смотрела им вслед. Они уходили, переговариваясь, и очевидно обсуждали неожиданное вторжение старухи, потому-что встряхивали головами и смеялись.

- Те когда рожать-то? - нарушила молчание старуха.
- А? В конце июня, я думаю.
- Эх, Ульяны нет. Вот кто бы тебе сейчас пригодился. Ну ничего, повитуха в деревне есть. А Настю ты не гони от себя. Все кака-никака надёжа. В случь чёго – прибежит, как вот давеча. Это ведь она меня привела, как эти злыдни суды приперлись. Ты не гляди, что она така. Она не дура! Она все сображат у меня. А? Настена?
Настенька прислонила голову к бабкиному платку и крепко обняла ее.
- Ну ладно, ладно тебе, мослы мне все переломашь! Вы тут покаместь огородик насадите. Я-то свой давно уж посеяла. Вот Настя, она мастерица огород сажать. С мамкой-то они вон какой огородище вдвоем содержали! Подле дурынды-то, - и встретив непонимающий взгляд Лены заскрипела смехом, - ну девки-то каменной, как ее...статУи. Вы хоть тут, за сторожкой вскопайте. Семян дам вам маненько. Картошечки бы насадить, да нету.
Настя вдруг отчаянно закачала головой.
- Чово, чово городишь, откуда?
Настя беззвучно осклабилась и снова закивала.
- В подполе чтоли чего осталось? Там вроде все давно выгребли.
Настя снова закивала.

Ванятка.

У Ванятки появился приятель Гришка, сын вдовы Харитоновой. Они встретились на красноармейской конюшне, куда Ванятка убегал каждое утро сразу после завтрака. Он с удовольствием помогал старому красноармейцу конюху Анисиму ухаживать за лошадьми, а Гришка крутился тут- же, но все больше просто играл и приставал с разговорами. Узнав о том, что красноармейцы уходят на войну, Ванятка загорелся желанием податься вместе с ними, но Анисим ни в какую не соглашался. Мальчик немного осерчал, что у него отнимают его любимых лошадей, но вовремя вспомнил о Романовых.
- Я к Романову уйду, - сказал он Анисиму, - у него коняги получше ваших будут.
- Что за Романов такой? - равнодушно спросил Анисим.
- А вот такой. У него коняшки высокие, гладкие. Ты таких и не видал никогда.
- Да ты что! Ну-ка, ну-ка, расскажи!
Ванятка, желая досадить конюху, стал с упоением описывать прелести романовских лошадей и чистоту тамошней конюшни.
- Много-ль у них лошадок-то? - спросил Анисим.
- Полно! - с гордостью ответил Ванятка, целый табун! И все племенные!

Несколько дней спустя отец пришел домой к обеду разъяренный и вывел сына из-за стола, больно ухватив его за ухо.
- Ах ты чертово отродье, а ну поди-ка сюда!
Иван испугался. Он ничего такого за собой не знал, на что отец мог бы осерчать. Но жесткая отцовская рука притащила его в задние сенцы и швырнула на пол посреди сложенных тут ведер и ящиков. Первый удар болтавшейся тут-же на гвозде веревки заставил мальчика завыть по-собачьи, но вскоре он уже вопил как буйвол.
- Папенька! За что?
- Я тебе дам, за что, сволочь, рожа твоя идиотская! Будешь еще языком молоть где попало!
- Папенька!
- Я те дам, скотина, папенька! Наушник сопливый, красным жопы лижешь? Распустил свой язык как метлу поганую!
Дверь приоткрылась и спокойный голос Полины произнес:
- Хватит тебе уже, Васенька. Оставь ты его. Что он понимает?
-Пошла вон! Тебя не спросили.
Дверь снова закрылась, но рука Василия Ивановича уже бессильно опала. Он отпустил сына резким толчком и мальчик заметил на глазах отца едва сдерживаемые слезы. Ему сейчас было не до удивления, он думал только о том, чтобы поскорее ускользнуть от несправедливого гнева.
- Пошел вон! И больше чтобы за калитку ни ногой! Не то я тебя еще проучу!

