Московские мотивы

Эдуард Бернгард

МОСКОВСКИЕ  МОТИВЫ

Москву я как-то долго любил. Живя за три тысячи кэмэ от неё, бывал в ней нечасто, всякий раз с волнением, чуть не с трепетом. Ну, это известное чувство советского провинциала. Ритуалы у меня тоже были неоригинальные, очень традиционные: нырнуть в метро (ах, эти эскалаторы! ах, этот мрамор! ах, этот запах! ах, это гудение метропоезда!), пошататься по Красной площади, обойти потрясный ГУМ, долго и с разных сторон поглазеть на Покровский собор имени Блаженного Васи, затем дойти (пешком!) до Нового Арбата (Калининский проспект), уважительно полюбоваться  «раскрытыми книгами» - 26-этажными доминами (теперь не нахожу в них ничего особенного), повосхищаться зданием СЭВ (до сих пор оно мне нравится), поёжиться от жутковатой гостиницы «Украина» (материализация снов Сальвадора Дали), пройти вдоль реки до Бородинского моста, откуда открывается перспектива на МИД – довольно величественное, хотя и мрачное, сооружение; съездить на ВДНХ, но сразу не заходить, а прежде вдоволь насмотреться на изогнутую дугой высотную гостиницу «Космос», и тогда уже отправляться на выставку – сначала заглянуть в павильон космонавтики, потом ещё куда-нибудь, съесть борща в тамошней столовке (тёмно-красный, с ложкой жидкой сметаны), а то и купить чего-нибудь, например, несколько пачек чая номер 36 – смешанный индийско-грузинский, которого (даже этого!) в нашей глухомани было не сыскать. Страшнейший дефицит. Не говоря уже о чисто индийском. Не говоря уже о цейлонском. Не говоря уже о кофе. Не говоря уже о мясе...

Вот так любил я Москву. И когда транзитом летал через неё в консерваторию (Петрозаводск) и обратно в Целиноград, старался не упускать возможности в очередной раз насытить себя грандиозными впечатлениями. Помимо прочего, я несколько раз посещал Музей изящных искусств, основанный отцом Марины Цветаевой, переименованный советской культурой в Музей изобразительных искусств имени Пушкина («При чём тут Пушкин?!» - недоумевал я. Ну, у нас ведь Пушкин всегда был «при чём»), где меня прямо-таки поражали чёрные великолепные псевдоантичные статуи... а может быть, и вправду античные, что-то засомневался я.

На метро разъезжал я часами напролёт. Иногда – если, например, путь лежал через Нагатино – метропоезд выбирался из подземелья на мост, и видны были любопытные и причудливые (для провинциала) береговые строения. Отправлялся я и на «балкон» Москвы – Воробьёвы горы (именовавшиеся Ленинскими), где со сложными эмоциями разглядывал самое высокое здание столицы – университет, увенчанный дурацким шпилем, удручающим по форме, по чрезмерной массивности, совсем не таким, как в настоящих европейских городах. Но вид на город с этого «балкона» был почти захватывающим...

Вышенаписанное можно считать предисловием. Впечатлениям от красот столицы уделено достаточно внимания. Теперь же о собственно мотивах.

...Впервые «попал» я в Москву летом 1975 года. Мне шёл 9-й год, и мы с родителями делали изрядный крюк, возвращаясь из Сочи в «родные» места (место ссылки моих родителей, и моя формальная родина).

