Иллюстрация Дениса Маркелова

Они пустились в путь с раннего утра, когда горизонт едва лишь наливался стыдливым розовым румянцем. Снега выпало немного, но груженые вещами салазки никак не хотели скользить. На полозья налипло немало снега и Лена несколько раз останавливалась, чтобы сбить его. Она едва не бросила санки на дороге, но при мысли о том, что надо будет тащить и вещи, и уставшего ребенка, настырно потянула за собой узластую веревку. К счастью, через некоторое время ржавчина с полозьев немного сошла и тянуть их стало легче. Не пройдя и километра, она заметила, что Антошка отстает и посадила его рядом с картофельным мешком. Она старалась идти как можно быстрей, так как уже потеряла немало времени, а ей предстояло преодолеть около двадцати верст.

Лена не помнила, в какой момент она оторвалась от своих мыслей и заметила, что санки стали слишком легкими. Обернулась и с ужасом увидела, что мальчика в них нет. Она позвала его по имени, но услышала в ответ только карканье ворон, круживших над дорогой. Взвизгнув от ужаса, Лена задыхаясь побежала обратно, по свежему двойному следу салазок, но перед ней стелилась только ослепительно белая заснеженная дорога. Она бросила веревку санок и побежала дальше по свежему следу, испуганно подвывая. Остановилась, снова огляделась – никого. И вдруг чуть в стороне, в сугробе, она увидела что-то темное, похожее на пень. Она бросилась к этому чему-то и увидела Антошку, продолжавшего спать, свернувшись комочком. Лена подняла его и прижала к себе, задыхаясь от счастья.
- Маленький ты мой, родной, сыночек...
Антошка проснулся и зашевелился. Щеки его были ледяными, но лоб горячим.
- Мы уже приехали?

Ах, эти санки без спинки, предназначенные для перевозки свиного пойла, а не для детских развлечений! Лена крутилась вокруг в поисках способа привязать к ним ребенка, но придумать ничего не смогла. Антошка прошел еще немного пешком и снова стал хныкать. А им надо было спешить, иначе ночь настигнет их в пути! И тут она подняла голову и в небе, над серой стеной полуголого леса, увидела золотой крест, сияющий в бледных солнечных лучах. Поначалу она испугалась. Что это? Предвиденье? Судьба? Но нет, крест был неподвижен, видимо он держался на твердой опоре. Дорога резко сворачивала влево и Лена зашагала еще быстрей. Сразу за поворотом она увидела большую деревню, над низкими домишками, видная издалека, возвышалась небольшая церковь, сияя гордым крестом над облупленным зеленым куполом. Лена была в недоумении, ведь хозяин притона утверждал, что до ближайшей деревни двадцать верст! Она направилась прямо к церкви, рассчитывая получить от кого-нибудь более достоверные сведения, а может быть даже найти попутный транспорт.

Поповский домик, деревянный, ухоженный, весело дымил трубой. Заснеженный огород печально ощетинился торчащими из-под снега сухими стеблями подсолнухов, а на крылечке у двери отиралась брюхатая полосатая кошка. Лена постучала. Дверь приоткрылась на веснушчатую детскую физиономию, закрылась снова, и сам батюшка в подряснике вышел к ней на крыльцо.
- Вам кого?
- Вас, - ответила Лена, - мне только узнать дорогу, не откажите!

На кухне хозяйничала довольно молодая румяная попадья, а за ее подол держался малыш, едва научившийся ходить и весело приседал в танце под материнский напев. Веснушчатая девочка стояла рядом с матерью и строила смущенные мины Антошке, сидящему на лавке в тепле. Лена тоже разделась и села рядом с ним.
- Вы уж извините, что я к вам вот так, запросто.
- А чего-ж! Мы гостям всегда рады, - добродушно пожала плечами попадья, заправляя прядку волос под платок.
- Скажите, а как называется ваша деревня, не Урюпинка?
- Ну что вы, милая, Урюпинка – это вон где, верст за пятьдесят будет. А тут Котляровка.
- Как, Котляровка! Я же из Котляровки вышла!
- Нет, вы вышли с железнодорожной станции. А сама деревня – вот она, здесь.
- Так значит меня обманули?
- Выходит, что так, - она обернулась к дочери: - перестань кривляться и ступай накрывать на стол.

