Степанов Дух

Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

Евангелие от Иоанна. 3-16.

 

 

   Степанов Дух зависал над собственным бывшим телом уже третьи сутки и это становилось «уж ни в какие ворота». Много всякой ерунды болтали про жизнь после смерти, пока он, Степан, еще был жив. Тут тебе и темные тоннели, и божественные сияния в его конце их, и толпы давно почивших родственников, и сияющее нечто, и...

   Чушь все это. Че-пу-ха.

   Когда только Степан помер..., помер, надо сказать, как и мечтал всю жизнь, тихо и неожиданно, во сне, не обременив своим уходом ни родственников, ни друзей (ибо, кого разогнал, кто сам отвернулся), то не попал он ни в какой тоннель. Он просто взлетел к потолку и, больно ударившись по пути о люстру, прилип к нему спиной и стал осматриваться. Внизу, на видавшем виды, засаленном, «простреленном» в нескольких местах не загашенными сигаретами диване, лежало, спало его тело. Батарея пустых водочных и пивных бутылок на подоконнике и под ним, два его костыля привалились к шкафу в позе Андреевского креста, пересыпавшаяся через край пепельница, на табуретке у дивана, и... холсты, холсты, холсты.

 

 

   В отличие от прочего беспорядочного убранства Степановой квартиры, картины содержались неожиданно аккуратно. Все стены были увешены подрамниками без рам (на рамы, в последние годы, денег не хватало), плотно прижатыми друг к другу так, что не различить было, какие под ними обои. Картины были подобраны не по тематике или жанру, как логично было бы предположить, а по колористической гамме. «Холодная» стена, стена «в пастельных тонах», «огненная» стена... Остальные работы были приставлены к этим стенам вертикальными штабелями, но тоже собранны по тому же принципу. Вообще, Степан всегда считал цвет главным в живописи. Фотография отняла у художника все – композицию, пластику, движение... Не справилась она только с одним – с цветом и воздухом. Клод Моне, в конце жизни, с жуткой катарактой, не позволяющей ему видеть синий цвет, превращая его в черный, пишет серию «Кувшинки» и говорит (и ему веришь), что достиг невозможного – он написал сам Свет. Цвет же фотографии – мертв.

Как мертв, впрочем, теперь и мой герой.

 

 

   Когда Дух его больно ударился о люстру, то очень удивился, потому, что он, как он полагал, не должен был испытывать после смерти ни боли, ни, вообще, каких-либо человечьих чувств. Однако, уже на второй день он понял, что не только осязание, но и слух, и обоняние и прочее, что дает человеку возможность чувствовать себя живым (кто сказал, что у живых всего пять чувств? А как же страх, радость, вожделение?), присущи и ему. Степанов Дух понял это еще и потому, что труп его начал смердеть, а он, этот запах стал ощущать. Был конец лета, запредельно жаркого лета, и запах этот становился невыносимым. Степанов Дух попытался открыть окно, но ничего не вышло. Рука просто проскальзывала сквозь щеколду, как в кино про привидения. По ночам, когда жара спадала, он вылетал сквозь стекло из квартиры подышать. Изредка, издалека, он видел, как из какого-нибудь дома вылетал ему подобный и направлялся прямиком на небеса. Тогда Степанов Дух чувствовал себя подстреленной птицей в перелетную пору, когда собратья ее, собираясь в стаи, направляются в места прекрасные и теплые, где они зачнут потомство и, тем самым, сделают свою жизнь вечной.

«Почему! Почему меня не пускают? В рай, в ад, куда угодно, лишь бы вон из этой проклятой квартиры». Здесь он испытал все – и счастье славы, и пытку забвения, и ласку любимой на века женщины и «пошел к черту, пьяница». Здесь он испил сполна свою чашу жизни. «За что же и после смерти мучаешь ты меня, Господи. А ты, Пресвятая Богородица? Разве возможно матери безучастно взирать на страдания сына?». Степанов Дух сидел на столе в позе Роденовского Тугодума, как обзывал эту скульптуру Степан, не за какие-то там недостатки, боже упаси; просто ему казалось, что против Роденовской-же «Вечной Весны», «Мыслитель» - совершеннейший декаданс, когда его вывел из задумчивости резкий звонок в дверь.