Где-то в центре города зашли мы в столовую. Выстояв очередь, уселись с подносами, уставленными тарелками «Общепит» с неважной советской пищей, за столик, заранее нами «забронированный» (такие, если помните, были нормы – занимать столик следовало загодя, иначе будешь шарахаться по всему залу между столами и стульями, проливая драгоценный суп на грязный поднос и нервничая). Только мы опустили наши усталые туристические зады на стулья, как над нами вырос довольно могучий, грузный и пожилой мужчина и заявил нам, что стол уже занят и мы должны отсюда уйти. Отец вступил в спор с этим дядей, и спор быстро перешёл в стадию ругани, с неизбежными взаимными «эпитетами». И, что характерно, одним из аргументов этого дяди, когда он всмотрелся в наши физиономии (нас почему-то часто принимали за эстонцев. Хорошо ещё, что не за фрицев!), были слова: «Да что ты тут выступаешь! Я русский, я – русский!» Он несколько раз повторил эти слова, глядя на нас с такой, знаете, особенной ненавистью: не столько из-за столика, сколько потому, что он видел в нас этнических чужаков, врагов, нерусских (ох, знал бы он, что никакие мы не эстонцы, а самые настоящие фрицы!). Столик мы тогда отстояли, хотя и наслышались в свой адрес бог знает чего. Впрочем, сама перепалка нас не сильно огорчила (привыкли к мерзостям), но вот эти его слова – «Я русский! А ты тут чего выступаешь!» - я запомнил крепко. И, трясясь затем в поезде, и ещё много позже, через годы, я то и дело вспоминал эти слова и облик «дяди», обливающего нас презрением и всем своим видом демонстрирующего врождённое превосходство над этими всякими...

Собственно, ничего принципиально нового в таком поведении московского «дяди» для меня не было. Уже в том возрасте я привык к не совсем, мягко говоря, дружественному восприятию «всяких нерусских», а тем более фрицев, хуже которых вообще никого не могло быть... О чём говорить, если и в 1991 году наш сосед напротив, пенсионер и ветеран милиции Михал Михалыч, «разогревшись» двумя-тремя стаканами водки и пожаловав к нам в гости, «радовал» нас такими словами: «Эх, хорошие вы люди, хоть и немцы!» При этом он умильно глядел на «хоть-и-немцев», расплываясь в улыбке и полагая, видимо, что его «комплименты» повергают нас в экстаз.

            ...Мой первый самостоятельный визит в Москву был сумбурным и, само собой, волнующим. Возвращаясь после «абитуры» из Петрозаводска, я на два дня остановился у знакомых моих знакомых, но прежде отправился в Кремль с чемоданом и с огромным футляром, где покоился саксофон-тенор. Я ужасно боялся сдать эти вещи в камеру хранения, будучи уверен в том, что если сдам их, то уже можно считать их пропавшими. А как же мне быть без чемодана и саксофона?

            В метро я сначала расспросил милиционера, как добраться до Красной площади. Он монотонно объяснил, бросив лишь лёгкий взгляд на мой ручной багаж. Кажется, он смотрел мне вслед некоторое время. Но когда я дефилировал по главной площади страны с этими, весьма объёмными, предметами, то интерес к моей неординарной персоне был уже достаточно велик. Удивляюсь, почему меня тогда вежливо не задержали. Попытавшись сунуться в Кремль через Спасскую башню, я не был впущен (кто бы мог подумать!). Несколько раздосадованный, я отчалил, и тут мне кто-то сердобольный поведал, что в Кремль впускают через другой вход, то ли под Александровской башней, то ли под ещё какой. Обойдя главную и зубчатую вверху стену моей родины, я убедился, что там и вправду «пускают» внутрь.

            Когда я подходил к воротам, стоявший на посту милиционер издал неопределённый возглас и смотрел на моё приближение, наклонив голову набок, совсем как овчарка. Затем он усмехнулся и радостно спросил: «А ты-то куда?!» Отдуваясь от тяжёлой ноши, я выпалил: «Как куда?! В Кремль!» И тут он расхохотался, что называется, от души. Улыбающихся милиционеров я изредка видел в моей жизни, но смеющегося, да ещё при исполнении, первый и последний раз. Как правило, доводилось лицезреть их совсем хмурыми и очень важными... Насмеявшись вдоволь, с раскрасневшимся лицом, он глядел на меня так, будто я только что доставил ему неописуемое удовольствие, словно какой-нибудь Олег Попов, хотя смешить его я вовсе не собирался: мне ведь надо в Кремль, и намерение это отнюдь не шуточное; разве он не понимает, что у меня мало времени, и в Кремль мне нужно попасть непременно, иначе что я потом расскажу, в моей глухомани?!

