Сага о чертополохе (предв. название) -10

Владимир Антонович

К вечеру в гостинной, где установили гроб, выстроилась целая армия плакальщиц и вскоре оттуда послышалось заунывное четырехголосое пение, сопровождаемое плачевными подвываниями и причитаниями. На заднем дворе немедленно завыли обе собаки, а в детской заревели дети. Притихшая, онемевшая няня встрепенулась и отважно потребовала от папеньки увести детей к тетке. Папенька даже обрадовался такому выходу из положения и велел Назарке поскорее запрягать и отвезти всех вместе с нянькой и кормилицей в поповский дом.

Потом была панихида, были похороны на заснеженном кладбище, молчаливые, потерянные девочки, тупо взиравшие на все происходящее, мерзлая земля и восковые цветы. Женщина, которую хоронили, казалась совершенно незнакомой. У нее был острый нос и впалые щеки. Соня двигалась бездумно, как во сне, ей казалось, что происходящее не имело к ней ни малейшего отношения.

Василий Иванович стоял с поникшей головой, но время от времени деловито отдавал короткие приказания. Иван Васильевич держался поодаль, сгорбившись, словно стыдясь, и тихонько покряхтывал. Ледяной ветер трепал его седые волосы и он сильнее, чем обычно, припадал на трость.

Дед Казанцев топтался у гроба, опираясь на плечо паниной матери, но взгляд его блуждал, а руки сильно дрожали. В последнюю минуту он подошел к гробу, бесцеремонно расталкивая присутствующих, и стал ощупывать покойницу трясущимися пальцами, как будто не мог поверить, что это холодное, равнодушное тело действительно принадлежало его дочери. Его удалось осторожно увести и на крышку гроба посыпались мерзлые комья.

Мелкая колючая изморозь сменилась густым снегопадом, когда вереница присутствующих хмуро потянулась к чугунным кладбищенским воротам. У Сони закоченели ноги и она покорно последовала за няней, держащей на руках Тонечку, к саням, где их ожидал Назарка. Ухватившись за ее подол и хлюпая покрасневшим носом, за ней молчаливо семенила Маня. Свежий снег хрустел под ногами и забивал глаза.

Потом были поминки, бесконечная череда сменяющих друг-друга гостей, сдержанный звон приборов, тихие разговоры и густое уаканье младенца наверху, в детской. Соня навсегда возненавидела и запах рыбных поминочных щей, и пресный вкус кутьи, и липкие от меда блины. Единственное, что она могла проглотить без отвращения – это холодный компот с сушеными грушами.

Жизнь в доме стала невообразимо скучной. Стоило кому-нибудь из детей повысить голос, а хуже того – рассмеяться, как тут же находился кто-нибудь чтобы одернуть и пристыдить виновника. Несмотря на холод, девочки выходили гулять в заснеженный сад, но один вид опустевшей беседки наводил на Соню такую тоску, что она возвращалась в свою комнату и утыкалась в книжку, или бежала в кабинет деда. Маня все чаще пропадала на кухне у Настасьи Петровны, путаясь у нее под ногами и предлагая свою помощь. Настасья Петровна, радуясь такому усердию, все чаще доверяла ей какие-то незначительные операции, вроде помешивания сахару в желтках или разборки крупы.

В день Рождества подали праздничный обед, но никакой елки не наряжали и на утреники не ходили. Правда, после обеда папенька отвез дочерей на прогулку в санях по заснеженному городу и перед возвращением домой они завернули в пустынный Александровский сад полюбоваться огромной губернаторской елкой, вокруг которой топтался укутанный в башлык продрогший постовой. C неба сыпался крупными хлопьями снег и все было по-праздничному чистым. На ветвях деревьев снег лежал тяжелыми облаками и даже нарядная ёлка была припорошена снегом, не ватным, как дома, а самым настоящим. По возвращению домой девочки получили подарки и сели пить чай с пирожными, умиротворенно любуясь снегопадом за окнами.