 

...

 

   Петруха, Пашка и Андрюха дружили с самого детства - с общего двора, с детского сада, со школы. И там, и там, и там, да и в городе, вообще, они были грозой и головной болью многих детей, мамок и правоохранительных организаций. Петр был не очень умен, но, сколь огромен физически, столь и незолобив, Павел слыл отпетым циником, но в драках грани не переходил, Андрей, он, и вовсе не понятно, как вляпался в эту шайку. Он с первого класса писал стихи, влюблялся в каждую красивую девчонку, был, что называется, созерцателем, но, будучи человеком преданным, участвовал в каждой их стычке и бился со всеми на равных. Закончилась, кое-как, школа, о высшем образовании друзья даже не помышляли и честно отправились на срочную службу по разным городам необъятной России. Вернувшись, они взялись, было, за старое, но один случай резко развернул их судьбы и взгляды. В каком-то кабаке завязалась очередная драка. Паша (именно он всегда был провокатором, ибо, язык у него был, как лезвие), заметил одному, огромных размеров «отдыхающему», что, судя по тому, как тот громко разговаривает, у него очень маленький член. Детина обиделся, хотя, соматически или, если хотите, психоаналитически, заявление было не беспочвенным, ибо, полововялые люди, бессознательно компенсируют изъян громким лаем. Дипломатичный Андрюха попросил обиженного не нервничать в ресторане и друзья вышли на улицу. Детина и пять его друзей проследовали за ними. Это только в кино драки красивы и долги. Все решилось меньше, чем в минуту. Пятеро «отдыхающих» полегли гладко, как домино, но детина, после несильного, в общем-то, свинга Петрухи, как-то неудачно отлетел в стеклянную дверь ресторана, разбил ее, и один осколок воткнулся прямо ему в горло. Парень выжил, но (какая ирония) лишился своего густого баритона. На суде решили, что меры самообороны друзьями превышены не были, и они получили по году, условно. Этот, казалось бы, тривиальный эпизод, вдруг заставил ребят задуматься – «А что дальше? Сдохни тот идиот, и чалиться им теперь с двадцаткой за групповое убийство». В общем, мой рассказ не об этом. Но дальнейшая судьба трех товарищей сложилась так: Петр, с блеском, как ни странно (учитывая условную судимость), вышел из стен МУ МВД и сделался следаком, Павел поступил в Первый Мед и теперь был хирургом и, по совместительству, судмедэкспертом, а Андрей, что не стало неожиданностью, закончил духовную семинарию при Троице-Сергиевой лавре и теперь был иеромонахом городского прихода. Разбитные, в прошлом, отпетые хулиганы стали теперь ментом, врачом и попом. Неисповедимы пути твои, Господи...

 

 

   Петр, для проформы, нажал на звонок еще раз, но запах, просто хлеставший из щелей двери не оставлял места для сомнений. В милицию позвонили соседи, с жалобами на эту вонь (Господи, неужели это все, что остается после нас?). Петр позвонил Павлу, ну а тот, помня о настоятельных просьбах воцерковленного приятеля своего, не вскрывать трупы до заупокойной молитвы, позвонил Андрею. Теперь все трое, вместе с нарядом постовых, стояли перед дверью квартиры Степана Степанцева, холостяка, сорока семи лет, в прошлом, известного, в некоторых кругах, а, в пост перестроечное время, забытого и спившегося художника.

- Ломайте, - скомандовал патрульным Петр.