Их пригласили отобедать за семейным столом густой чечевичной похлебкой и вкуснейшей жареной картошкой. За чаем, который впрочем был не чаем, а травяным взваром, Лена рассказала о своих похождениях, умолчав только о своем аресте в Москве и о поручике.
- А, это питейное отродье вас попросту обворовало, как впрочем и всех, попадающих в его лапы, - сказал батюшка, - до войны он дурной водкой народ совращал, а как с началом войны закрыли шинки, так он нашел себе другое доходное занятие. Ну да в одном он был прав, не дело разгуливать в мехах по дорогам войны.
- Войны? - удивилась Лена.
- А как же! Самой настоящей, кровавой. Вам надо поскорее уходить отсюда, в деревне красные. А красные господ не любят.
- Красные? - снова удивилась Лена, - точно, я заметла красные ленты на их кокардах.
- Вот-вот.
- Вчера из нашего вагона они увели двоих человек. Они так и не вернулись.
- Теперь уже не вернутся, - печально сказал батюшка и перекрестлся, - как раз вчера вечером, сказывали, тут, в леску четверых расстреляли.
- Расстреляли! Как расстреляли! За что?- ужаснулась Лена и глаза ее наполнились слезами.
- А кто их знает! Может это и они были, а может и нет. Я уже помянул их убиенные души на заутрене. Хоть и не знаю-не ведаю какого они пода-племени.
- Одного, попутчика моего, звали Аркадием, а другого – не знаю.
- Аркадием. Значит не из мужиков. Вот за то и расстреляли.
Лена сидела совершенно подавленная, слушая рассуждения хозяина дома. Как можно просто так убивать людей? За что могли расстрелять хорошего, доброго человека? В чем он провинился? Где власть, где порядок? О какой справедливости твердят люди, отобравшие власть у царя, если сами он только и делают, что грабят и убивают. Словно отвечая на ее мысли, поп проговорил с горечью:
- Как можно чинить расправу над людьми без суда и следствия! Перестали люди бояться суда Господня! А грядет на них суд – и будет он страшен. Он помолчал, задумчиво шаря пальцами по столешнице, - Я пошлю истопника моего на кузню, чтоб он вам салазки оборудовал, а как вернется, отвезет вас в Багрово, к моему знакомцу. А уж оттуда до Нижнего рукой подать.
- А далеко ли он, Нижний?
- Да нет, от Багрово совсем рядом, верст пять, не больше. К ночи будете в Багрово, а там, как доедете до Нижнего, глядишь и на поезд какой сядете. Вам куда, в Самару говорите?
- В Самару... нет, скорее в Симбирск.
- Ну там разберетесь. На поезд сесть – дело не легкое, так что садитесь на любой, который пойдет в нужном направлении. Я бы вас еще день-другой у себя приютил, да боюсь, грешным делом. Нельзя вам у нас оставаться. Сегодня утром силком собрали народ деревенский на расчистку и ремонт путей. Наверное ждут подкрепления поездом. Чтобы взять нас, агнецов божьих, в ежовые рукавицы. А пока что сильно не злобствуют, опасаются. Говорят тут, недалече, некий Колчак с отрядом завелся. Его и опасаются.
- А как бы мне узнать о расстрелянных, - неуверенно спросила Лена и батюшка вздохнул, поднимаясь.
- Вы тут пока отдыхайте, а я пойду отдам подшивать валенки. Есть тут у меня, да худые. Глядишь и узнаю что.

Лена прилегла на застеленный тонким тюфячком сундук рядом с сыном и почувствовала, как раскалился его лоб. Она тронула губами его щеки, шею – горячо. Позвала попадью.
- Сын у меня заболел, кажется.
Попадья потрогала лоб ребенка, покачала головой и сказала:
- Разве что дать ему попить чаю с малиной, или травки какой. Докторов у нас нету. Вам бы тут побыть пока, да как назло красные в деревне.
Пока заваривали сушеную малину и пытались напоить ей ребенка, вернулся батюшка с парой детских валенок, подшитых кожей на пятках.
- Вот, лучше новых. Все ножонкам то потЕпле будет.
Узнав, что мальчик заболел, покачал головой:
- Тогда нельзя вам никуда сегодня ехать. Подождем до завтра, медком попоим, может обойдется.
Лена оставила ребенка отдыхать, а сама побрела за батюшкой в гостинную, служившую и спальней тоже, судя по аккуратно застеленной широкой кровати.
- Батюшка, а о расстрелянных вы ничего не узнали?
- Узнал, да немного. Прошка, он на станции обходчиком работает, он и видал, как их проводили. Один там был - старик в черном пальто...
- Инженер! - воскликнула Лена.
- Не знаю. Два других – богатые господа, одеты хорошо, а четвертый – высокий, прямой...
- Это он!
- С гусарскими усами, говорит. Ему видно выбили зубы, он все кровью плевался.
- Нет, значит не он! - печально воскликнула Лена.
- Говорят еще один там на станции остался под запором. А уж кто – не ведомо.
- Батюшка, помолитесь за раба Божия Аркадия, уж не знаю, за здравие ли, или за упокой.

