Прах земной

      но душу береги пуще и жены, и денег 

 

     Чанакья Пандит

 

 

 

     Если правда, что упрямство – прямой признак глупости, то ученые и есть самые, что ни есть, главные дураки на земле. Русских из них (а я бы, так и всех других, до кучи), Салтыков-Щедрин называл еще головотяпами. Вдобавок, они еще, впрочем, как и положено невеждам, и самые невоспитанные, в смысле повиниться за меднолобую бестолковость свою.

Ну в самом деле ведь. Ученые, последними из homo sapiens, распяв на крестах массу ведающих истину, наконец сочли нашу землю круглой; поджарив на кострах кучу правдолюбивого народу, последними признали систему ее вращения таки гелиоцентрической… ну и тысячи и тысячи подобных историй. В общем, чего бы истинного не открывалось человечеству, последними, кто признавал очевидность очевидного (термин юридический - не тавтология), были ученые. При этом, фарисеи и книжники эти ни разу не извинились a posteriori за свою глупость. Мало того, свою задоголовую мнительность они еще и вешают себе медалькой на грудь, называя свое упрямство диалектикой, поступательным знанием, с довеском в нобелевский гонорар. Вообще, если б не мечтатели-поэты, не фантазеры-писатели - жить бы нам еще и до сей поры в пещерах и в шкурах.

 

     Им понадобилось три тысячи четыреста с лишним лет, чтобы сдаться на милость Моисею и, наконец-то, признать, что человек создан-таки из праха земного: «…Доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (Бытие, 3-19), определить, что человеческий организм, как и земля, имеет в себе всю таблицу Менделеева, все реальные и гипотетические два в седьмой степени элементов. Ну а самые дотошные из них подсчитали, что, по рыночной цене, на сегодня, стоимость всех элементов, из которых состоит наше ничтожное тело, составляет, нимного нимало, сто сорок пять долларов США. Вот так вот. Бесценное творение господне в русской валюте «весит» четыре тысячи рублей - на две тысячи меньше прожиточного минимума (это без коммунальных платежей, одежды, учебы, ну и побаловать себя иль детишек). Проще говоря, грош цена тебе, человече.

 

     Но жить-то ведь хочется? Правильнее, конечно – страшно не хочется помирать. По другим, более адекватным жизни сметам, человеку нужно, скажем, на средние 70 лет хоть сколько-нибудь приемлемого житья (ну а, под конец, достойного безболезненного и внимательного ухода), около миллиона-полутора долларов. Хоть сколько-нибудь приемлемого, повторюсь. То есть, всякие половозрелые полторы сотни требуют, на все про все, в десять тысяч раз больше. Абсурд же заключается в том, что, по Томасу Мальтусу, количество ртов на земле растет в геометрической, а средства существования этих ртов - в арифметической прогрессии. Плюс, точнее, минус неумолимость закона убывания плодородия почвы, которую не спасают ни рост накопления капитала, ни научно-технический прогресс, ни малодушно отвернувшийся от своего творения Господь. Еще большая глупость обнаруживается в том феномене, что чем голоднее человеку живется, тем усерднее он плодится. И, как следствие, 10% хоть сколько-то обеспеченных, владеют 30-ю% всех денег на земле. Наивный Господь пытается с этим бороться войнами, эпидемиями и прочими рукодельными и природными катаклизмами, но…

Все происходит к лучшему, в этом лучшем из миров. Аминь.

 

 

 

     Ну да бог с ней, с наличностью, а что вечная душа? как утверждается, куда как (так не говорят, но мы скажем) более бесценная, чем бренная плоть? 