 

 

   Для привычных к такой работе ефрейторов, вскрыть квартиру – плевое дело. Дверь распахнулась и этот сладкий, ни с чем несравнимый запах тления человеческих останков, оттолкнув невольных своих спасителей, бросился вон, вверх, потом вниз по маршам лестниц, толкнул подъездную дверь и вырвался, наконец, на свободу, будто и он имел душу, и гораздо большую, чем пределы однокомнатной хрущевки, и он страдал от своего одиночества и безвестности. Не так ли мы с вами, приоткрой нам только дверь, кричим о себе на каждом углу, каждому встречном: «Смотрите! Это же я! Я! Талантливый, гениальный, непризнанный, забытый вами!». Боже, как ничтожен человек. Как смешны, как нелепы его потуги оставить след на земле этой грешной. Ведь всему этому следу – посмертная вонь.

   

   Степанов Дух встрепенулся и даже, в некотором испуге, взлетев, аккуратно обогнув люстру, к потолку, забился в угол. Морщась и зажимая платками носы свои, «триумвират» зашел в комнату.

- Дела-а, - протянул Петруха, оглядывая комнату. – А ведь неплохой был художник. 

- Sic transit gloria mundi, - скорбно сложил руки на наперсном кресте Андрюха.

- Смерть от естественных причин, на беглый осмотр. Остальное, после вскрытия, - констатировал циничный Пашка. – Водка его любила, водка его и убила. Чтобы другим не достался. Ах, любовь...

- Оставь свои шуточки, Павел. Здесь-таки человек умер, - укоризненно произнес Андрей и перекрестился.

- Прости, приятель, - искренне осекся Пашка, - издержки профессии.

Петруха открыл настежь окна в кухне и комнате. Дышать стало легче

- Дайте мне пять минут, ребята. И гроб, и памятник – все это лишь дань традиции. Усопшему же, нужна лишь молитва.

Петр и Павел послушно (странно. Андрей был самый слабый из них. Вечно его приходилось прикрывать, но слушались они его беспрекословно) вышли на улицу.

- Помяни, Господи Боже наш, - встал Андрей возле трупа, предварительно расправив его, как надо, и сложив руки его на груди. - В вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего, Степана, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи, и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троице и Троицу во Единстве, православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив тому буди, и веру, яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

 

 

   Сам Андрей не очень-то понимал, как можно славить Господа, когда умер человек. Но, будучи больше поэтом, нежели философом или теологом, принимал это, как данность, закон, как художник слова принимает хорей или там, дактиль. Сказавши молитву, он присел на табурет, с которого еще ранее убрал пепельницу. Запах еще оставался, но, благодаря раскрытым дверям и окнам, был уже не столь убийственным. Да и придышался уже.

 

- Кем же ты был, человече? - вздохнул Андрей, рассматривая картины. – Ты был талантлив. Это понятно и дилетанту. Любил божий мир в любом его проявлении, гляжу: и тихий рассвет тут, будто ласковая мать, и черная буря, как справедливый отец, и нежный ирис, словно нежный ребенок, - Андрей встал и приблизился к одной из картин. – Гляжу, кладбище ты любил. Оно у тебя не скорбь, не грусть - умиротворение излучает. Ты был божьим человеком, хоть, вижу, нет на тебе нательного креста. Потерял, может? А может пропил, как тот солдат из Идиота. Ты не переживай. Господь не символы - веру в человеке любит. Его не обманешь. 

Степанов дух не выдержал и кинулся из своего угла прямо к ногам отца Андрия (так его и нарекли при постриге), но..., по всему было видно, что тот его не видит и не слышит.

- Отец, Отец, - с жаром зашептал он. – Я..., я не знаю, верую ли..., точнее, люблю ли я господа. Не могу тебе врать, но отпусти ты меня отсюда. Все! все испил, что дала судьба... Или Господь твой... Ну надо ли еще душу повинную сечь?!

- А вот тут..., - перевел взгляд Андрей на большую картину в центре «огненной» стены, - тут я вижу богохульство. Но богохульство не от развратности души – от сомнений тяжких. Прощено тебе будет, мил-человек. Сомнение и вера – близнецы-братья.

- Да я же и хотел сказать, что, мол, не понимаю я, как попустительствует он, глядя на безвинные смерти сотен, миллионов..., - все еще надеялся быть услышанным Степанов Дух.