            Саркастически глядя на меня, утерев выступившие слёзы, то и дело опять расхахатываясь, милиционер сказал: «Съезди, будь добр, на вокзал, и сдай всё это в камеру хранения!» Я вздохнул и постоял немного. «А так нельзя?» - с надеждой спросил я, думая использовать его видимое расположение ко мне. «Нет, так нельзя!» - ответил он, давясь очередным подступающим смехом. Я опять вздохнул.

            ...Через примерно час я входил в Кремль без ноши, и постовой ещё издали помахал мне, как старому знакомому. А вечером того же дня я поехал на метро в Коломенское, устраиваться на квартиру. Познакомившись с хозяевами, людьми весьма любезными, я рассказал им о кремлёвском приключении. Это сразу нас сблизило. Посмеиваясь, они повторяли: «По Москве будут ходить легенды об этом чудаке!» Интересно, что обо мне они в данном случае говорили в третьем лице. И теперь-то мне ясно, что слово «чудак» они из деликатности употребили вместо другого, более подходящего...

            С тех пор я всегда сдавал свой багаж на хранение, и, как это ни потрясающе, ничего не пропало.

...Поздно вечером я ехал в московском трамвае. Сзади кучковались и горланили пьяные юнцы. Послышалась брань, а затем удары и вскрики. Никто, разумеется, не вмешивался. Даже голосом. Тем более что ситуация была непонятна: кто против кого? Трамвай останавливался, распахивал дверцы, выходили и заходили пассажиры, а драка продолжалась. Наконец она стихла, и юнцы, а среди них и парочка девчонок, стали звонко и очень весело смеяться. Они смотрели на лежащего у их ног парня и умирали от хохота. На следующей остановке они, всё так же балдея, высыпали из трамвая. Парень чуть приподнялся и пополз, что-то мыча. Он дополз до середины трамвая. Он был весь в крови. Его наконец приподняли и усадили на сиденье. Он был ужасно пьян, размазывал на лице кровь и грязь, и ругался. Мы немного посмотрели и отвернулись.

Спустя какое-то время я опять был в Москве и опять в трамвае. Вошли контролёры – два молодых, рослых и плечистых парня с красными, как водится, повязками на рукавах. Подошли и ко мне. Я протянул им билет. Они посмотрели и сказали: «Не тот билет!» Я засунул руку в карман и извлёк ещё два трамвайных билета, среди них и «правильный», от этой поездки. А те билеты я по рассеянности не выбросил. Парни ехидно и многозначительно уставились на меня. «Почему у тебя разные билеты?» Я сказал, что они случайно остались от прошлых поездок, и выставил вперёд, поближе к их лицам, искомый билет. Но они как будто его не видели, и не желали на него смотреть. «Только зайцы ездят с разными билетами!» - грозно заявил один из них, недобро глядя на меня. Тут я уже почувствовал беспокойство, поняв, что им нужно «прицепиться» к кому-нибудь. «Но вот же нужный билет, смотрите!» - сказал я им. Контролёр отвёл мою руку с билетом в сторону и с откровенной злобой процедил: «Для чего ты хранишь в кармане разные билеты?!» Я возмущённо ответил: «При чём тут?.. Ну, забыл их выкинуть, разве не бывает?! И дело ведь не в этом, глядите же – вот билет от этого трамвая, я взял его на позапрошлой остановке, сразу, когда вошёл!» Контролёры ухмыльнулись и переглянулись, как чекисты в кино. «Ну-ка, покажи билет!» Я дал им билет, надеясь, что сейчас всё разъяснится. «Это фальшивый билет, от другого трамвая. Плати штраф!» С этими словами проверяющий невозмутимо положил билет в свой карман. Я опешил, широко раскрыл глаза. «Что-что?!» Они нагло вперились в моё растерянное лицо. «Давай, плати штраф три рубля, а сказки можешь нам не рассказывать!» Я аж ахнул от изумления: «Какие сказки, вы что! Я же оплатил проезд!» И тут они деловито переглянулись: «Ну что, будем ссаживать?» - «Конечно!» - ответил другой.