Наутро Антошка показался ей достаточно зоровым и Лена стала собираться в путь.
- К кому едете то? К родне?
- К родне. Седьмая вода на киселе.
- Ну, что-ж. Случается, что чужие люди лучше своих.
- Да. Вы правы. Я до сих пор не могу понять, как мой родной дядя мог уехать из Москвы даже не предупредив меня. Ведь он знал, что одни мы с Антошкой. А теперь вот еду искать помощи едва ли не у посторонних.
- Пути Господни неисповедимы.
Лена одевала на лавке сына, увязывая его крест-накрест в шаль.
- Я написал тут словечко Трофиму, чтобы помог вам до Нижнего. В случае чего, дорога туда прямая. Как выйдете, так никуда и не сворачивайте. Дойдете. По ночам не ходите, бандитов тут развелось всех мастей. Одни других не лучше. "Обезлюдела гора Сионская , и бегают там шакалы”...
Лена сняла с шеи серебряный крестик и протянула батюшке:
- Возьмите, батюшка за гостеприимство, за доброту вашу!
- Ну что вы, голубушка, зачем это! Наденьте обратно!
Он накрыл ее руку своей и оттолкнул.
- У нас в церкви красные все ценное забрали. Все, что из серебра да злата. Ладно хоть самих не сгубили. Я слыхал тут неподалеку попа со всем его семейством порешили. Царствие им Небесное!
Лена испуганно перекрестилась.
- У санок ваших я полозья салом натер. Охо-хо! Жизнь ты наша жизнь. Присядемте на дорогу.
- Ну, храни вас Господь.

Соня

Соня с Феней спали в избе, где расположился сельсовет. Там же, в прихожей, прямо на полу устроились и командир с денщиком. Изба снаружи охранялась, часовой зябко постукивал валенками и ежился на предутреннем морозе. Его шаги хрустко печатались на свежем снегу, а за темным стеклом вспыхивал огонек каждый раз, когда он прикуривал самокрутку. Накануне ночью на них напали бандиты, скорее всего это были дезертировавшие солдаты и недовольное кулачье. Бой был коротким и свирепым, они потеряли троих убитыми и двоих раненными и с вечера пришлось копать могилу и хоронить товарищей. Среди убитых был и пулеметчик Гаврила, научивший Соню обращаться с пулеметом и беречься от пуль. Это был уже немолодой солдат, прошедший всю мировую, рассудительный, строгий и спокойный. У него в деревне остались жена и четверо детей и он всегда относился к Соне как к дочери. Она проплакала всю первую половину ночи, а когда уснула, ей приснился отец. Он предстал перед ней с красными глазами, злой и равнодушный. Соня съежилась во сне, ожидая наказания за свое бегство, но он даже не взглянул на нее, сел в свое кресло и потребовал водки. Она пыталась объясниться, но он, казалось, даже не слышал ее. Полину она не видела, но она была где-то рядом, Соня даже чувствовала ее дыхание. Ничего другого в ее сне не происходило, но эта тяжесть в груди, это напряжение, которое испытывала она когда-то дома всякий раз, когда отец был зол, утроилось во сне и давило ее, как угроза неминуемой смерти. От этого ощущения тяжести она и проснулась, увидела вспышки цыгарки за окном, услышала залихватский храп командира и успокоилась. Но сон больше не возвращался. Это было очень глупо, но она боялась отца больше, чем белоказаков, больше, чем летучих ночных бандитов. И всякий раз, чтобы успокоиться, она повторяла себе, что отец уже ничего не может больше против нее, что она замужем, вокруг нее друзья и отважные бойцы, и наконец, что сама она вооружена. Но тревога в груди не унималась. Она искала ее источник, вспоминала, откуда исходит этот ее страх перед отцом и в ее сознание вкрадывалось сомнение. Это был вовсе не страх. Это было чувство вины. А теперь она вдруг поняла, что и не оно одно. Это действительно была тревога. Тревога за свою семью и за отца. Что с ними сталось? Живы ли они? За это время она насмотрелась такого, что волосы вставали дыбом. Грабили церкви, топили и расстреливали попов, без зазарения совести убивали имущих, пытавшихся сопротивляться экспроприяциям и даже тех, кто не пытался, просто так, в отместку за то, что жили богаче. В глубине души Соня не была согласна с методом простых, открытых грабежей, но молчала, пыталась сама себя убедить, что так надо. Она не знала раньше, что сама эта борьба за справедливость есть жестокость и смерть, убийство и грабеж. Она сама прибилась к этому берегу, наслушавшись красивых слов о всеобщей справедливости, о новой эпохе, когда все люди будут равны и не будет уже ни бедных, ни богатых. А теперь другого выбора не было: надо было продолжать идти вперед. Эта была война между двумя мирами – старым и новым, и она сотрет всех неопределившихся в порошок.