- А вот, гляжу, - увидел Андрей небольшую темную, будто из средневековья, работу, - вот и грех разврата. Нехорошо. Но и опять вижу, написал ты ее темною, будто сам и стыдился. Это господь через совесть твою краски затемнил. Знаю, прощено тебе будет и это.

Андрей перевел взгляд в верхний правый угол (как раз, где минутой раньше, прятался Степанов Дух) и его словно кто толкнул. Он прищурился и прочел надпись (это была единственная работа с надписанным названием) – «Тайная Вечеря». На полотне была изображена сгнившая, что лица уже не разобрать, икона Христа в медном окладе, с прорезями для лица и рук, кувшин, видимо, с вином – кровью Христовой и обгрызенный кусок хлеба, по аллегории, начал догадываться Андрей, тело Христово. И повсюду крысы, крысы, крысы.

Андрей насчитал их двенадцать штук.

- Ах вот ты как мыслил? – в страхе перекрестился Андрей. – Двенадцать крыс-апостолов, пьют кровь Христову и грызут плоть его? Вот так ты понял Тайную Вечерю?!

- Да, да, да! – кричал Степанов дух. – Ну как же?! Он же говорит – они не понимают, говорит – они не понимают. Читаешь Евангелия и диву даешься – что же Он таких придурков-то в апостолы насобирал. Будто не открыть хотел, а, напротив, сокрыть истину от человека, Чтобы переврали, переиначили под свою утробу негодные последователи его. Этот Петр, трижды отрекшийся, он что? не крыса разве? Этот Павел, что казнил направо и налево его искренних, он не крыса? Иоанн, в котором подозревают Магдалину... По мне, так  если и был там один честный апостол - так это Иуда Искариот.

Андрей совершенно побледнел. Слов художника он, понятно, не услышал, зато увидел все, потому, что среди серых крыс одна была белая.

- Господи, Господи, Господи, - трижды перекрестился Андрей. – Это же... Да тебя же..., во времена оны, сожгли бы, даже не дожидаясь пыток! Ох и... Господи! Прошу Тебя, прости его, ибо, он не ведал, что творил.

Андрей трижды перекрестил и труп, снял со своей шеи иконку Николая Чудотворца, и вложил ее в горячие от августовского раскаленного воздуха руки покойника.

 

- Закончил? - услышал он за спиной голос Пашки. – Мне еще предварительное заключение писать.

- Со святыми, благословясь, - промямлил Андрей. – Покурить бы теперь. Отмолю потом, а теперь надо.

- Иди, там у Петрухи есть.

Андрей ушел со скорбным, будто измученным тяжким страданием лицом, а Павел приступил к осмотру. Степанов Дух же, снова устроился на столе в позе «Тугодума» и задумался: «Неужто я потому здесь завис, что написал эту, слабенькую цветом, да и композицией, картину?».

Павел бегло осмотрел тело и стал раздевать труп.

- Та-ак, посмотрим, - деловито начал Павел. – Эх, чертов Алеша Карамазов. Сто раз ему говоришь - не передвигать тело – как горох о стену. Да бог с ним. Так. По степени охлаждения не определить, но по трупным пятнам и запаху – трое-четверо суток.

- Три, – буркнул, раздосадованный неглиже своего бывшего тела, Степанов Дух.

- Скорее, три, - будто услышал подсказку Павел. – Неестественных отверстий, следов крови, гематом не наблюдается. Живот вздутый, но, скорее, это не следствие разложения, а, - обернулся он на батарею на подоконнике и полу, - это просто пиво-водочный животик. При надавливании на грудную клетку, - Павел надавил и принюхался, кроме спиртового и трупного, посторонних запахов не ощущается. Похоже, спокойная, тихая смерть от естественных, если считать пьянство делом естественным, причин. Похоже, парень, ты не вынес забвения? Не ты один, - присел он на табурет и начал оглядывать стены. - Прометей, к примеру, до сих пор своей печенью падальщиков кормит, и, в забвении тоже. А ты, друг мой... Твою алкоголическую печень ни одна, уважающая себя ворона клевать не станет.