Я потрясённо переводил взгляд с одного на другого, ожидая, что они обратят это в шутку или опомнятся от сей невероятной сцены, от этого гнусного фарса, который они тут разыграли. Но трамвай подошёл к остановке, раскрылись дверцы, парни схватили меня «под белы рученьки», и мы оказались на улице. Сопротивляться я был не в состоянии, и даже не от того, что они заметно старше и крепче меня (мне было тогда лет двадцать, им – лет на пять-восемь больше), а от вопиющей несправедливости... Да и как можно сопротивляться такому сюрреализму?

На остановке дюжие контролёры уже с угрозой потребовали штраф. «Да вы что, с ума сошли?! - уже в отчаянии крикнул я. – Я же предъявил нужный билет, сами же знаете!» Меня бил озноб от негодования, и мутило от их хамских харь. И тут один парень невозмутимо сказал: «Если ты сейчас же не уплатишь штраф, поедешь в милицию, а там... сам знаешь, штраф будет куда круче!»

Они тесно меня обступали. От них прямо-таки разило властью и желанием эту власть применять и упиваться ею. И тут я всё правильно понял. Я даже успокоился. «Вы – подонки!» - негромко изрёк я. «Ещё одно слово, и ты останешься без зубов, понял?!» - сказал один. А второй тут же прибавил: «Да, и ещё сопротивление должностным лицам! Оскорбление контролёров при исполнении... Знаешь, чем пахнет?» Тут я горько и, вероятно, немного театрально покачал головой: мол, какое дикое свинство вы надо мной учиняете. Но настроение было совсем не театральное, а очень и очень гадкое. Постояв несколько секунд, я извлёк кошелёк и, достав из него «трёшник», протянул им. Они спокойно, как будто были правы, взяли его. И усмехнулись: «Ну вот, можно же как полагается, а то закатил тут истерику!» Я сделал шаг от них, оглянулся и произнёс: «Когда-нибудь вы за это заплатите!» Они снова стали строгими и грозными: «Иди-иди по-хорошему!»

            Москву я уже не так любил.

            Может кому-то показаться странным, но именно этот, всё-таки довольно мелкий, эпизод открыл мне, как я до сих пор считаю, некий важный, ключевой фактор, позволяющий лучше распознать суть русского народа («Ну, хватил!»). Не чекистские злодейства, о которых я был наслышан и «начитан», не кошмарное доносительство, тоже известное, а именно вот этот малозначимый, казалось бы, инцидент. Что-то он мне объяснил такое, что трудно выразить определённо. «Но разве все такие хамы?» - справедливо спросят меня. Нет, разумеется! Я по-прежнему питаю симпатию к бесхитростной части русского народа, этим простодушным добрякам, ну и, конечно же, к русским интеллигентам, этим незадачливым лирическим мечтателям, великодушным и благородным... Но – к русскому народу в целом сие никак не относится... Впрочем, как и к любому другому народу. Только вот русский негодяй мало похож на «иностранного» негодяя... хотя, знаете, оставим лучше эту скользкую тему.

А ежели в общем, то нет на Земле ни одного народа, достойного любви... Любить народ – что за абсурд! Можно любить отдельных русских, отдельных евреев, отдельных немцев... но как, скажите, можно любить всех русских, всех евреев, всех немцев?!

