Витрина

Эдуард Бернгард

ВИТРИНА

Игра бледных лучей в изломанных гранях.

Трепетные ветви робко стучат в окно. Шорох, шуршание, шелест. Склоняются к серебряным отблескам стекла. Царапают. Свист в ночи. Тусклый свет в ночи.

Колдовство нанизанных букв. Конфеты. Есть кислые и горьковатые. Есть даже солёные. Но больше всего сладких. Магия осмысленной вязи, сплетение звуков. Зажмурься и произноси. Шепчи в ночи.

Пёстрые попугаи среди буйной зелени на тропическом острове в лазурном море... Что это? Сказка. А дальше?

Прогудел автобус на соседней улице. Солидно так и успокаивающе. Выразитель цивилизации. Многогранный многомерный мир. Когда тебе тревожно в ночи, доносящийся гул автобуса вселяет в тебя успокоение... Поезд воздействует иначе. Он манит и волнует душу. И зовёт за собой. Но потом всё же убаюкивает. Мерный перестук дальних странствий.

Потом смолкнет звук. Настаёт тишина - музыка вечности. Только ветка скребёт по стеклу. Просится домой. Согрей! Скорей! Слабая лапка младого древа. Нежная, хрупкая... Резко вспорхнула птица. Ей, должно быть, не спится. Какая-нибудь синица...

...Возле давящего гигантского здания, у перекрёстка орущих асфальтовых артерий. Кошмарное гулкое бетонное великолепие. Люди двигаются торопливо, дёргано. Озабоченные лица делают серый воздух серее. Насупившаяся хмурость.

Откуда-то беспокойные импульсы, провоцирующие хандровые мысли о никчёмности, чужеродности, лишнести. Гадкие автомобили отравляют слабые зачатки любопытства к миру удушающими выхлопами и спесивым грохотом. Куда, куда мне деться?.. Где же это было? В Берлине, кажется. Нет, в Лондоне. Постой, это был Франкфурт... А, вспомнил - Брюссель! Ах, нет, - Милан! Однако, в Милане было ярко. И не грустно. А грустно было в Париже. Это точно. Разумеется, в Париже. Но есть ещё сорок городов, в которых была грусть... Вологда, например. Я был там как-то у Женьки, виртуозного джазмэна. Тогда я и сам пытался стать приличным джаз-пианистом, поэтому обожал слушать его бесцеремонное обхождение с клавишами. Его захватывающие дух выходки. В сущности, простой русский парень. Любил выпить. В то время я от него почти не отставал. Ещё он требовал, чтобы я ему рассказывал что-нибудь. Ему нравилось... Он познакомил меня со своей подружкой. Через несколько месяцев они «разбежались». Да. А я взял и прилетел в Вологду. Второй раз. К ней. Дурак. В Вологде я это понял. Почему не раньше? Они были в разрыве. Но я-то! Эх... Ладно, Женька, сам знаю...

Шахматы и кубик Рубика - забавы юности. Мы гордились и хвастались своими победами. Победить другого - какое наслаждение! какое торжество!.. Какая глупость!

«Мир слишком груб для меня» (Джон Китс). «Я вообще человек странный и людей немного боюсь» (М. Булгаков).

Европа - моя любовь и странное отторжение. Отвержение. Отражение. Зазеркалье. Зачарованный застывший замерший идеальный мир. Сообразный, соразмерный, совершенный - на чистой плоскости, на поверхности непроницаемого зеркала. А что внутри?

Монако, Монте-Карло. Бухта Радости!.. Бухта чужой радости.

...С ней я познакомился на скучных курсах по изучению немецкой экономики. Милое создание отчасти французской крови... У меня есть свойство быстро разочаровывать. Так и на сей раз. Но что я успел... Она шепчет мне юными губами обворожительные целомудренные соблазны. Повторяет: ты мне дорог...  Дорог, говорит... Н-да. Дороги нескончаемые. Манящий многоликий мир. Какой пейзаж!.. Нет, девочка, со мной бесполезно связываться. Морока одна...

«Солнце моё! Возлюбленная моя! Ура-а!» (И.Бунин).

Пахнет лесом, рекой и весной. Радость, свобода, радуга, свод.

Роща, тропинки, ручьи, щебетание. А как здесь осенью! Ещё краше! Красно-жёлтая, оранжево-багряная пора шуршания. В осеннем золотом лесу с тобой - момент бессмертный... Оставь, пожалуйста. Приди. Приходи...

Я зачем-то шуршу листвой, обнимаю нежно стволы, но за ласковостью той нет естественной простоты... Я опять не на той тропе, и не там оставляю след. Я повсюду в чужой стране, но нигде в стороне от бед.

А Вселенная глядит себе из мрака звёздами, флегматично так.

Ночь. Музыка вечности. Проникновение в Сокровенное. Проникновение в Откровение... Иллюзия, мой друг!