- Иди к черту, коновал, - буркнул Степанов Дух.

Павел накрыл тело валявшимся в ногах трупа грязным покрывалом и осмотрелся. Взгляд его рассеяно блуждал по стенам, как вдруг, наткнулся на известное уже нам полотно.

- Ах, какой красавец! – восторженно воскликнул он. – Это ж надо?! Интересно, видел ли наш святой Андрей? Ви-идел. С чего бы это ему за сигаретку-то хвататься? Не с трупа же? Впервой, что ли? Умно. Иисус им про причастие, а они, знай себе, уписывают за обе щёки. Умно. Тебе, парень, - посмотрел он на труп, - хоть и пьянствовал ты, да чревоугодил – самое, что ни есть, место - в раю. Это честно написано. От души. Дадено бы мне было право, отпустил бы тебе все грехи, включая и тот, что не берег ты свое здоровье совсем.

Степанов Дух, духом своим (да простится рассказчику эта тавтология) воспрял. Хоть и посмертно, но хоть кто-то оценил. Хоть и не лучшая картина, но и за то - спасибо. 

- Ты совсем уже на своей работе умом двинулся? - появился в дверях Петруха. – С трупами разговаривать начал?

- Да с трупами-то общаться веселее. Они ж не возражают, не перечат, не ставят под сомнения твои диагнозы. Самые покладистые люди на земле – трупы.

- Ты, Пашка, отпетый циник. Бога ты не боишься.

- Бог, Петро, не страшилка из фильма ужасов. Его не бояться, его любить нужно.

- А это не одно и то же? - пожал плечами неглубокий Петруха. – Ладно, иди уж. Посиди с Андрюхой, на-ка вот, пачку. Что-то он садит одну за одной.

Павел ушел, а Петр достал блокнот и приступил к осмотру места, как он уже понял, смерти от естественных причин.

- Так... Следов насилия или присутствия посторонних лиц не наблюдается. Черт. Сколько им говорить, чтобы не прикасались к телу! Недопитая бутылка водки «Праздничная». Это, уж точно, праздник, так праздник. Именины сердца, - ухмыльнулся Петр и продолжил описание. – На полу...

- На табурете была, - подсказал Степанов Дух, настроение которого совсем изменилось в лучшую сторону, ибо, и поп и врач, его, в сущности, не осудили и даже оценили его работу. Да и, вообще, после трех суток одиночества, и такая представительная компания.

- Андрюха, гад, переставил. Была ж на табуретке, - поправился Петр, и заскрипел ручкой дальше. - Полная пепельница окурков сигарет LD, по характерным прикусу и смятости при гашении, принадлежавшие одному лицу, предположительно, покойному. При очевидной прижизненной неопрятности покойного, тем не менее, вещи, похоже, не тронуты, картины развешены и сложены в аккуратном порядке, следов ограбления или поиска чего бы то ни было не наблюдается. Смерть наступила, предположительно, три дня назад от естественных причин.

- Естественные причины, - насупился вдруг Степанов Дух. – Достали уже этой фразочкой. Что ж естественного в том, что вот живет человек, творит, всю душу искусству отдает..., - он вдруг осекся и медленно повторил, - отдает... душу... Вот оно, - поднял он брови, - эврика!  Отдает душу! Искусство и есть - сам дьявол. Не оно ли иссушило, выпило меня всего?! Не оно ли сперва окунула меня в шампанское славы, а, после, в водку забвения?! Не оно ли, меня, здорового и сильного, любящего труд и жизнь мужчину, в конечном счете, превратило в грязную половую тряпку?..

- Эк его, - перебил Степанова Духа мысли Петр.

Он стоял перед «огненной» стеной и смотрел в правый верхний угол на (вот ведь, далась она им) Тайную Вечерю.