     Пианист Вова рос, как и все дети на земле, эдаким безгрешным херувимчиком, красивеньким да одаренненьким мальчиком, пока…, пока не пошел в музыкальную школу и пока не ощутил в себе, уже в выпускном седьмом классе, в свои тринадцать с половиной, соки весьма непохожие на творческие. Разум его, до сей поры восторгавшийся только Бетховеном и Григом, Рахманиновым и Чайковским, начал томиться неведомым доселе беспокойством. В средней школе на географии ли, в музыкальной на сольфеджио ли, на улице, в театре да и просто во сне, стали посещать его образы, мысли и желания свойства такого, что краснел он поминутно, полагая (уж и кто в него это внедрил-имплантировал?) все эти фантасмагории дьявольским наваждением, смертным грехом. Смертным, но неодолимым. Тому немало способствовало и вдруг, казалось, ниоткуда взявшееся общее внимание девочек в школе, девушек на улице и, что совсем уж смущало его до обморока, женщин-преподавательниц в музыкалке к высокому, стройному, вытянувшемуся за последний год чуть не на двадцать сантиметров, бледному юноше, с длинными, слегка вьющимися волосами, бутылочного цвета и блеска глазами и, скорее, женскими, нежели мужскими, полными, как у античной скульптуры, губами. Педагог его, по классу фортепиано, 22-х лет (только после училища), Анна Антоновна Евсеева, сменившая, по причине ухода на пенсию по здоровью, его предыдущую учительницу, была девушка, что называется знойная. Высокая брюнетка с правильных пропорций лицом, огромными карими, в цедру апельсина, кошачьими глазами и крепкой молодой грудью, она казалась моему юному герою совершенно взрослой женщиной (девушками он считал девочек, старше на класс и более). Педагогический коллектив школы состоял, в основном, из женщин от 22-х до 65-и и разбавлен был лишь подслеповатым старичком-скрипачом Яковом Израилевичем Зиммером, баянистом-выпивохой Петром Петровичем Дудкиным да директором школы, человеком хоть и с музыкальным образованием, но от музыки весьма далеким, Марком Ханоновичем Сойфером. Такой слаборазбавленный мужчинами коллектив - клубок весьма опасный. Учительская, с утра до вечера, являла собой арену боевых действий эпохи холодной войны – ежедневные вспышки-скандалы и непрекращающееся подковерное шипение, от обсуждения туалетов друг друга до детальных подробностей свойства альковного.

Вове Анна Антоновна нравилась гораздо больше предыдущей его «старой перечницы» Нины Николаевны, женщины грузной, неповоротливой и крикливой. Прежде всего, ему стало гораздо интереснее заниматься, потому, что академический репертуар его программ резко изменился от заунывного не фортепианного И.С. Баха, сложного, хоть и красивого Ф. Шопена и малопонятного Ф. Листа, к более современным и легче воспринимаемым джазовым композициям Г. Миллера, Дж. Гершвина, Д. Эллингтона и даже усложненных аранжировок Дж. Леннона. Она никогда не повышала голоса и не ругала, если (что в последнее время стало случаться довольно часто) он не был готов к уроку.

 

     Но, начиная с нового года, нечто в ее поведении стало Вову смущать. Во-первых, она стала называть его Володей. Это было так непривычно. Дома родители всю жизнь называли его Вовой, старший брат презрительно звал Вовунчиком, ну а во дворе и школе – Вовкой или, еще чаще, кличкой Серый, по его фамилии Серов. А тут, вишь ты, Володя, как взрослого. Во-вторых, и это было куда как более непривычно, мягко говоря, она, во время урока, больше не сидела рядом с ним на стуле, подсказывая и поправляя ошибки в темпе, акцентах или нотах. Она всегда теперь стояла у него за спиной и, всякий раз, когда показывала, как нужно играть ту или иную цифру, наваливалась крепкой и, одновременно, мягкой свой грудью ему на спину, и исполняла музыкальную фразу, практически, обнимая его, горячо дыша ему в ухо и щекоча щеки и шею своими душистыми локонами. При этом, голос подсказок и комментариев ее становился каким-то… томным, что ли. Вова-Володя, поначалу, жутко краснел и даже впадал в такую панику, что в ноты и вовсе смотреть забывал. Но что есть на земле такого, что не было бы подвластно времени? Володя (пускай и мы станем его так звать) постепенно привык к такой манере преподавания, а, в последнее время (что уж греха таить), порой даже начал специально ошибаться. Ему нравился теперь и ее запах, и упругое прикосновение ее груди и нежный ее голос. 