Ванятка выскочил во двор и побежал прятаться в Назаркину каморку. Он долго сидел там, размазывая сопли и щуря свой вспухший глаз. В животе у него урчало от голода. Через некоторое время мимо окошка крадущейся походкой пробежала Маня и дверь скрипнула.
- Бедненький ты мой, бедненький дурачок! Папенька ушел, няня сказала, чтобы ты шел домой.
- Не пойду! Я тут буду жить.
- Пойдем, попросишь у папеньки прощения и все тут.
- Не буду. Что я такого сделал?
Маня погладила его по волосам.
- Там нянюшечка по тебе плачет. Пойдем.
Услышав об этом, Иван заплакал еще пуще.
- Ну ладно, сиди пока тут. Я тебе одеяло принесу. На вот, поешь. Тут тебе булочка покамест. Я тебе потом чего-нибудь горяченького раздобуду. Ты только смотри, никуда отсюда не уходи. Понял?
Иван кивнул, сковыривая с чудесной румяной корочки крапинки мака и Маня ушла. Думы о горячей похлебке испортили ему удольствие от вкуса сладкой булки, которую он проглотил в два счета. Вскоре ему стало скучно и он пожалел о том, что не послушал сестру и не вернулся в дом. Еще хуже стало, когда в сумерки он вышел во двор, приблизился к задней двери и тихонько, стараясь не скрипнуть дверью, вошел на кухню. Там было тепло и дурманяще пахло варевом. Из столовой доносился звон ложек о тарелки и Иван проглотил слюну. Вернувшаяся с пустым подносом няня испугалась и едва не вскрикнула, увидев его.
Она усадила его на лавку и велела сидеть тихо. Иван сидел, надувшись от обиды и непонимания всего произошедшего. Няня и налила ему полную плошку густой похлебки и снова ушла в столовую. Иван наелся и захотел спать. Няня отправила его в свою каморку и пообещала принести ему сладкого чаю. Но когда она пришла, он уже спал.

На другое утро он проснулся поздно и застонал, почувствовав боль в боках. С кухни доносился звон перемываемой посуды. По его рассчетам папеньки дома быть не должно, а Полины он не боялся. Она была строга, но есть давала. В двери появилась дашенькина голова.
- Пойдем играть! - сказала она.
- Няня где?
- На кухне. Пойдем?
- Пошла вон, дура, - сердито ответил он и оттолкнув ее от двери, отправился на кухню.

В коридоре он неожиданно столкнулся с папенькой.
- Чего бродишь тут, жрать захотелось? Вон на кухню, к прислуге. Иуда. На хлеб и на воду!
Отец дал ему подзатыльник и пошел дальше, а Иван понял, что он все еще на него сердит. Он побрел на кухню завтракать, размышляя о своей безысходной участи. Няня поставила перед ним кружку воды и ломоть черного хлеба, убирая остатки чудесных блюд, оставшихся от семейного завтрака.
- Ничего, ничего, голубчик. Папенька посердится маненько, да простит. Чего же ты на добрых людей доносишь, глупая ты моя головушка?
- Ничего я не доносил!
Няня вздохнула и погладила его по голове. Опасливо оглядываясь на дверь, она положила Ванятке в миску еще теплой молочной каши и сунула в нее ложку:
- Поди в мою каморку и поешь, чтобы папенька не видели.
Ванятка поел сидя на кровати и стал размышлять. Соня ушла и он тоже уйдет. Он вернулся с миской на кухню и утопил ее в лохани с мыльной водой. Няни небыло. Он вышел в сенцы и сдернул с гвоздя висевшую там холщевую котомку. Положил в нее кусок ржаного хлеба, несколько воблешек и пару крутых яиц. Надел на голову кепку и все так-же, через задний двор, прошел к воротам.

