Прежний сторож

  Перед тем как Альфред  поступил, в "Бир-Флаге" произошла печальная история.       Прежнего сторожа звали Уильям, вид у него был нелюдимый, лицо хмурое. Днём работа его не обременяла, и он изнывал в обществе  женщин. В окна он видел, как Мак с ребятами сидят на трубах посреди пустыря в зарослях мальвы, болтают ногами, загорают и не спеша философствуют о предметах интересных, но малозначительных. То и дело, замечал он, кто‑нибудь вынимал из кармана бутылку "Олд-теннисок" и, вытерев рукавом горлышко, отпивая, передавал другим. Уильяму было жаль себя без таких посиделок с ребятами. И однажды он не вытерпел, пошёл на пустырь и сел на трубу. Разговор тотчас смолк, наступила настороженная, недобрая тишина. Немного спустя Уильям встал и уныло побрел обратно в "Бирфлаг", посмотрел в окно – ребята опять пустились беседовать; Уильяму стало совсем тошно. Его некрасивое лицо темнело, губы кривились от невесёлых размышлений. На другой день он опять вышел, прихватив с собой бутылку виски. Мак с ребятами виски выпили, что они дураки, что ли. Но весь их разговор с ним ограничился двумя фразами – "Удачи,” и "Всматривайся в себя.”

Уильям опять скоро вернулся  и опять смотрел на ребят в окно. До него донеслись громко сказанные Маком слова: "Но Черт побери, я ненавижу сутенера!” Это была беспардонная ложь, но ведь Уильям этого не знал. Просто он Маку с ребятами только лишь не нравился. Уильям совсем пал духом. Ханурики не принимают его к себе в компанию, он даже для них слишком плох. Уильям был всегда склонен к самосозерцание самообвинению. Он надел шляпу и побрёл один по берегу до самого маяка. Постоял немного на маленьком уютном кладбище, слушая, как рядом бьются о берег волны, и будут так биться до скончания века. Он стоял и думал угрюмую тягостную думу. Никто не любит его. Никто его не жалеет. Он считается у них привратником, а на самом деле никакой он не привратник, он сутенер, грязный сутенер; самое низкое существо на свете. Потом он подумал, что ведь и он, как все, имеет право на жизнь, на счастье. Видит бог, имеет. Он пошел обратно, клокоча от гнева; подошел к дому, поднялся по ступенькам, и гнев его улетучился. Был вечер, музыкальный автомат играл «Осеннюю луну», Уильям вспомнил, что эту песню любила его первая девушка, которая потом бросила его, вышла замуж и навсегда исчезла из его жизни. Песня очень его расстроила. И он пошел к Доре, которая пила чай у себя в гостиной.–Что случилось? Ты заболел?– спросила Дора, увидев вошедшего Уильяма.–Нет,– ответил Уильям.– Но какая разница? В душе у меня мрак. Думаю, пора это дело кончать. Дора немало перевидала на своем веку психопатов. И считала, что шутка – лучший способ отвлечь от мыслей о самоубийстве. –Только кончай, пожалуйста, не в рабочее время. И ковры смотри не испорти. Набрякшая свинцовая туча тяжело опустилась Уильяму на сердце; он медленно вышел, прошел по коридору и постучал в дверь рыжей Евы. Ева Фланеган была девушка верующая, каждую неделю ходила на исповедь. Она выросла в большой семье среди многочисленных сестер и братьев, но, к несчастью, любила пропустить лишний стаканчик. Ева красила ногти и вся перепачкалась – тут как раз Уильям и вошел. Он знал, что Ева уже крепко навеселе, а Дора не пускала девушек в таком виде к клиентам. Пальцы у неё были чуть не до половины вымазаны лаком, и она злилась на весь мир. –Чего надулся, как мышь на крупу?– вскинулась она. Уильям тоже вдруг обозлился. –Хочу с этим кончать!– выпалил он, ударив себя в грудь. Ева взвизгнула.

–Это страшный, гадкий, смердящий грех,– выкрикнула она и прибавила: – Как это на тебя похоже – убивать себя, когда я совсем набралась храбрости ехать в  Сент‑Луис. Подонок ты после этого. Уильям поскорее захлопнул дверь и поспешил на кухню, еще долго провожаемый её визгом. Уильям очень устал от женщин. Повар‑грек мог показаться после них ангелом. Грек, в большом фартуке, с засученными рукавами жарил в двух больших сковородках свиные отбивные, переворачивая их ледорубом.

–Привет, сынок. Как дела?

Котлеты скворчали и шипели на сковородке.

–Не знаю, Лу,– ответил Уильям.– Иногда я думаю – самое лучшее взять и – чирк!

Он провел пальцем по горлу.

Грек положил ледоруб на плиту и повыше закатал рукава.

–Знаешь, что я слышал, сынок,– сказал он.– Если кто об этом говорит, никогда этого не сделает.

Рука Уильяма потянулась за ледорубом, который  лёг ему в ладонь легко и удобно. Глаза впились в чёрные глаза Грека, он прочёл в них интерес и сомнение, сменившиеся под его взглядом растерянностью и страхом. Уильям заметил перемену: в первый миг Грек почувствовал, что Уильям может совершить это, в следующий он знал – Уильям это совершит. Прочитав приговор в глазах Грека, Уильям понял, что назад ходу нет. Ему стало очень грустно, потому что теперь он понимал, как это глупо. Рука его поднялась, и он вонзил острие ледоруба себе в сердце. Удивительно, как легко оно вошло. Уильям был привратником до Альфреда. Альфред нравился всем. Он мог сидеть с парнями Мака на трубах, когда хотел. Он даже бывал гостем в Флоп-хаузе.