Удянск – город маленький, тихий, сонный. Даже не город, а так – городишко: потерянный или потерявшийся, будто забредший в сторону от остального мира, лежащий лоскутным одеялом в долине реки с удивительно нежным и странным названием Удя… Улицы его растянуты ручейками, спадающими в реку, строения – по большей части деревянные – рассыпаны сотами и окружены таким количеством зелени и цветов, что издали город похож на большое зеленое облако. Однако есть здесь и большие каменные дома в центре, и асфальтированные улицы, и кинотеатры, и городской сад, засаженный кустами сирени и шиповника, солидная городская управа с мраморными колоннами, педагогического училище, три церковки, длинная набережная вдоль реки, дымящие день и ночь фабрички и заводики – невеликие, в той самой пропорции, что соответствует размерам городка и числу его обитателей, симпатичная, хоть и сильно обветшавшая арка на центральной площади, современный мост из бетона, соединяющий берега, деревянная пристань маломерного флота рядом с ним и обширнейшая свалка за городской чертой – словом, все, что полагается иметь любому «населенному пункту», в том числе и этому. Эмпирический ажур.
На город можно смотреть с двух точек: с горушки, гордо именуемой Двуглавой, что восперяется в небо по другую сторону реки, позади опутавших берег улиц, а также с еще одной возвышенности без имени, находящейся по эту сторону, сразу за городскими окраинами.
Чтобы добраться до Двуглавой, нужно перейти мост, обогнуть поворот реки, спрямив его через небольшую рощицу, и выйти на северный склон горы. А можно сократить и этот путь, так как напротив Двуглавой еще работает древний паром с таким же древним паромщиком, который, несмотря на преклонные года и бросающуюся в глаза седовласую немощь, всегда на своем посту, словно безунывный перевозчик грешных душ. И тогда река Удя – это река Стикс, и воды ее становятся чернее преддверием мрачного Аида, а вся церемония медленной переправы, под присмотром мудрого Харона, под скрип канатов и утробное урчание моторчика, отпевающего голосом бубнивого дьячка ходящие вдоль и поперек речные волны, наполняется тайным, жутким и в то же время почти сладким ужасом перемещения в потусторонний мир. И тут уже начинает пугать не только зыбкость дощатого настила, не только мрачная глубина извечно текущих куда-то вод, но и любой самый привычный звук, вскрик или всплеск, даже отдаленный посвист птицы или игра рыбины, вдруг вывернувшейся на поверхность воды серебристой лопаткой и снова ушедшей в темную глубину.
Но и это забудется вскоре. Забудется, когда, взобравшись на вершину, посмотрите вниз, и лысое, безжизненное пространство вокруг вдруг оживет, заполнится никогда не виденными ранее красками и чертами, словно за всем этим скрывается некое живое существо, способное к разбужению и перевоплощению. И тогда в утробах его родятся на свет какие-то кусты и растения, полезшие в глаза с неразумностью поспешного дитяти, в один миг расцветут невиданные прежде цветы – сплошь желтые и синие (желтая земля и синее небо), закружат взор изумрудные гребни трав, бегающих вперегонки под ласковыми порывами ветра, а среди всего этого и словно чуть в стороне выскочат из-под земли серыми шишаками темно-обомшелые камни и выставятся пресными покатыми лбами, глядя в небо с сердитостью обиженных великанов. Словно прошлая память оживет вдруг в душе и возрадуется – свету ли дня, цвету ли жизни, теплому ли ветру, дующему невесть откуда и здесь, на вершине, особо заметному; почудятся новые звуки и запахи, задвижутся ранее недвижимые предметы, а в серой дымке, непременно сопровождающей любое восхождение, не сразу, но всеохватно, под самый окоём, начнет раскрываться этот удивительный простор, лежащий под ногами, до которого, кажется, можно легко дотронуться рукой и ощутить его зыбкую и прозрачную чистоту.
А спуск совсем не труден. Дорога уже не ползет, ворча недовольное и вздыхая тяжко на поворотах, а спешит вниз струящейся лентой, убегая и не умея убежать. Дышится все так же трудно, как и при восхождении, но это уже иная тяжесть – от утомления и пресыщения, которые мыслились бы полным разочарованием, если бы в дороге этой не было другого откровения и других открытий. Поворот за поворот, деревце за деревце, тропа за тропу - и вот уже долина, лежащая будто на ладони, и по пальцам ее бежит желтоликое солнце, роняя небрежный свет свой, и поигрывает бродяга-ветер, озвучивая клавиши холмов: здесь – холм Венеры, там – Сатурна, еще дальше – Меркурия, и вся судьба кажется расписанной наперед по линиям и минутам; что-то еще произойдет, что-то обязательно оставит новый след и тонкую черточку-черту на расправленной ладони, что так долго плавится в нежном свете заходящего светила и так прирастает извивами, оборотами, взглядами и словами, что никого не может оставить равнодушным, - никак не может спрятаться солнце…
И кончается хорошее – усталостью. Теперь домой, вниз, хотя увиденное уже не оставит вас, сколько бы поворотов не претерпела колдунья-дорога и сколько бы раз не обвилась вкруг себя жизненная лоза – ветка плюща. Хотелось бы ждать и дождаться, не растеряться по дороге и удивляться слиянию двух образов – земного и словно потустороннего, разделенных годами и расстояниями, снова удивляться и находить в этих картинках какое-то сладострастное утешение…
Ах, Удянск! Очарование, восхищение, печаль моя! Почему же не стоишь ты на горЕ, а спрятался внизу, в полутемной лощине, закрытый от всего остального мира невеликостью своей и несуетностью? И почему так тянет к тебе – такому тихому, погруженному в свои собственные неспешные дела и заботы, к твоим нехитрым домишкам, вросшим в землю и глядящим подслеповато в завитки тупиков и переулков, к твоим тихим «проспектам», плутающим кривобоко в окружении зелени и цветов, и к скверикам твоим и паркам, разбросанным тут и там словно стылые сенные пометы? Ведь, кажется, нет ничего необычного в тебе: те же улицы и аллеи, те же липы и тополя, какие-то аттракционы и павильоны, почти неработающие и покрытые серым налетом пыли, серо-желтые площадки для тенниса и Зеленый театр без действа, – всё тихо, мирно и обескураживающе провинциально. Голуби ходят по дорожкам, дергая заведенными головами, дети играют в песочницах, молодые мамаши катят коляски, а старички прогуливаются парами, перехватывая и отбирая друг у друга руки, и лица их сморщены старостью, но светлы ко всему готовыми улыбками.