Папенька уходил из дому до рассвета и появлялся снова только к обеду. После обеда он занимался бумагами в своем кабинете или принимал посетителей, а после чаю снова уезжал. Ужинали рано, до его возвращения, и расходились до утра по комнатам. Маменькино пианино в гостинной молчало. Учителя музыки отослали вроде-бы на время, но в последствии оказалось, что навсегда. Соня была рада, когда окончились рождественские каникулы и можно было вернуться в гимназию. Ее радовала возможность пробежаться по скрипучему снегу и почувствовать дыхание мороза на щеках, поболтать с подругами о прошедших праздниках и о рождественских подарках. На время она забывала об отсутствии матери и строгом домашнем трауре.

Няня постоянно была занята с новой кормилицей и новорожденным братцем Ванюшей, который большую часть времени ел или спал, а в промежутках орал недуром. Соня не испытывала к брату особых чувств, но он был еще слишком мал и их общение заключалось в ежедневном визите в детскую и робкой попыткой прекратить его ор посредством шевеления двух пальцев. И только маленькая Тонечка все время вертелась около кормилицы и всячески старалась завлечь крикливое и прожорливое существо.

Как то Соня вернулась из гимназии и еще из прихожей, пока Настасья Петровна снимала с нее пальто, услышала из гостинной незнакомый мужской голос. Разрумяненная морозом, она появилась на пороге, где ее встретило натянутое молчание.

Папенька сидел на изящном розовом диванчике с чашкой чаю, на столе красовался фарфаровый сервиз и ваза с фруктами. Дед, не доверявший хлипким ножкам диванов, сидел в кресле, зажав меж колен трость с серебряным набалдашником. У стола, перед нетронутой чашкой чаю сидел молодой красивый офицер в расстегнутой шинели. Он машинально повернулся в ее сторону и усы на его лице подозрительно вздрогнули.

- А вот и Соня! - воскликнул он, поднимаясь, - Соня, Сонюшка, как же ты похожа на свою мать! Ну, здравствуй, племянница.

Отвесив неуклюжий детский реверанс, Соня нерешительно приблизилась и офицер прижал ее к себе так крепко, что все его пуговицы и пряжки впечатались ей в лицо. Она уже догадалась, что это был матушкин брат Владимир Антонович, и, отстранившись, с интересом рассматривала его. Несомненно, у него были те-же глаза, что и у матушки, тот-же нос и скулы. От него пахло ремнями и табаком.

- Ну вот, а то всех успел повидать, только с тобой еще не познакомился. - Владимир Антонович поцеловал Соню в щеку и снова жадно всмотрелся в ее лицо, - красавица!

- И умница, - добавил Василий Иванович из своего дивана, звякнув чашкой по блюдцу.

- Наслышан, наслышан о твоих успехах в гимназии, - похвалил ее дядя, возвращаясь на хрупкий, с витыми ножками стул, с которого нелепо свешивались полы его шинели. Соня нерешительно обошла его и пристроилась за спиной у деда. Тот ласково пошлепал ее по руке, лежащей у него на плече:

- Ну, что спряталась, дурашка? Садись вот на стул. Чаю пить не стоит, обед на подходе.

Соня присела на стул между гостем и дедом, исподволь бросая взгляд на насупленное лицо отца, снова схватившегося за чашку, словно желая спрятаться за ней.

- Владимир Антонович, раздевайтесь, прошу вас, окажите любезность отобедать с нами, - сказал дед, не обращая никакого внимания на равнодушную мину сына.

- Не посчитайте за дерзость, если откажусь, но с тех пор, как я получил вашу телеграмму...кусок в горло не лезет, - сказал гость и, опустив голову, слегка откашлялся.

- Мне дали всего неделю увольнения, и принимая во внимание, что два дня у меня ушло на дорогу сюда... Мы только что из Италии, медовый месяц, понимаете. А тут вернулись и... вот так. Кто бы мог предположить.

В тишине гостинной высокие напольные часы из красного дерева продолжали отщелкивать секунды молчания. Папенькина чашка повисла в воздухе, Соня теребила передник на коленях, дед пытался оттереть со скатерти вытканные там цветы. Сверху слабо донеслось фальшивое пение: "Придет серенький волчок, тебя схватит за бочок...”.

- Уф, - передернулся Василий Иванович, - не выношу. Как пятаком по стеклу!

Никто ему не ответил. За окнами меж гардин густо и бесшумно сыпал снег. Владимир Антонович поднялся со своего места, застегнул шинель, подтянул ремни и уставил на Соню пронзительно-синие матушкины глаза.