Утром оказалось, что один из раненых накануне ночью умер. Значит перед уходом опять будут долбить могилу в твердой, промерзшей земле, чтобы оставить товарища одного в своем неуютном холодном ложе. Того, кто вчера еще смеялся вместе с ними, делился табаком и пел песни простуженным голосом. Трехкратный залп в воздух – и опять дорога. От их небольшого отряда осталась лишь группка бойцов, а завербовать новых никак не удавалось. Кормили красногвардейцев скудно и жалованье давно уже не платили. Они получили приказ прибыть в Саратов для получения нового назначения. Там уже установилась советская власть, но городская управа, оставшаяся от старой, еще не хотела распускаться. Банды дезертиров ограбили своих же бывших товарищей из аткарского полка и им тоже срочно требовалось подкрепление. Соня боялась, что их отряд в Саратове будет расформирован и придется расставаться со своими товарищами, с которыми уже так много пережито.

В их первое же утро в Саратове, едва они отоспались, они стали участниками разгона меньшевитского митинга. Меньшевики протестовали против роспуска членов городской управы, но на них сразу-же бросили красногвардейцев. Выстрел за выстрелом – началась перестрелка, и даже обыватели разбились на два лагеря: кто за управу, кто против, рвали и топтали транспаранты и плакаты, хватались за грудки. Председатель совета лично учавствовал в разгоне митинга и едва не поплатился за это жизнью. Его еле удалось вырвать живым из рук митингующих.

Из Аткарска в Саратов пришла телеграмма, что мятеж восставших красногвардейцев был беспощадно подавлен, а это значило, что в живых из них никого не оставили. Но спокойнее в округе не становилось: в деревнях тут и там сами крестьяне разгоняли сельсоветы с помощью белых офицеров и казаков. В одно из сел был послан отряд красногвардейцев на защиту новой власти, но те отказались стрелять в крестьян и отряд самораспустился. Пришлось высылать другой, тот, что имелся под рукой, оголяя другую сторону фронта. Деятельность красногвардейских отрядов почти целиком зависела от командиров, не имеющих достаточной политической подготовки и действующих по собственному усмотрению. Одни не желали укрощать крестьян, другие наоборот, зверствовали. Все чаще приходили жалобы на их действия от самих комитетов бедноты и самой срочной задачей было на них незамедлительно реагировать, чтобы окончательно не дескридитировать советскую власть в деревне. Возникала срочная необходимость назначения в каждый из красногвардейских отрядов политически подкованных комиссаров, которые могли бы направлять действия командиров в нужном направлении и проводить воспитательную работу.

Из Центра пришел приказ об организации в Саратове отряда для борьбы с контрреволющией и Соня была почти уверена, что они будут включены в его состав. Но их неожиданно послали на подмогу сто тридцать восьмой дивизии к комиссару николаевского уезда Чапаеву, который как раз организовывал местную красную гвардию. Всвязи с разгоном местного земства в Николаевске случилась заваруха и небольшой, но сплоченный в боях отряд Максима должен был послужить ему хорошим подспорьем.