...В 20-х числах октября 1987 года над обширными территориями Союза, в том числе над Москвой, неиствовал снежный шторм. Вьюга. Метель. Буран. Несколько суток с московских аэродромов не взлетали самолёты, скопилось огромное количество люда, в гостиницах всё было битком набито, в аэропортах и даже на железнодорожных вокзалах не то что все кресла, но всё пространство было занято шевелящейся, бранящейся и храпящей людской массой, протиснуться сквозь которую было рискованной затеей.

            Трое суток я мытарился тогда в Москве, застряв в ней на пути из Вологды, в которую полетел вообще зря, из непонятных мне нынче авантюрно-романтических побуждений. Захотелось мне завести роман с бывшей подругой одного моего консерваторского приятеля. Из романа ничего в итоге не вышло, хотя начало было многообещающим (ха!), и вот теперь я, кажется, был за это наказан, принуждённый торчать невесть сколько в опостылевшей мне Москве.

            Первую ночь я кое-как выдержал в здании аэровокзала, и почти не спал (да и как?!), но потом почувствовал, что больше не могу. Позвонил по единственному известному мне адресу, к тем, коломенским знакомым, но тут выяснилось, что они уже развелись, и оставшаяся с ребёнком женщина принять меня не может. Последовала вторая кошмарная ночь, после которой я, уже неописуемо измотанный не только двумя бессонными сутками, но и отсутствием возможности хотя бы где-нибудь присесть (с питанием тоже обстояло хреново), вновь позвонил этой женщине, и обрисовал ей сложившуюся драматическую ситуацию. Она колебалась, цокала языком, сочувствовала, и наконец согласилась впустить меня переночевать, но – только на одну ночь, сказала она. Я был очень тронут, благодарил её долго и с чувством. Тогда я не мог знать, сколько всё это ещё продлится.

Поехал я в Коломенское поздно вечером, чтобы как можно меньше времени докучать хозяйке, и... заблудился! Бродил среди нескончаемых рядов 12-ти и 16-тиэтажных домов, абсолютно и удручающе одинаковых (вспомнишь тут «Иронию судьбы!»), не находя нужного номера дома и позабыв его расположение (к тому же в темноте), и уже совсем было отчаялся – а ведь в том октябре стоял крепкий мороз – как по какой-то сказочной случайности, уже окоченевший и готовившийся к самому худшему, наткнулся на искомую 12-тиэтажку, как на иголку в стоге сена. Между прочим, по ходу моих поисков мне попадались компании праздношатающихся парней, подозрительно и враждебно на меня смотревших, а у какого-то подъезда мне грозно стали кричать, требуя, чтобы я подошёл к ним. Пронесло, ни с кем не столкнулся (это мог быть финал! вам же известны русские нравы! могут запросто убить ни за что, забавы ради), но уже когда вошёл в нужный мне подъезд, увидел лежащую у одной из дверей первого этажа огромную собаку, внимательно уставившуюся на меня. Остановившись на миг и затаив дыхание, я всё-таки стал неторопливо подниматься. Собака не бросилась и даже не залаяла. Войдя в спасительную квартиру на исходе третьих суток бессоницы, я, едва поздоровавшись и пролепетав одеревеневшим языком какие-то учтивости, рухнул в предложенное мне кресло, чуть погодя перебрался на диван, и больше решительно ничего не помнил до следующего... нет, не утра, а полудня.

Поздно вечером того же дня я улетел, наконец, домой. Никогда прежде Целиноград не был для меня столь желанным «пунктом назначения». Несколько позже он стал для меня ещё более вожделённой целью – неожиданно очутился я на Урале, беззаконно отправленный на воинскую службу... Да и какие там законы! Но сейчас не об этом...