- Разрешите откланяться. Дела. Зайду вечером, если позволите, отвезу племянниц моих в чайный салон отведать пирожных. У меня осталось четыре дня, а я должен еще побывать в имении. Папенька болен.

- Пожелайте от нас любезнейшему Антону Андреевичу скорейшего выздоровления, - вежливо проскрипел дед, скажите ему, чтоб не хандрил.

- Благодарю вас, непременно передам, Иван Васильевич. Надеюсь, что у него ничего серьезного, просто нервы.

Он взял со стола перчатки и папаху, помедлил еще мгновенье, наклонился и нежно провел пальцами по Сониной щеке. Выходя из гостинной, Владимир Антонович обернулся, щелкнул каблуками и поспешил к выходу. Василий Иванович остался неподвижным. Он резко отодвинул чашку и оправил на себе воротник сюртука. Не обращая внимания на Соню он состроил хищную гримасу, но поперхнулся застрявшим словом, уловив быстрый негодующий взгляд отца.

1908

Наученный прошлыми бедами, Иван Васильевич боялся оставлять детей на лето в городе, но везти их с собою в Астрахань тоже не желал из-за жары, нередко вызывающей в городе холеру, и огромного количества кровожадных комаров. Догадливый дед Казанцев, сообразуясь теми-же доводами, прислал из деревни сердечное письмо, в котором просил Василия Ивановича прислать к нему в именье на лего внуков. Василий Иванович хотя и уважал тестя, но не сразу согласился. Целую неделю он медлил с ответом, и в конце-концов решил отпустить их. Няня очень обрадовалась и целый день бранилась с кормилицей, не желавшей сопровождать их, так как в городе у нее оставалась семья. Перепробовав все возможные доводы, няня громогласно объявила о том, что необходимо немедленно искать ей замену, так как у нее все равно недостаточно молока для крепкого, прожорливого грудничка. Под острым взглядом Василия Ивановича кормилица сначала возмутилась, а затем разрыдалась, не переставая нервно трясти ребенка.
- Я чаво? Да я хоть шшас поеду. Извольте, батюшка, да я куды угодноть...
Василий Иванович отослал всех прочь сердитым взмахом руки и няня, ворча, но переполненная чувством собственного достоинства, отправилась собирать вещи.

Переезд их напоминал великое переселение народов: вся компания не могла вместиться в семейную повозку, а няня не желала оставлять кого-бы то ни было без ежеминутного надзора, так-что Василию Ивановичу пришлось специально нанимать огромный старинный тарантас. Все прстранство между ногами и карманчики на его стенках, предусмотренные для этой цели, были забиты всевозможной снедью и бутылочками с водой и компотом, которые при встряске колотили девочек по головам и лодыжкам. Следом за тарантасом тащилась телега, настолько загруженная сундуками и баулами, что резвая гнедая лошадка, тянувшая ее, вскоре совешенно выбилась из сил. К счастью, дорога было сухой и, несмотря на несколько остановок в пути, с тем, чтобы подкрепиться и оправиться, к ночи они уже были в Казанцеве.

Заслышав цокот копыт по аллее, дед Казанцев выскочил на крыльцо в своем поношенном халате и комнатных чувяках, сердито торопя свою верную служанку поскорее запалить фонарь. Он торопливо спустился к подкатившемуся тарантасу и помог няне высадить усталых полусонных детей, подрагивавших от росистой вечерней прохлады,

Смена обстановки пошла детям на пользу и они повеселели. В просторном старом доме они пользовались совершенной свободой носиться по лестнице, прятаться за портьерами и самозабвенно визжать. Здесь им позволялось бегать по заросшему парку, смеяться, объедаться малиной, вишней и смородиной. У Мани даже случилось расстройство желудка, но няня быстро справилась с неприятностью, отпоив ее целебными травами и заставляя ее два дня подряд питаться исключительно отварным рисом с морковью.