Но до Николаевска они не доехали. Случилось так, что при проведении продразверстки восстали немецкие деревни и их срочно бросили на подмогу продотряду и сопутствующему ему красногвардейскому подразделению. Вооружившиеся крестьяне напали на хлебный обоз, обстреляли охрану и увезли часть муки в неизвестном направлении. Максим решил, что мука вернется обратно в деревню, но он ошибался. В деревню обоз не вернулся. Крестьяне увезли его на маленькую железнодорожную станцию и, угрожая оружием, заставили железнодорожников погрузить муку в состав для отправки в Астрахань. Попутно часть ее была распродана всем желающим по свободной рыночной цене, несмотря на строгие запреты властей на торговлю хлебом во избежание спекуляции. Отряду Максима пришлось подключиться к усмирению мятежников и отбивать осташуюся муку с боем. Когда хрупкий порядок был наведен красногвардейцами в мятежной деревне, оказалось, что около сорока человек из семей восставших крестьян было убито. Командир даже не пытался оправдываться, а на намерение Максима сообшить о случившемся в центр стал открыто угрожать ему, потрясая наганом. Той же ночью он поспешил отправить в Саратов своего нарочного с докладом о проведенной им операции, сообщая лишь об одной жертве со стороны деревенских. Максим не стал настаивать, но понимая, что при первой-же возможности затаившие злобу крестьяне отомстят за своих, развернул поводья своего отряда и вернулся в Саратов. Все равно сведения об убийстве крестьянских семей, еще более раздутые слухами, разойдутся по округе и только высшее руководство могло принять меры к зарвавшемуся красному командиру. Надо было срочно убирать его оттуда и на его место направить более сознательного и умелого стратега.

В комитете по борьбе с контрреволюцией в Саратове его приняли настороженно. Председатель комитета был в отъезде, а заместитель верить Максиму не желал и даже попытался обвинить его в нагнетении алармистских настроений и чуть ли не в дезертирстве. К счастью, председатель совнаркома был старым соратником Максима по подполью еще до революции и хорошо его знал. До приезда предкома они остались на несколько дней в Саратове, отоспались, а все остальное время Максим потратил на выбивание хотя бы части жалованья для своих бойцов. После того, как он роздал им с трудом раздобытые деньги, ему пришлось еще и проследить за тем, чтобы его морально и физически уставшие бойцы не напивались. Ему нетерпелось поскорее оставить полный соблазнов город, пока его солдаты не спились или не разбежались по домам.

Они получили новое направление. Соня ожидала Максима у подоконника бывшего купеческого дома, где расподагался совнарком и с интересом наблюдала за нескончаемой беготней по коридорам военных и гражданских, разносивших какие-то бумажки и громко споривших. Когда Максим вышел из кабинета, она по его лицу увидела, что он зол. Он энергично шагал к выходу и Соня едва за ним успевала, когда он вприпрыжку спускался по лестнице. Она была одета в кожанку и короткую узкую юбку, и ей было трудно бежать так же быстро. Едва они оказались на улице, она спросила:
- Ну, говори же, куда нас?
Максим остановился и буркнул:
- Извини.
- Куда?
- Меня назначили начальником проддтряда. Я договорился, чтобы ты осталась в городе.
- Нет, Максим, куда ты, туда и я.
- Ты понимаешь, что нам предстоит заниматься вывозом хлеба из деревень? Эта работа совершенно не в моем вкусе. Я – боец.
- Но ведь и этим надо кому-то заниматься! - горячо ответила Соня, - а ты никогда не допустишь невинных жертв. Так что я не вижу лучшего кандидата на эту работу.
Максим внимательно смотрел ей в глаза и слушал. Мимо них проходили люди, толкали и с любопытством оглядывались.
- Соня, ты такая красивая!, - вдруг сказал он.
- Что? - она сбилась с мысли и замолчала.
- Тебе так идут короткие волосы и эта красная косынка! Я люблю тебя.
Он взял ее за руку и они неспешно пошли вдоль по улице, пока совсем рядом не остановился блестящий черный автомобиль. Сидящий за рулем человек посигналил и махнул им рукой:
- Громовы! Идемте, я вас подвезу.
Соня еще никогда не ездила в автомобиле и немного сдрейфила, но Максим схватил ее за запястье и радостно воскликнул:
- Отлично! Давно мечтал прокатиться!
Она сидела на заднем сиденье и чувствовала как волосы, развеваясь от ветра, щекочут ее по щекам. Муж сидел рядом с шофером и что-то весело ему говорил и, всякий раз, когда он оборачивал лицо к собеседнику, она видела, что он улыбается. Она потихоньку любовалась его простым добродушным профилем, ухоженными усами и трепещущей на ветру прядью волос, выбившейся из-под кубанки. Он с любопытством оглядывал машину и любовно проводил рукой по ее блестящему боку. "Какой ребенок! Как я люблю его!”- думала она, глядя на него с материнской нежностью.