 

     Пятница, вечер. Теперь была музлитература, самый любимый Володин предмет. Во-первых, к нему не нужно было готовиться. Преподавание заключалось лишь в том, что ученики весь академический час слушали диски с музыкальными произведениями и комментарии педагога с интересными рассказами о биографии и судьбе того или иного композитора или его опуса. К тому же, всегда за первой партой (это были именно парты-пюпитры на одного человека, с наклонной столешницей), у окна, сидела его первая и на всю жизнь (так он считал) любовь, Зоя Слуцкая. Красавица, каких Володя и представить не мог, что бывает на свете. Только начинался урок, он буквально впивался взглядом в ее ангельский профиль, звучала божественная музыка Чайковского, Моцарта, Вагнера и он улетал мечтаниями своими за облака. Прилежная Зоя, справедливости ради сказать, совсем не замечала (или не было видно, чтобы замечала) его тоскующих любовью глаз, ну, хотя бы потому, что сидел он за последней партой противоположного ряда. Она внимательно слушала и аккуратно записывала, а когда время урока истекало, собирала свою нотную папку и уходила, даже не взглянув в его сторону. Сегодня он, в сотый раз, заранее написал ей любовное послание и в, сотый раз, не решился подбросить его в ее ноты, хоть и была возможность, когда, еще до начала урока, она вытирала доску и уходила промыть губку. Кабинет состоял всего из девяти парт, по три в три ряда и незаметно подкинуть послание  представлялось довольно сложным делом. Ему, как и всякому, имеющему тайное намерение, казалось, что все остальные семь учеников, только и делают, что смотрят на него.

     Класс опустел, Володя понуро поднялся со своего места и побрел было в вестибюль, на первый этаж. До специальности еще оставалось полчаса, как вдруг… он остолбенел. В дверях стояла Зоя. Она  была, ему показалось, надменной и холодной, как Снежная королева. Она молча протянула руку, ладонью вверх:

- Давай, - сухо и коротко прозвучал ее голос.

- Ш-ш-ш…, - глупо зашипел Володя, - ш-ш-то?

- Что написал, давай, - поразила она его, как громом.

- З-зоя, я н-ничего…

- Все ты врешь, Серов. Думаешь, я не знаю? Либо давай, либо больше никогда не пялься на меня, как сова из дупла, - безжалостно произнесла она приговор.

Володя покраснел, наверное, до ногтей ног, в секунду весь взмок, ему вдруг стало тяжело дышать, мысли спутались, в висках стучало только ее «никогда». Он, дрожащей рукой достал из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо листок нотной тетради, где между нотоносцами были начертаны сокровенные его, неумелые, наверное, но искренние признания, а на самих нотоносцах, написанная им для Зои, пусть и простая, но очень нежная мелодия, в простом размере две четверти в простом до мажоре и опустил его на Зоину ладонь. Девушка аккуратно положила листок в папку, молча развернулась и вышла из класса.

Все полчаса до занятий с Анной Антоновной он простоял не шелохнувшись и очнулся лишь тогда, когда на урок пришла следующая группа учеников. 

 

 

- Что с тобой, Володя? - обеспокоенно встала со стула Анна Антоновна. - На тебе лица нет. Что случилось, ты бледен, как полотно?

- Я, Анна Антоновна, в порядке, - неубедительно и словно во сне отвечал юноша.

- В порядке? – склонила она голову набок, попыталась заглянуть в его глаза и, как ни отводил взгляда Володя, кажется, все поняла.

- Ну, если в порядке, тогда садись, - улыбнулась Анна Антоновна, - начни со второй части соль минор Гайдна.

     Володя начал играть. Пальцы были словно деревянные, он даже не пытался ничего вспоминать, память рук делала за него все сама, но души совсем не было.