            Летом 1991 года я прибыл с родителями в Москву для получения германской визы. Мы устроились на квартире у одной бабки, адрес которой нам дали знакомые. Бабка оказалась ярой сталинисткой и коммунисткой (в душе, без партбилета). Плату с нас она взяла сносную, но вот взгляды её, выявленные в беседах, сносными не были. Правда, узнав, что мы немцы, она заявила: «Немцев я не осуждаю, потому что они были нашими врагами на войне. Враг есть враг. Тут всё понятно. А вот этих крымских татар, этих ингушей, чеченцев и балкарцев, этих прибалтов я не выношу. Они – предатели! Они нас предали. Они перешли на сторону немцев!»

            Товарища Сталина бабка очень обожала, всё рассказывала нам, какой он был чудесный, и как врёт перестройка насчёт товарища Сталина, и этот Горбачёв, и этот Ельцин, и эти демократы... Кстати, когда мы квартировались у бабки, до августовского путча оставались считанные недели (покинули мы «Совок» уже после путча). «Товарищ Сталин поднял нашу страну!» - с упорством радиоприёмника вещала бабка. Мы тогда ещё были достаточно наивны, поэтому спорили с бабкой (сегодня мы с такими людьми больше не дискутируем): «Таисия Ивановна! Но ведь скольких людей угробили! Скольких расстреляли и отправили в лагеря!» Она истово, как древняя религиозная фанатичка, вскрикивала: «Это были вредители, настоящие враги! Всех, кого тогда расстреляли и посадили, все были вредители и враги!»... Я с юношеским пылом, еле сдерживаясь от негодования, говорил: «А у меня обоих дедов убили чекисты. Что, скажете, они тоже были враги?» Она кривила лицо, но не конфузилась, и отвечала пословицей, мол, лес рубят – щепки летят...

            Между прочим, любительницу этой же поговорки я встретил уже здесь, в Германии, причём недавно. Одна поволжская полунемка, супруга бывшего обкомовского деятеля, назову её Батуркина – это близко к её «замужней» фамилии, кандидат каких-то бесполезных советских наук и оттого чрезвычайно надменная (признак крайней глупости), жутко томится по былым временам, скучает по советской власти и заявляет, что будь в Союзе всё по-старому, ни за что бы сюда не приехала... Ну, конечно, муж кормил обкомовскими харчами, она защитила диссертацию на тему то ли окружающей среды (хе-хе!), то ли всемерного углубления дальнейшего развития всестороннего расширения улучшения снабжения в условиях повышения эффективности производства, преподавала в институте, гордо, как буревестник, восседая за кафедрой и железным тоном чеканя зазубренные фразы... Сколько таких ничтожеств было разбросано по советским вузам! Ни одной собственной мысли, но гонору! Ни одного оригинального суждения, но самомнения!.. Кстати, когда она с вами разговаривает, то смотрит мимо вас или как-то даже сквозь, и в её интонациях явственно ощущается сожаление из-за того, что она позволила себе снизойти до беседы с вами, то есть она как бы преодолевает себя, не забывая показать, что делает вам огромное одолжение. Партийная подстилка, возомнившая о себе...

            Так вот, эта самая Батуркина мировоззренчески очень похожа на ту московскую бабку Таисию Ивановну. И интеллектуальным уровнем тоже (не помогла диссертация). И я с содроганием услышал от неё о том же лесе и о тех же щепках. И ещё о здоровых зёрнах... Навести порядок в России! Убрать явлинских и немцовых! Истребить этих сраных либералов! Вымести эту грязь! А если здоровые зёрна попадутся, ничего! Лес рубят – щепки летят.

            Столкнулся я с этой Батуркиной случайно, на квартире у одних знакомых. И мне тогда было просто противно. А теперь хочу спросить её, даже если она никогда этого не прочитает: «Скажите, госпожа... простите, товарищ Батуркина, а вам не захотелось бы сыграть роль этой щепки? Или побыть тем здоровым зерном, которое не страшно вымести вместе с либеральным мусором? Ась? Ведь ваши идейные предтечи очень много вымели здоровых зёрен, и очень много нарубили леса с щепками... то бишь наломали дров. И, я чувствую, наломают ещё. А знаете, почему? Потому что в России очень много таких вот Батуркиных, как вы. Так что не томитесь – скоро всё будет опять по-вашему. Выметут возрождающиеся Фениксы и Феликсы всех этих явлинских и немцовых, и всех предпринимателей и демократов, и снова жить станет лучше, жить станет веселее! И наступит вновь счастливое детство! Эх, хорошо!..