Соня очень быстро убедилась, что Максим был прав, как всегда, когда предложил ей остаться в городе. Продразверстка – это была работа потяжелее самой войны. Во всяком случае для нее. За время боевых действий ее сердце не успело достаточно зачерстветь и она с трудом переносила женский плач и вой, неотступно сопровождавший вывоз хлеба из амбаров. Случалось и матерые мужики падали на колени и кланялись в ноги, умоляя не дать умереть детям с голоду. Это было похуже, чем открытая враждебность или угроза, когда все было ясно, вот враги, вот и опасность. Но считать врагами этих тружеников, для которых и создавалось новое государство, было свыше ее сил. Нередко им приходилось вступать в бой, прежде чем подступиться к деревне, и тогда проверка амбаров и вывоз хлеба казалось делом вполне уместным.

Приближалась весна, запасы крестьян таяли, а тайники, устроенные кулаками становились все изощреннее. Искали в домах, на конюшнях, на кладбищах, на сеновалах, орудуя вилами и киркой. Бабы цеплялись за ноги и выли чтоб не забирали семенное. Вцепившись в их юбки, недуром вопили сопливые дети, лаяли собаки, а мужиков все чаще приходилось обезоруживать. Случилось так, что в какой-то захолустной деревушке, где изымали тощие запасы ржи и все бабы выли как по покойнику, в добротной избе, стоящей немного на отшибе, нашли тайник с мукой. Соня, чтобы как можно реже присутствовать при душераздирающих сценах, занималась погрузкой мешков на подводы и их учетом. Но тут раздались выстрелы и она, оставив на месте охрану, бросилась к дому, где стреляли. Когда она прибежала во двор, там уже было тихо. Максим, проверявший поодаль стоящий скотный двор с сеновалом, прибежал на место почти одновременно с женой и сейчас расспрашивал хмуро стоящих на дворе красногвардейцев о случившемся. Соня заглянула за спины солдат и опешила: у самого крыльца лежали, истекая кровью, два женских тела. Одна из них, старуха, еще держала в скрюченных пальцах охотничье ружье, а другая, совсем молодка, лениво отплевывалась кровью, лежа головой на ступеньке. Соня не сразу заметила, что она была заколота вилами.
- Ей богу, товарищ командир, она сама на них напоролась! Сама же на нас с вилами и поперла, а как отпихнули ее, она и напоролась.
Максим стоял, не открывая рта,
- Не вру, вот те крест, не вру!
- Не врет он, товарищ командир.
- Где сам хозяин? - жестко спросил Максим.
- Говорят, поехал за казаками. Как пришли мы, он и поехал.
Во дворе снова установилась тишина. И вдруг из открытой нараспашку двери дома послышался странный звук. Все подняли глаза на окна. Соня поняла первой и осторожно обходя мертвых женщин, поднялась на крыльцо. В темноватой горнице, в привинчанной к потолку люльке, плакал младенец. Он был плотно запеленован и изворачивался, гневно крича, как дождевой червяк. Соня неумело взяла его на руки и, завернув в лежащую на лавке шаль, вышла во двор.
- Никак дитё у ней! - сказал кто-то.
- Надо отдать бабам, пусть понянчат до возвращения отца.
- А мы будем сидеть и ждать казаков тут с обозом? - отрезал Максим, - Соня, поди отдай кому-нибудь ребенка, а мы пока пока тут...
Соня, ни слова не говоря, вышла со двора с младенцем на руках. Жители деревни уже окружили место происшествия и угрожающе молчали.
- Чево делать с ними будете? - спросил кто-то из них.
Соня не отвечала. Толпа наливалась гневом, жилистые руки мужиков сжимались и разжимались.Она стояла перед враждебной толпой и не смела двинуться. Слегка откашлявшись, она попросила несвоим, хриплым голосом:
- Возьмите ребеночка кто-нибудь, пока отец его не вернется.
- А он не внрнется! - выкрикнул женский голос, - его оцепление подстрелило.