На красноармейских конюшнях было пусто, от лошадей остались одни лишь кучки навоза. Он огляделся, а увидев звпирающего на навесной замок комнатушку конюха мужика, спросил:
- А Анисим где?
- Уехали они. С утра уехали.
- А куда?
- А тебе-то что за дело? А ну валяй отсюда!
Иван прошел переулками по направлению к слободке. Он спустился по широкой деревянной лестнице, виляющей меж кустов и деревьев, ведущей на дно обширной обжитой впадины. Со ступенек слева были видны крыши слободских домов, утопающих в глубине густых садов, а справа - поросший деревьями крутой земляной обрыв. Он прошествовал через слободку к речушке Крымзе, протопал по шаткому деревянному мостику, после которого дорога вновь стала подниматься круто вверх. На зеленых берегах речки паслись козы и даже коровы с колокольчиками на шеях, привязанные к вонзенным в землю колышкам.

Проходя позади окраинной улочки, мимо огородов, плохо защищенных хлипкими, шаткими оградами, он высмотрел на одном из них густые заросли черной смородины и влез в самую гущу, пытаясь увернуться от неприветливых колючек. Вловоль наевшись ягод, он заметил по соседству участок, засаженный картошкой и, притаившись в кустах, осмотрелся. На соседнем дворе никого не было. Он пролез под жердь, выдернул куст с мелкими розовыми клубнями на корнях, встряхнул его от земли. Так же поступил и с двумя другими кустами. Спрятав украденные клубни в котомку, он выбрался на улицу и пошагал дальше, крайне довольный собой.

Когда последние улочки города остались позади, он почувствовал себя свободным и вздохнул полной грудью. Теперь он был один, сам себе хозяин. Позади остались строгие поучения мачехи и крутой отцовский взгляд. Он не слишком задумывался о выборе путей, просто шел тем, который ему нравился. А ему нравилась дорога, которая вела к конному заводу Романова и дальше, к охотничьему домику его отца. Лесная дорога была приветливой и уютной и он шагал, весело посвистывая. На ходу он очистил и съел воблешку и ему захотелось пить. Вдали уже виднелся романовский забор и он прибавил шагу. Ворота были открыты нараспашку. На дворе не было видно ни людей и ни коней. Ивана встретили голодные собаки, немного полаяли, но скоро узнали его и успокоились. В доме тоже никого не было, но зато на лавке, в покрытом дощечкой ведре оставалсь немного тепловатой воды. Он с жадностью выпил две кружки и осмотрелся. Все вещи валялись в беспорядке и вид у дома был нежилой.

Ванятка обошел дом и пристройки в поисках чего-нибудь съедобного или интересного. Поскольку вечерняя свежесть уже заставляла его слегка ежиться, он подобрал с полу старый пыльный пиджак, стряхнул его и надел. Пиджак был ему велик, но в нем было тепло и уютно. Надо было только подпоясаться, что он и сделал, использавав для этого обычный кусок веревки, одернул полы и остался довольным собой. Из провианта он обнаружил только несколько луковиц и немного гороха. Горох он готовить не умел, а потому не тронул, а луковицы бросил в свою котомку. Солнце садилось и Ванятка решил заночевать на месте. Он съел запасенные крутые яйца и сдобную булку, доел грязной ложкой найденные на кухне остатки варенья и уснул, зарывшись в тряпье на широкой хозяйской кровати.

Утром Иван отправился дальше, к охотничьему домику отца. Он еще издали заметил, что там хозяйничали какие-то люди и весь интерес к дому у него пропал. Ванятка углубился в лес по хорошо ему знакомой тропе, ведущей на заливной луг, куда Романовы гоняли на пастьбу осле паводка своих коней. Там стоял то-ли шалаш, то-ли избушка для сторожа, вот в ней-то он и решил обосноваться. Лес был теплым и приветливым в это позднее солнечное осеннее утро. Добравшись до нужного места, Ванятка залег в кустах и присмотрелся. Здешний торож был злой, и надрал ему уже однажды уши почти что ни за что. Он осмотрел окрестности и, убедившись, у избушки никого небыло, выполз на поляну. Вход был ничем не загорожен, трявяную постель рассыпал ветер, а угли в сложенном из диких камней очаге давно остыли. Иван пошарил в своем пристанище все углы, но ничего интересного, кроме закопченной помятой кастрюли, не обнаружил. Вздохнув с облегчением, он сгруб траву в кучу, устроился поудобнее и отпраздновал новоселье, поглотив половину своих запасов провизии. Свободная жизнь отшельника наполняла его сердце радостным трепетом. Заботы о еде пока еще не слишком занимали его. Он целый день провалял дурака, обследуя окрестности и ему удалось собрать немного грибов. В грибах он разбирался неважно и предпочел выбросить те, которые не знал. Остальные сварил без соли на костерке в найденной кастрюле без ручки, но вкус этого блюда ему не понравился. На ягоды ему повезло гораздо меньше и то, что ему попалось, он съел на месте.