На другой день после их приезда няня с девочками отправилась в ближайшую деревеньку, называвшуюся Собачеевка, чтобы договориться о прачке, которая должна была стирать в именьи белье. Они шагали по пыльной улице вдоль ряда крестьянских изб. Под ногами скреблись куры и тощие злые коты, жарившие бока на завалинках, недружелюбно приоткрывали глаз, чтобы убедиться в их мирных намерениях. Сразу за деревенькой протекала речушка Рымза, а хлипкие деревянные мостки через нее вели к другой похожей деревушке, называемой Кобелевка. Обе эти деревушки помещик выменял в свое время на пару борзых, откуда и остались такие смешные названия. Няня сказала, что парни из этих двух деревушек-близнецов жили в постоянной непримиримой войне и регулярно дрались из-за девок. Чуть ли не все местные жители носили фамилии Казанцевых или Михайловых, по имени выменявшего их помещика.

После обеда младшие спали, а старшие бежали гулять. Старый сосновый парк, разбитый вокруг дома, напоминал Соне просторный заброшенный храм с прямыми красноватыми колоннами стволов, и своим особым, таинственным светом, от которого лица их бледнели и казались взрослее. А где-то там, высоко над головами смыкались густые темно-зеленые сосновые лапы, образуя колышащийся свод с редкими, но ослепительными солнечными просветами. Между плитами дорожек проросла трава, вытесняя их с насиженных мест. От этого дорожки стали неровными и вполне могли сойти за таинственные, давно забытые цивилизацией городища. Чуть дальше, в конце парка, начинался фруктовый сад, а за ним, до самой ограды, на месте бывшего пруда, был разбит огород, за которым ухаживали сторож с женой. Пруд, в котором по словам дедушки, когда-то разводили карпов, был засыпан из соображений безопасности, поскольку его содержание требовало немало затрат, а в заросшем виде он был почти незаметен для глаза. Все, что сохранилось от бывшего пруда – это мраморная нимфа с отбитым носом, придававшим ей веселый вид, и позеленевшими от мха стройными ногами. Она стояла в поросшей травой мраморной чаше и придерживала на груди нечто вроде простыни. Вокруг нее располагались грядки с капустой и оттого девочки прозвали ее капустной нимфой. Как-то няня проболталась, что эту нимфу дедушка еще в молодости выиграл в карты у одного приятеля. В глубине парка, на небольшой поляне, где встречались дорожки, стояла большая каменная беседка, которую дедушка называл киоском. Вьющиеся розы, обвивающие ее когда-то со всех сторон, вымерзли почти полностью, но кое где еще радовали глаз мелкими душистыми цветками. В киоске можно было играть или просто сидеть и есть хлеб с вареньем, болтая ногами.

Завтракали на террасе, где с самого рассвета пыхтел на столе самовар. Когда начинало припекать, самовар уносили в прохладную столовую. Няня сбивалась с ног, помогая постаревшей матери готовить еду на всю ораву. Это была простая деревенская пища: на завтрак каша с молоком и оладьи со сметаной; на обед щи или похлебка, жаркое из курятины или рыба, а на сладкое - огурцы с медом или ягоды со взбитыми сливками. Полдничали чаем и белым хлебом с вареньем. По воскресеньям возни на кухне прибавлялось: с раннего утра пекли блины, а на полдник подавали вареники или сладкие пироги. Изредка дед отправлялся на охоту и тогда можно было разнообразить стол зайчатиной или дичью.

В начале августа приехали Владимир Антонович со своей молодой женой Леночкой. Старый дом наполнился смехом и веселыми голосами. Целая неделя прошла у них как светлый, бесшабашный праздник. Всей команией они устраивали в парке пикники, купались в речке и играли в лапту. Речка Казанка, что бежит неторопливо вдоль поросшего буйной травой берега, совсем не широка. Говорят, что раньше она была широкой и многоводной. Но это, наверное, было очень давно, если судить по старым, кряжистым дубам и вязам, скрывающим ее от глаз чужака, и по старым ивам, смотрящимся в загадочную зеленую ее воду. Они с восторгом купались с дядей Володей, а Леночка по своему обыкновению усаживалась на расстеленное в высокой траве одеяло под очаровательным белым зонтиком и весело смеялась, глядя на дурачества мужа.