- Откуда вы знаете? - неуверенно спросила она.
- Уже за попом послали, к завтрему будет, - ответили ей, теперь как раз вовремя, всех сразу и отпоет!

Снова опустилось гнетущее молчание, только где-то в толпе тихонько завыла баба:

- Душегубцы! Загубили невинные души, антихристы!
Соня не знала что делать. Она чувствовала, что если бы не этот орущий сверток у нее на руках, ее бы уже разорвали в клочки.
- Возьмите ребеночка, Христа ради!
- Про Христа вспомнила, мерзавка! Да на тебе и креста нет.
Соня и сама не понимала, как такая глупость вырвалась у нее изо рта и она опустила голову.
- Люди, простите, так вышло. Худого не хотели. Простите, люди.
- Бог простит, - послышался злобный голос из глубины толпы.
- Люди добрые, невинное дитя тут непричем, есть у них тут родственники кто-нибудь?
- Нам своих кормить нечем, - сказал злой бородатый мужик и, развернувшись, ушел, раздвигая толпу.
Все стали расходиться, не глядя на Соню. Она осталась стоять посреди пустой улицы с умолкнувшим ребенком на руках. Ее настиг пожилой красногвардеец и подтолкнул в спину:
- Пошли.
Он направился к одному из домов и постучал в окно. Из окна выглянул мужик и неохотно пошел открывать. Они вошли в дом и хозяин молча уселся на свое место у стола под образами. Дети, игравшие на полу, испуганно умолкли. Жена его стояла с ухватом у печи и смотрела на вошедших глазами, полными ужаса. Тут тоже висела люлька, а в ней верешал ребенок.
- А ну, - обратился к бабе красногвардеец, накорми дитё! - и для пушей убедительности тряхнул винтовкой.
Испуганная баба взяла младенца из сониных рук и зашурудила на груди рубаху. Через минуту младенец аппетитно причмокивал, а Соня с товарищем стояли у порога и молча ждали. Когда дитя наелось, женщина все еще продолжала держать его на руках, тихонько укачивая, но муж бросил ей сердитый взгляд и она протянула ребенка Соне.
- Молока ему налейте.
- У нас коровы нет, - резко ответил мужик.
- Ну, что-ж, и на том спасибо, - сказал красногвардеец и подтолкнул Соню к выходу.

Дитя так и осталось с Соней, которая совершенно не знала, что с ним делать. До вечера надо было убираться с хлебом из села. Пока грузили мешки с зерном и мукой, убитых женщин с помощью старух обмыли, переодели и уложили в доме. Максим посмотрел на безмолвных хозяек дома, отодвинул стоящую перед ним бабку и собрал в узелок необходимые для ребенка в дорогу вещи. Хотел уже попрощаться, но вдруг вернулся и запустил руку за иконостас в поисках документов, надо было узнать, на какую фамилию записывать ребенка. В углу за иконостасом он обнаружил завернутую в платок расписку на забранную армией лошадь, немного денег, но документов там небыло.
- Люди добрые, как ребеночка-то звать?- обратился он к молчаливым старухам, сидящим на лавке рядом с покойницами.
- Не знай, господин товарищ, не крестили ишшо, - ответила одна из них, - Мамку его Христиной звали, а батька Ефрем Будылев. Токмо два дни яму и есть, дитю-то.
- Дайте -же мне что-нибудь на память о родителях, мы его в город повезем, в приют. Если кто станет искать – так и скажите.
Одна из старух протянула Максиму иконку.
- А другого ничего нет?
- А чего тебе другого? Вон, бусы с Христины возьми, коли хошь.
- Ну давай бусы.
Старуха отстегнула с покойницы янтарные бусы и Максим бросил их в карман шинели.

Соня ехала на подводе с ребенком на руках и подавленно молчала.
- Приедешь в город – сдай его в приют, - сказал ей Максим, но Соня крепо прижала младенца к своей груди и сказала:
- Никому я его не отдам. Сама выращу.
- Ну, смотри, как хочешь, - устало сказал Максим и уже погоняя коня, спросил ее:
- Как назовешь?
- Для них, для этих маленьких, мы новый мир строим. Так и назову его, Владимиром.