            ...Из-за визы нам пришлось долго-долго томиться у германского посольства, где мы несколько дней выстаивали в очереди, сменяя друг друга... И, наконец, последней инстанцией, куда мы отправились уже за билетами на самолёт, явился филиал «Люфтганзы», находившийся неподалёку от олимпийского спортивного комплекса. В этом заведении мы столкнулись с космонавтом-коммунистом Севастьяновым, степенно, как председатель колхоза, расхаживавшим туда-сюда, пока ему, видимо, стряпали билет за границу, и время от времени названивавшим по телефону, который ему специально вынесли. Держал он себя в «Люфтганзе» так, словно был её владельцем. Всякий раз, когда он вступал с кем-то в разговор, громко называл себя: «Севастьянов! Слушай, Алексеич, там у тебя...» Мы в это время были единственными, кроме него, посетителями, и он даже удивлялся, бросая на нас косые взгляды, что мы не обращаем на него внимания. Как же так! Дважды герой Союза, блин, космонавт, блин, ведущий телепередачи, блин, а они сидят тут и носы воротят!.. Мы ведь тогда уже знали, какое он го...

            Покинув сие учреждение, мы стали искать, где бы подкрепиться. Помню, в непосредственной близости от олимпийского стадиона мы увидели ларёк с надписью «Горячие немецкие колбаски», словно это было провозвестие того мира, куда мы намеревались отправиться. Но здесь случилось вот что. Ларёк этот был закрыт, а шагах в двадцати от него стоял другой, открытый, где торговали напитками. Родители пить не захотели, и я подошёл к ларьку один. Заглянув в него, я увидел...  несколько мерзских харь, угрюмо взиравших на меня. Там, в ларьке, сидели и стояли четверо или пятеро здоровенных парняг, по «фактуре» своей – «качки», по рожам – дебилы. Но напитки там, как ни странно, тоже имелись. Я спросил то ли яблочного, то ли томатного сока, уже жалея, что вообще подошёл сюда. «Продавец», глядя на меня так, будто хотел меня сию же секунду, как это говорится, «замочить», открыл краник тонкой струёй из «перевёрнутой» (суживающейся книзу) конусовидной ёмкости, но не сразу подал мне стакан, а подождал, пока я протяну ему деньги. Следует заметить, что в ту пору всё подорожало; например, проезд в общественном транспорте стоил уже не 5 (как на протяжении многих лет), а 15 копеек, а стакан сока уже не 10, а 20 или 30 копеек. Как назло, меньше рубля у меня не было, и я вручил его «продавцу», который затем подал мне довольно грязный стакан, лишь наполовину наполненный соком. С отвращением сделав несколько глотков, но не допив, я поставил стакан и вопросительно посмотрел на парня. «Ну, чего?!» - буркнул он. Я потребовал сдачи. «Качки» в ларьке негромко загоготали. Я произнёс что-то в упрёк им, но вполне, так сказать, «культурно». А они послали меня сами знаете куда и присовокупили ещё кое-что оскорбительное. Задетый и расстроенный, я подошёл к родителям, ожидавшим меня поодаль. Им не видна и не слышна была вся эта сценка. «Что-то вид у тебя какой-то... Что случилось?» - «Да нет, ничего...»

            Москву я ещё меньше стал любить.

            Нам предстояло ещё раз явиться в сей стольный град, с тем чтобы уже покинуть его и ту страну окончательно и бесповоротно. И я хочу спросить вас, почему с тех пор ни одной секунды меня не мучила пресловутая ностальгия?

2004 г., январь