Иван уснул, как только стемнело, но среди ночи проснулся, оцепенев от страха: из открытого входного проема на него внимательно смотрела волчья морда. Иван лежал, не двигаясь, чувствуя, как выступает на лбу холодная испарина и смотрел на страшный силуэт звериной головы, чернеющей на фоне звездного неба. Это продолжалось какое-то мгновение, показавшееся ему вечностью, затем зверь приветливо повилял хвостом и, потеряв к нему всякий интерес, убежал по своим делам. Иван поднялся, натаскал сухих веток и загородился изнутри. Теперь он мог спать спокойно.

На другой день ему стало скучно. Покончив с оставшейся воблой и после неудачной попытки соорудить удочку, Иван немного расстроился. Ему очень хотелось картошки и хлеба. А еще лучше мяса. В лесу водилось немало лосей, но убить одного из них не предоставлялось никакой возможности: у него не было ружья. Он сильно опасался этих крупных и гордых животных, которых за последнее время порядочно истребили, но один из них все-же промелькнул меж стволов, оставив мальчику вкус досады и сожаления. Покрутившись в одиночестве на поляне и потренировавшись бросать нож в ствол толстого дерева, он решил вернуться к конзаводу и провести там ночь в безопасности, а заодно и прихватить из романовского коровника удочки. Когда он добрался до проселочной дороги, уже вечерело. Иван привычно залег в кустах и стал наблюдать за распахнутыми воротами. Он не заметил, как заснул, прямо на траве, в кустах. Проснулся от треска и яркого света, торопливо протер глаза. И сам дом и пристройка полыхали жарким огнем. Когда обрушилась крыша, в небо с треском взлетели мириады ярких искр. Он стоял так у дороги и смотрел на огонь. К утру на месте конзаода оставались одни только дымящиеся уголья.

Возвращаться на прежнее место ему уже не хотелось. Хотелось есть, хотелось рассказать о своих приключениях завистливому уху приятеля. Но вспомнив о сердитом отце и полученной трепке, он зашагал по дороге все дальше и дальше от города.

Осень все больше давала о себе знать холодными ночами и пасмурном небом. Проходя мимо чистого картофельного поля, Иван поковырялся палкой в земле в поисках забытых клубней, но работа была сделана на совесть и он ничего не обнаружил. Времена были трудными для всех. Потом пошел дожддь и дорога размокла, становясь скользкой. Лишения и трудности сделали деревенских скупыми и недоверчивыми, а потому попрошайничество не имело особого успеха. Изредка ему давали кусок пареной репы или капустную кочерыжку, но ничго более питательного ему раздобыть не удавалось. В одной захолустной деревушке толстая старуха заставила его почистить коровник и наколоть дров в обмен на горячую еду. Когда он уже решил, что закончил, она велела сложить дрова в аккуратную поленнцу, не внимая его жалобам на бурчащее от голода брюхо. К вечеру он валился от усталости и перед глазами плавали темные круги. Одежда на нем повлажнела от пота и сырости. В качестве ужина бабка вынесла ему щербатую миску с двумя шмотами крутой каши на воде, облитой стаканом снятого молока.
- Что, это все? - возмутился Иван, - дай мне, баушка, хотя-бы хлеба!
- Жри что дают. Мы и сами его видим по праздникам, хлеб-то! - сердито ответила старуха, но скрепя сердце разрешила ему переночевать в щелястом сарае и заслонила на ночь жердью хлюпкие ворота.
Уморившись и проголодавшись, Иван не пртестуя съел кашу, бросая на жадную старуху мстительные взгляды и улегся спать в свежее, духовитое сено.