Жалобно скребёт ветка. Убаюкивает дальний поезд. Для чего мы приходим?

*   *   *

...Опустить взор, то есть опорожнить его, о п у с т и т ь, сделать пустым, и смурно наблюдать за своими ногами. Туфли, мельк-мельк, начинают изнашиваться. Переставляешь свои две ходули, шаг-шарк, шаг-шарк... Замечаешь вдруг, что именно ногами, а точнее - ступнями, этим низшим сословием, меряешь пространство. Неблагодарное, тяжкое у них назначение. И горизонт ограничен. Всегда по пыльной земле: шаг-шарк...

Портал внушительной церкви. Зайду, что-то потянуло... Как раз никого нет. Ушли и агнцы, и их пастыри - наводящие брезгливое уныние обвислые святоши в рясах. Вот в такие моменты очищенное и замкнутое церковное пространство начинает жить своей тайной, являя игру элементов этой тайны случайному и редкому, но не каждому, посетителю, а лишь чувствующему. Настрой души твоей созвучен этой тайне.

Прозрачная мозаика цветных витражей, переливающийся в полумраке многоцветный свет, проникающий сюда строгими дозированными лучами, клубящаяся тишина, особенный сакральный запах. Фрески и своды. Тишина преддверия иных миров. Сообщённая с неведомым часть привычного. Подрагивают огоньки свечей, будто знак дают своим чутким мерцанием о присутствии ауры иных сущностей, обитателей неведомых измерений. Посетитель, молчащий и смотрящий. На пустынной станции. Пересадка у него, или поезд стоит здесь по неизвестной причине четверть часа. Не столь заброшенный, сколь малопользуемый вокзал. Тишина и пустота - сопутствующие нам намёки вечности, прорывающиеся в вереницу наших будней, разрывающие эту вереницу на отрезки, этапы, на «до» и «после». Поглядишь на строго замершие ряды пустых скамей, как будто ожидающих тех, кто, в свою очередь, неизбежно придёт сюда ждать... А сейчас скамьи ждут. И хочется вдруг, чтобы они ещё долго ждали, долго-долго, прежде чем придётся сюда прийти, чтобы сесть и ждать... Предвечный вокзал.

Внезапно нахлынет тяжёлая, величавая волна звуков. Своды церкви гулко отразят мощные аккорды вздымающейся громады блестящих труб. Это органист незаметно пришёл и поднялся на свой трон, скрываемый расписным барьером. Там он где-то теперь сидит, высоколобый нервный очкарик, с длинными пальцами часто потеющих рук, грустным лицом и массой неодолимых личных проблем... Но как звучит! Это навязчивая отрада в жизни музыканта - в очередной раз погрузить себя в клавиши, извлечь из них, до слёз и трепета, гармонию, услышать благодарный отзыв, возрождая баховский дух...

Выйдешь из вокзала-церкви в этот же, но уже другой мир. Смотришь и не узнаёшь. Органист угостил тебя баховским вином, от которого трезвеешь и проясняешься, но теперь иди, опьяняйся привычным миром, входи в удобную колею. Что же ты стоишь?.. Какие были звуки! И церковь окутала тебя аурой причастности к тайне. Ты вышел мудрее, напоённый Бахом и витражным светом.

Упорядоченный хаос, упорядоченная стихия многомерности. Окна. Каждое окно - знак мироздания. Окно выказывает, выявляет начало сокровенного «внутреннего» смысла. Грань соприкосновения внутреннего и внешнего. За гранью - потаённый мир. Окна - негласные антонимы дверей. Противоположение. Дверь - тыльная грань, обратная сторона лунного окна. Окно по сути своей выходит во свет, дверь же провозглашает тьму, хранит её и скрывает. Не ведая тайны чужих спрятанных ходов, мы видим отблески их внешней жизни на хрупкой поверхности окон.

Среди каменных обителей чьих-то фамилий, образующих пространственную протяжённость улиц. В домах укрываются семьи. Укрываются от времени. Рождаются дети... Вздор! Рождаются младенцы. Дети растут, теряя пронзительную радость первозданных ощущений, приобретая солидность и озабоченность, как бы оплачивая (двояко) недолговременное диво детских впечатлений. На месте увядающей, тающей, иссякающей детской радости возникает, свинцово сгущаясь и наливаясь монстровой мощью, тяжёлая взрослая тоска, образуя печальную симметрию по беспощадному «закону баланса». Какого баланса, позвольте?! Зачем нам этот баланс?! Куда подать апелляцию? Почему мы так скоро и мрачно взрослеем?.. Чудодейственное сменяется чудовищным.

Чародейство детской лёгкости, воздушности (порханье необременённости) вытесняется постепенно растущей болью осознания неизбежно грядущих утрат, дополняющей палитру ощущений всё более ясным желанием - замедления бытия, запечатления настоящего, бесконечно ценного сего момента.