Ранним утром старик и сын шли ловить рыбу на излучину, где клевали окуньки и ерши, а если повезет, то приносили домой и судачков, и щук. А уж когда попадались сом или налим, они с гордостью тащили их на кухню, смеясь и приговаривая: "Сом-налим какая рыба!” Няня сомов не любила и называла их почему-то речными свиньями. Их готовила ее мать. Она предпочитала уху из мелочи, которую она начисто выуживала после варки и закладывала на ее место в бульон куски более крупной благородной рыбы с приправами и душистой травой. Деду и дяде Володе наливали первым, как добытчикам, а девочки ожидали своей очереди и следом за ними бросались жадно хлебать, обжигаясь и пыхтя.

После отъезда Владимира Антоновича и несмотря на трепетную заботу дедушки, Леночка загрустила, все чаще раздражаясь от детских криков и беготни. Ей нездоровилось и она предпочитала скрываться от суеты в самой дальней угловой комнате наверху, оборудованной для ее максимального удобства. Прохандрив таким образом неделю-другою, она объявила, что возвращается в Москву, и вскоре они уже дружно махали ей платочками с крыльца, а едва лишь повозка скрылась с глаз и осела дорожная пыль, так же дружно о ней и забыли.

В саду уже поспевали яблоки и чернослив, няня с матерью следили за девками, собирающими урожай и варили варенье во дворе. Девочки бежали к девкам на помощь и путались у них под ногами, собирая ягоды в лопухи. "Ко мне, ко мне! - смеялись девушки и наперебой подставляли свои лукошки. Насмеявшись, затягивали песню. Песню свою они называли романсой и пели ее стройно, в голоса. Соня слушала и удивлялась: в ней говорилось явно о чем-то нездешнем. Она начиналась так: "Накинув плащ, с гитарой под полою, к ее балкону я приник щекой...” Соня завороженно слушала и пыталась подпевать, и когда попадала точно в ноту, девки с улыбкой ей кивали. Говорят, что когда-то нанятые девушки обязаны были петь без остановки, собирая ягоды, чтобы побольше урожая попадало в лукошки и поменьше в рот. Теперь-же они пели просто для удовольствия. Есть ягоды им не возбранялось. Ароматы горячего варенья и пастилы разносились по саду и вскоре девочкам надоедало собирать и они бежали к дому, к чугунной печке во дворе, на которой сияли горячие медные тазы. Няня с матерью стояли над тазами с шумовками и деловито переговаривались. Горячее варенье разливалось по стеклянным бокалам и запечатывалось расплавленным воском. Детям доставались сладкие пенки в блюдечках, которые тут же поедались с белым хлебом.

После ужина, на закате, можно было пойти в самый дальний конец парка, забраться ногами на кирпичный фундамент ограды и, уцепившись за чугунные прутья, смотреть как возвращаются с полей усталые мужики и бабы, или задорные стайки смешливых девок с узелками в руках. Бабы постарше приветствовали "барчуков” усталым жестом и шли дальше, а девки звонко хохотали, толкались меж собой и кричали им что-нибудь ласковое.

Лето склонялось к осени. Возвращение домой было неотвратимым. Увидев, как складывают вещи в сундуки, Маня устроила настоящую истерику. Соня тоже расстроилась и рыдала по всякому поводу и без повода. Дед ходил по дому растерянно-понурый и приобрел странную привычку часто моргать. Ванюша за лето сильно вырос и окреп. Он уже мог сидеть и даже пытался ползать. Вот только очень беспокоила няню его манера то и дело нервно встряхивать ручками. Тонечка по-прежнему не отходила от него ни на шаг, заботливо опекала его и проявляла к нему воистину недетское терпение.

Наступил день возврашения домой. Выезжали ярким солнечным утром по трясучей сухой дороге, вилявшей через поле, а затем через тенистую дубраву. Ехали в молчании, прерываемом время от времени ойканьем девочек, получивших бутылкой по голове или радостным гыгыканьем братца. Няня, как всегда тяжело переживавшая расставание с матерью, неустанно утирала концами платка покрасневшие глаза и бормотала: "Матушка-Владычица, Пресвятая Богородица!”

Город встретил их привычной сутолокой и пылью. Дома было тихо и пусто, отец уехал по делам и только дед, сидевший в столовой с чашкой чаю, обрадовался возврашению внуков и расстроганно покрякивал, когда они повисли на нем со всех сторон. Соня первым делом побежала в матушкин будуар, подошла к секретеру розового дерева и, положив руки на его гладкую, теплую поверхность, закрыла глаза. На нее нашло тихое умиротворение.