Он проснулся от холода еще до петухов, попытался согреться, зарывшись поглубже в сено, но спать ему уже больше не хотелось. Выдернув из стены сарая воткнутый в нее нож со щербатой рукояткой, он потер его о рукав и бросил в свою котомку. Потянулся, выглянул наружу через приоткрытую дверь и прокрался, озираясь, в глубь двора, где уже сребли землю четыре грязные курицы. Он заглянул в курятник, осторожно обходя занятых своим делом кур, выудил из ближайшего гнезда несколько яиц и опустил их в карман пиджака. Такое мелкое воровство не утолило его злости на старуху. У деревянного корытца с водой толкались с легким гоготом гуси. Не взирая на их угрожающее шипение, он изловил самого большого и жирного гуся и без долгих раздумий свернул ему голову. Тут уж птица подняла страшный переполох, но Иван уже прытко перемахнул через плетень и побежал прочь от деревни по мокрому полю, на ходу запихивая добычу в котомку. Иван бежал как черт, не оглядываясь, и, почти уверенный в том, что старуха уже бросила ему в погоню целую ораву соседей, поспешил скрыться в подлеске. Жидкие заросли обманули его. Они вывели вовсе не в лес, а к заплывшей ряской ленивой речушке. Лезть в холодную воду ему не хотелось, а потому он рискнул притаиться в кустах и выждать. Не видя за собой погони, он вернулся кустами к лесу, беспечно насвистывая. Теперь у него имелась жирная белая гусыня и четыре яйца, три из которых были целыми, а червертое, раздавленное, превратилось в кармане в противную скользкую жижу.

Оставив деревеньку далеко за спиной, Иван попытался найти в лесу более или менее сухое местечко, чтобы развести огонь, но все вокруг было мокрым: трава, сучья, капающие на голову деревья. Он сложил кучку из тонких веток и попытался развести огонь, но отсыревшие сернушки осыпались и вскоре он понял, что согреться и пожарить гуся ему не удастся. Израсходовав последнюю спичку, он едва не расплакался от досады и разочарования. Туман еще цеплялся за верхушки деревьев, а его пиджачок отсырел, потяжелел и уже не грел больше его дрожащее тело. Зубы сводило от холода, по спине пробегали мурашки и даже нос, и тот похолодел. Иван уселся на мокрую траву, выпил яйца сырыми и яростно ощипал несчастную птицу.

Перед ним расстилалась широкая дорога, с двух сторон обрамленная печальными голыми полями. Залихватское пение, сопровождаемое топотом конских копыт он услышал издалека. Поначалу он обрадовался и, сойдя на обочину, беспрестанно оглядывался с любопытством. Но вспомнив об украденном гусе, спрятанном в котомке за спиной, он торопливо спустился в придорожную ложбинку, залег в жесткой, сухой полыни, обдавшей его резким запахом, и стал ждать. Казацкое пение приближалось, а вскоре на дороге появились и сами всадники. Иван вдруг понял, что прятаться в полыни было бесполезно, она не предоставляла абсолютно никакого убежища от глаз конников. Иван поднялся, стряхнул с пиджака приставшие к нему мокрые веточки травы и взобрался на обочину.
- Тпрру! Эй, ты кто такой, откуда?
Иван опасливо задержался на месте, увидев, что головной всадник свернул коня по направлению к обочине, настороженно просверлив его недобрым взглядом.
- Оттуда, - махнул он неопределенно рукой и поглубже натянул на голову кепку.
- Ты из какой деревни?
- Ни из какой. Я нездешний.
- Нездешний, значит. Но ты в Ракитовке был? Деревушка такая, Ракитовка!
- Аха, - ответил Иван, хотя не имел ни малей шего понятия, о какой деревне идет речь.
- Скажи-ка мне, голубчик, ты солдат там случайно не видел?
- Не, не видал, - Иван шмыгнул носом и утер его рукавом.
- А не врешь случаем?
- Не, не вру. Я там ночевал у одной бабки в сарае.
- Ночевал, говоришь? И не видел там у них ни солдат, ни лошадей?
- Не, не видел.
- А сейчас куда путь держишь?
- Кто, я?
- Ты, ты.
- Туда, - Иван снова неопределенно махнул рукой.
- Туда, это где это? В какую деревню идешь?
- Не знай, мне все равно.
- А ты кто сам – то? Ты чей?
- Я – то тятькин. Иду себе, да иду.
- А почему дома не сидишь? Куда тебя нечистая несет? Бродяга, что-ли?
- Дома нету у меня.
- Тятька твой где, помер, что-ли?
- Аха.
- А может ты жулик и вор? Добрые люди у себя дома сидят, а ты чего тут по дорогам шаришь?
- Не, я не жулик, я за Христа-ради прошу. Мне все равно куда идти. Где дадут поесть, там я и дома. А в Ракитовке народ жадный, чо мне там делать!
- Эй, Аким, ну ты что там, айда, на что он тебе сдался! - послышалось со стороны удаляющихся конников. Пожилой усатый казак придержал коня и обернулся, - Дай ему кнута, да и всех делов. Что с ним канителиться.
Иван вжал голову в плечи, ожидая удара, но казак только слегка щелкнул его по пиджаку и поскакал догонять товарищей. Мальчик стоял и с завистью смотрел вслед казакам. Они были вместе, а главное – у них были лошади. Он еще глубже почувствовал сейчас свое одиночество и даже сожалел о том, что так легкомысленно покинул сторожку в лесу.