В попытке удержать настоящее мы интенсивно и скрупулёзно, или «судорожно» (излюбленная литераторами эмоция) цепляемся за ускользающее прошлое, но нельзя уцепиться за скользкое, тем более за ускользнувшее. И только если глянуть далеко назад, то там почти застыл пейзаж, и кажется, что удаляется он неспешно. В этом нам чудится спасение времени, оттяжка, отсрочка. Но тот пейзаж вдали - давно ушедшее детство. Странно, или как раз не странно - мы с самым щемящим чувством обращаемся именно к детству, даже если оно было безрадостным, тягостным, изъеденным окружающей жестокостью, и всё же именно к детству, словно только там и тогда растеряли что-то важное, что теперь могло бы «в корне»... Именно тогда сломалось что-то хрупко-прекрасное, что сослужило бы... М-да. Не сослужило.

В людском потоке. Среди людей. Продвигаюсь. Спины, профили, взгляды, причёски. Лавирую меж. Холодное тепло чужих людей. Ни им до меня, ни мне до них, но всё же... Какую-то чуточку, что-то вот есть. Но только отстранённо (остраненно, поважничает кто-то. Отстаньте!).

Чудо-витрины, с роскошным космосом мелочей, разноформно-размытых за толстым стеклом, отделяющим то измерение от наших рук. Куб витрины уходит вглубь, заканчиваясь запеленённым, мутным (для снаружнего взгляда) внутренним стеклом, а дальше, в тёмном тумане - нутро магазина, с высвечивающими в нём серебристыми деталями предметов-загадок.

Витрина смутно отражает меня, и размытость собственного облика покуда не тревожит столь часто трепещущую, сомневающуюся душу. Но вот зеркальная вертикальная полоса-вставка отразила меня с пугающей резкой чёткостью, я застываю на мгновенье, глядя чуть поверх и в сторону своей супротивной растерянной физиономии. Не выдерживаю и направляю взор на зазеркальные мои глаза, тревожные, чего-то умоляющие. Гляжу в них, в близоруко-серые, с синевой, за стёклами очков. Чего они умоляют? Они боятся времени. В них, изучаемых мною на зеркальной глади, явственна беспокойная хандра. Вечная боязнь уходящего момента. Ускользающее настоящее, протекающее где-то мимо бытие. Вижу свою жизнь как бы боковым зрением. Не оглядываюсь, будто ещё успею - раньше так считал - или будто там идут себе незнакомые, чужие прохожие. А это мои дни и годы.

Отрываюсь от зеркала витрины с томительным осадком. Вот ещё один фрагмент ушёл, прошёл, исчез, канул... Тающее отражение. Не дающееся в руки бытие. Как знать, когда я пройду здесь следующий раз... Через полгода? А то и год - это редкий мой маршрут, сторонний. И спохвачусь: как, уже год прошёл?! Где же он?! Позвольте, как восстановить промежуток между двумя отражениями? Чем заполнен был сей промежуток? И почему так мимолётно-жутко?

В каждый данный осязаемый момент тебя убаюкивает иллюзия неторопливости, размеренности, спокойного течения, протяжённости... Насмешка песочных часов! Где эта неторопливость, размеренность, когда очнёшься вдруг на «шумном перекрёстке», отразишься в витринном зеркале, постаревшем на полгода или даже год с момента предыдущего в нём отражения, и с ясным ужасом, с пронзительной тоской бессилия осознаешь, как обманывает время, как молниеносно, пузырьками газа, улетучивается оно... Но эти всплески прояснения случаются редко, будто что-то ограждает тебя от слишком явного и болезненного проникновения в откровение. А в остальное время... нет, иллюзию времени сомнамбулически утопаешь в светло-пасмурной ватной экзистенции, пока не встрепенёшься опять на очередной пронзительный миг. На миг, чтобы потом поскорее (вот-вот!) отвернуться от разбередившей в тебе чрезмерную остроту ощущений витрины, с её навевающей невыразимые переживания потаённостью, мутной глубиной и странно-узкими зеркалами, куда еле вмещается твоё уличное тело, увенчанное растерянным лицом с умоляющими глазами. Щемящая непостижимость. И - топ-топ, неровным шагом, уйти от этого напоминания о крае неизбежной бездны, стук-стук стачивающимися каблуками-подошвами, расплескать побыстрее жгучую до жуткости тоску, дабы скорей испарился из недр души тот застывший у витрины ужас, тот шок осознания грядущей непоправимости - утраты времени, влекущей за собой уже череду непоправимых утрат... и последнюю, осознаваемую, но никогда никем не испытанную - утрату себя самого, для себя затем уже не страшную.

И потом время остановится, замрёт, станет монументом самому себе, превратится в безмятежно-чистое, безболезненное самосозерцание, под перемигивание других далёких или близких монументов, весело мерцающих маячками в свободном от кошмара, чёрном мягком бархате непоправимой Вселенной...

2000 г.