Отношение Сони к отцу странным образом переменилось. Она уже не бежала к нему с рассказами о своих детских глупостях и не задерживалась в его присутствии. Это было вскоре замечено всеми домочадцами, но обсуждать такую перемену никто не решался. Сам Василий Иванович, несомненно, почувствовал это раньше других и даже несколько раз попытался пошутить с дочерью, но в ответ получал вежливые улыбки и убегающие глаза. По-началу он сильно расстроился, затем предположил, что девочка еще не совсем оправилась от потери матери, но, со временем, заметив, что она при первой-же возможности норовит скрыться от него у деда в кабинете, стал все чаще сердиться на нее.

По воскресеньям все семейство отправлялось в церковь, а после службы няня оставляла детей обедать в поповском доме и шла наведать сестру в монастырь. Василий Иванович с отцом обедали в городе, чтобы освободить прислугу на выходной. Обед у тетки был простой и сытный как в деревне, а после обеда старшим позволялось играть во дворе в пятнашки или кулички до того момента, пока не просыпались младшие. По их пробуждению Наталья Ивановна загоняла всех в дом и поила молоком с булками.

В сентябре в городе открылась ежегодная ярмарка и няня отпросила разрешения отвести девочек поразвлечься. Каждая получила по гривеннику, и денег этих хватило, чтобы посмотреть кукольное представление, покружиться на карусели и полакомиться сластями. Погуляв в праздничной толпе, они долго стояли перед старым шарманщиком, чей разукрашенный ящик монотонно наигрывал "Разлуку”. На плече у шарманщика сидел красивый попугай и за полкопейки вытаскивал из барабана билетик с предсказанием. Соне досталась довольно странная записка, в которой значилось, что ее ожидает "запретная любовь и побег”. Няня плюнула с досадой и обозвала шарманщика прохиндеем.

Так прошла осень, а затем и зима. К весне Ванюшка еще не научился ходить, хотя и был очень крупным ребенком для своего возраста. У него все так-же непроизвольно взлетали ручки и Няня настояла, чтобы Василий Иванович отвез его к доктору.

Доктор осмотрел ребенка, снял очки и, задумчиво вытирая платочком стеклышки, посмотрел на няню долгим взглядом. Затем обернулся к Василию Ивановичу и произнес:
- Позвольте вам заметить, что не каждая мать так внимательна к своему ребенку, как внимательна Паня к вашим детям. Видите-ли, сказались тяжелые роды и у мальчика небольшое нервное расстройство. Вы не пугайтесь, все может уладиться само-собой.
- Но может и не уладиться? - встревоженно спросил Василий Иванович.
- Давайте не будем гадать на кофейной гуще, а попробуем лучше сделать все от нас зависящее, чтобы поправить дело. Я выпишу вам микстурку для нервов, а Паня будет ежедневно массажировать его. Я покажу ей как это делается.

Они вернулись домой подавленные и перед тем, как разойтись, Василий Иванович задержал Паню за рукав и спросил:
- Паня, на тебя одну вся надежда. Пообещай сделать все, о чем приказывал доктор. А я всю жизнь за тебя буду богу молиться.
- Извольте, отец родной, я же ведь на смертном одре Катерине Антоновне обещалась вырастить ее детей как своих собственных. Чтобы там не случилось, пока мои ноженьки ходют, а мои глазыньки видют, я от родненьких моих ни на шаг. И жизню я за них положу, если потребуется, вы не сумлевайтесь.
Василий Иванович смотрел на няньку внимательно и с уважением. Он внутренне удивился, что эта умная и преданная женщина столько лет живет в его доме незамеченной и неоцененной. Для него она всегда была лишь скромной тенью, следующей за детьми, чем-то вроде домашней кошки. 
- Я никогда в тебе не сомневался, Параша, - ответил он.

В начале марта они получили письмо из Москвы от Владимира Антоновича с сообщением о рождении у них с Леночкой сына Антона и с предложением вновь собраться в имении будущим летом. На этот раз Василий Антонович принял приглашение без лишних раздумий и сразу-же написал доброжелательный ответ. Ожидали только окончания занятий в женской гимназии. С каждым новым распустившимся листочком чувствовалось приближение лета и веселой деревенской свободы.
 

(Продолжение следует)