Через несколько дней скитаний Иван встретил небольшой красный отряд, остановившийся на ночлег в захолустной деревушке. У них были хорошие лошади, только усталые. Некоторых и перековать следовало, но в деревушке все равно не было кузнеца. Он попросился к ним на службу, но те его не взяли, только посмеялись над ним. Сказали, что у него еще в носу не кругло и оставаться ему здесь с ними было небезопасно. Правда их командир хотя-бы приказал его накормить, и он от пуза наелся горячей солдатской каши. Ночь он провел рядом с лошадьми, а на рассвете его разбудили и велели убираться подальше. Отряд поспешно готовился к бою. Ивану дали с собой кусок черного хлеба и он отправился дальше. Становилось все холодней и Иван подумывал о возвращении домой, но он ушел так далеко от родного городка, что уже не знал обратной дороги.

Присутствие лошадей он, как всегда, почуял издалека и привычно скользнул в кусты, обрамляющие берег пробегающей здесь речушки. На него пахнуло дымком от костра, ухо уловило слабые обрывки разговора и смеха. Ярко-рыжий лошадиный бок сверкнул между ветвей. Красивое животное встревоженно подняло голову и потянуло ноздрями.
- Закатка! - взволнованно воскликнул Ванятка и бросился к коню через кусты, забыв всю осторожность, - Закатка, чертушка, вот ты где!
- Стой, кто идет, - послышалось совсем рядом и хищно клацнул над самым ухом затвор винтовки.
Из-за кустов вышел красноармеец и, увидев мальчика, сплюнул.
- Тьфу ты, паршивец, я же тебя чуть не пристрелил! Ты чего к нашему Гришке пристаешь?
- Это не Гришка, это Закат. Видишь, какой он рыжий! Да, Закатка, мой хороший.
-А ты откуда знаешь?
- Я-то знаю. Это романовский конь. И вот эта кобылка тоже ихняя.
- Чего!
Ванька испугался, увидев, как красноармеец перекинул в руках винтовку, но тут до него донесся такой знакомы, такой добрый голос:
- Ванька, черт бы тебя побрал! Как ты нас нашел? Вот, ёшкин кот!
- Дядя Анисим! Дядя Анисим, родненький!
- Вот балбес, вот баловник! Приперся все-таки!
Иван вдруг отчаянно, совсем по-детски разревелся и Анисим прижал его к своей шершавой, пахнущей костром шинели.
- А грязный-то какай, батюшки! Ванька, откудова ты? Жрать, небось, хочешь?
- Хочу-у! - протянул мальчик, смеясь и рыдая одновременно и с гордостью добавил, шмыгая носом: - у меня тута гусь есть в котомке, общипленный уже.
- Какой еще гусь? Сам ты гусь, - засмеялся Анисим, ну пошли, пошли со мной.
- Вот, тута, гусь. Для жарки.
- Уж ты не украл-ли его случаем? А вот за это тебе ремешка задать полагается.