Здесь все узнаваемо и знакомо до боли. С самого утра, когда небо становится чуть серым, когда еще не встало ленивое солнце, но все предметы уже начинают обретать свой цвет и формы, - город просыпается долго, через силу, привычно медлительный и неохотный. Сначала звучат лишь голоса ранних птиц, через дороги с востока вытягиваются длинные тени и ложатся крестами на мостовые, пахнет сыростью, и в утренней дымке греются крыши домов и фасады, обращенные в шахматно-желтые пустыри. За светом просыпаются и звуки – гудки ранне-запоздавших машин, чьи-то одиночные голоса и крики, редкий собачий перелай по дворам, звон пустых ведер, еще не наполненных водою, и звучная туманная капель с крыш, падающая в густую траву под окнами домов. За этим просыпаются и жители – с долгой зевотой, с судорогой по улежавшемуся до немоты телу, почесыванием и лунатическим блужданием от окон до дверей, и так же медленно, лениво, зримо – выползают во дворы и на улицы, за крашеные суриком и ядовитой охрой заборы, в топко плавленный и унавоженный свежими утренними запахами воздух, в медное колыхание первых лучей, а там – дальше и дальше, в ищуще-растекающихся движениях захватывая собой весь этот полусонный мирок. Улицы оживают, истекая из и втекая в, создавая ощущение броулерова движения, по мостовым и тротуарам все быстрее перемещаются прохожие, все громче пронзают воздух звуки машин, и наступает наконец тот пик, когда кажется, будто все население выплеснулось вдруг на улицы, а затем незаметно, но так же неуклонно двусторонний поток этот истончается до слабой нити, до отдельных фигур и иссякает вдруг разом.
Примерно с этого времени и до полудня на улицах царит тишина и пассивное созерцание собственных пустот. Тогда уже не гул, но лишь отдельные звуки заполняют город, а утренняя свежесть уступает место дневной сухости и строгости, когда ровно ничего не происходит и даже не может произойти: словно мертвый штиль на море. Потом, чуть позже, от полудня и до вечера, улицы снова оживают – и так до самых сумерек, которые здесь спускаются неожиданно, как занавес, бесшумно падающий на подмостки сцены.
Здесь рано ложатся спать, чтобы рано же встать. Здесь вас никогда не проводят равнодушным взглядом, но, наоборот, осмотрят сверху вниз, а потом, пройдя, обернутся, чтобы без смущения еще раз осмотреть – теперь уже в обратном порядке. Здесь вам обязательно ответят на любой вопрос, и никто не скажет, что он не местный. И ответят, и даже проводят, если нужно, до испрашиваемого адреса, несмотря на собственную занятость или спешку. А это и есть та патриархальность, которую часто и презирают и любят одновременно. Потому что это и есть – жизнь. Хоть и оставшаяся в стороне от шумных трас и цивилизаций. Со своими причудами и характерами, тупиками и перспективами, со своей непередаваемой глубокой чистотой и очарованием…
Вам спасибо, Оля, за прочтение и отзыв. К сожалению, такая (лирическая) проза уже мало кому интересна, это или из прошлой жизни или из позапрошлого века. Жизнь вносит свои коррективы... Еще раз спасибо за понимание!
Петр!Рассказ взят в работу,и как только материл будет снят (к летним экзаменам),я обязательно перешлю Вам ролик...Передаю Вам благодарность Нонны Александровны,и самые теплые пожелания... Удачи и Вдохновения)))
Петь, эту прозу надо вкушать смакуючи, с большой креманки чайной ложечкой, класть на язык по строке, раскатывать по небу, и сглатывать подтаивающую сласть, как морожено. Иначе тут никак...
Прекрасное письмо! Плавный слог, повествование течёт плавно соответственно характеру сюжета. Единственно царапнуло - "...восперяется в небо..." Успехов в творчестве!
Помочь сайту
Поздравления
Петр!Рассказ взят в работу,и как только материл будет снят (к летним экзаменам),я обязательно перешлю Вам ролик...Передаю Вам благодарность Нонны Александровны,и самые теплые пожелания... Удачи и Вдохновения)))