- Экий охальник, - говорил вслух милиционер. – Будь у Бога следственные органы да прокуратура, за такое можно было бы и трешку схлопотать, а то и пятерик. Да нет. По божьим законам, за подобное, думаю, надо к высшей мере, безо всяких мораториев. Ах и молодец, сукин сын. Как сказал Черчилль про Сталина: «Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын».

С этими словами, Петр взял табурет, приставил его к стене, взобрался и... снял картину. Пошарив глазами по комнате, нашел старую газету и, спустившись на пол, аккуратно завернул подрамник.

- Ему теперь и не нужно, - сконфузившись пробормотал Петр, - а мне – уж и не знаю от чего, душу будет греть. «Даже подлость (в университете им преподавали римское право и какие-то цитаты из защитных речей просто врезались Петру в память) можно простить, если она напоминает о хороших манерах».

Петр вышел в коридор и приставил свою «находку» к стене, за дверь.

- Эй, ребята, - крикнул он в подъезд, - можно забирать.

Бригада санитаров, что приехала вместе с Павлом, споро погрузила труп на носилки и, наконец, Степанов Дух вздохнул с облегчением.

- Какое же это счастье, - рассуждал он сам с собою, – не видеть себя больше.

Он подошел к зеркалу, что висело в простенке между шкафом и дверью. Отражения не было.

- И, что любопытно, я, в свое время, продал сотни своих работ. Иной продаже радовался, об иных сожалел, третьи злили из-за низкой цены... Но никогда я не радовался так, как этой вот, посмертной краже. И работа ведь, про которую я и думать забыл. Здесь полно шедевров (да простится умершему смертью от естественных причин гордыня его), а ведь трое, в один голос! А третий даже и спер. Волшебна ты, сила искусства.

Степанов Дух воспарил к потолку, окинул прощальным взором свою комнату-мастерскую и выплыл в открытое окно. На лавочке у подъезда сидели: милиционер в форменной фуражке и погонах майора, врач в зеленом халате и (зачем-то, при осмотре трупа) стетоскопом на шее и священник в потертой рясе и с массивным наперсным крестом. Все трое молча курили и смотрели куда-то вдаль. У милиционера между колен стояла, обернутая в прошлогоднюю газету «Правда», Тайная Вечеря Степана Степанцева. Степанов Дух спустился вниз и присел рядом с живописной группой.

- Совесть не гложет? – спросил Павел.

- Нет, - ответил Петр, – даже горжусь. Куда вот пойдут теперь все эти полотна? В печку? А эта вот останется. И останется благодаря мне.

- Я ведь, грешный, - проснулся от самосозерцания Андрей, - тоже ведь хотел взять. Чин не позволил.

- И я, - радостно отозвался Павел. – Что мне не позволило?.. Да вон этот, - кивнул он на Петра. – Ввалился и выгнал.

- Это что же получается? – оживился Андрей. – Мы все восприняли эту работу, как истину? 

- Истина, в отличие от правды, бьет прямо в сердце, минуя мозги, - философски (что совсем уж было на него не похоже) заметил Петр. – Контрольный выстрел даже не нужен.

- Замечу, как врач, - загасил сигарету об асфальт Павел, - мозг штука ненадежная. Ничерта нам, врачам, о нем неизвестно. Сколь примеров. Из дробовика, прямо в висок, а хоть бы хны. А сердце?.. Если бы я стал стреляться, то уж точно в митральный клапан.

- Мы, ребята, - вздохнул Андрей, - так и остались простыми уличными хулиганами.

- Мы хулиганы с высшими специальными образованиями, - возразил Павел. – Кстати, каждый по-своему, спасаем людей.

- Мы хулиганы, спасшие шедевр, а, следовательно, и имя, и душу мертвого художника, - подытожил Петр. – Верьте мне, я Петр - камень, на мне церковь Христова стоит.

 

   Несказанным светом озарился при этих словах Степанов Дух. Он вдруг поднялся высоко на домом, завис на мгновенье и... воспарил прямо к небесам, громко крича: «Свободен! Вечен! Вечен!».

Три друга резко подняли головы, но не увидели НИЧЕГО.