- Так, достаточно, - прервала она его. – Ну-ка, посмотри на меня.

Володя послушно, словно марионетка, повернулся и посмотрел на учительницу. Все щеки его были в слезах, которых он даже не чувствовал. Анна Антоновна встала, подошла к двери и повернула ключ в замке, затем, вернулась к нему, подошла близко-близко к Володиному стулу и положив его голову себе на живот, крепко ее прижала так, что платье ее стало мокрым от его слез. Она нежно гладила его по волосам, а он, словно очутившись в объятьях матери, превратился теперь в совсем ребенка, кем, в сущности, и был (кем остаемся и все мы до конца нашей жизни), обнял ее за талию, точнее, руки его пришлись ровно посредине мягких ее бедер, и расплакался уже не сдерживаясь. Со стороны вполне так и могло показаться, что мать утешает сына, только…, только если б кто видел сейчас глаза Анны Антоновны, он бы увидел взгляд очень даже далекий от материнского. Это был взгляд влюбленной, нет, не то…, взгляд переполняемой желанием женщины.

  

     От кого-то я слыхал, что в художественных, музыкальных и еще медицинских училищах, нравы, так сказать, весьма демократичны и раскованы, что ли. Но если в силу того, что в художественных, где учатся в основном юноши, преобладают, больше, наркотики, от травки до «колес» и шприца, то в женских, медицинских да музыкальных «монастырях» расцветает непотребство иного свойства. Проще говоря, разврат. В случае с медициной, разврат этот, возможно из-за специфики будущей профессии, был довольно циничным, ну а в храме Эвтерпы – изысканным и утонченным (уж и не знаю, назвать ли инцест утонченным. Скорее…, неординарным). Это очень напоминает нашу армию, когда безусых детишек кидают в дерьмо жизни, причем, в самое, что ни есть, тюремно-соловецкое дерьмо, величая его, прости господи, школой мужества. Через пару лет государство получает себе защитника? Это очень вряд ли. Труса и быдло, способное с пристрастием облизать зад дежурному офицеру и, в отместку за почти добровольное унижение (был ведь выбор), издеваться в кровь и мочу над своими сверстниками, полугодом позднего призыва. Извольте получить полноценного гражданина. Так что же становится с девочкой, с почти без растительности на первичных признаках, что после восьмого класса отправилась на, так сказать, вольную жизнь? Там ей второкурсницы все и разъяснят. Получите полноценную гражданку. Затухает ли в армии и в училище Эдипов комплекс? Да нет. Пожалуй, что даже и расцветает. У мальчиков, любовь к матери и, как следствие, ненависть к отцу, в казарменном однополом пространстве, вырождается в неконтролируемую дедовщину, у девочек же, как и всегда у этого пола, все гораздо сложнее. Их эдипальность приобретает амбивалентный характер или, говоря просто - все, что угодно, без красных флажков. 

 

     Однако, что-то меня занесло-унесло от моего субтильного пианиста. Еще эти термины заумные… Забудьте. Может и вырежу к черту это все при последней правке. Или… А где ж еще высказаться-то? Итак. Урок этот был на сегодня последним в ее расписании и Анна Антоновна его просто отменила. Когда Володя перестал плакать, она помогла ему одеться, собралась сама и пошла проводить его до дома, выслушав по дороге рассказ разбитого навеки сердца о том, как, наверное, покатывается сейчас над его письмом и его музыкой Зоя, собрав ораву своих безжалостных половозрелых подружек; о том, что он больше никогда не пойдет на музлитературу, никогда больше не решится поднять на Зою глаза, никогда… В общем, если б мне не скучно было бы пересказать вам тот монолог, то я бы его так и назвал, «Никогда». Но, вспоминая свою молодость, все свои нафантазированные романтические глупости, и фантомные гипертрофированные страхи подобных первых платонических опытов…, мне становится и смешно и грустно. Смешно оттого, что это действительно глупо, грустно, потому, что никогда (опять это слово), никогда подобное счастье не сможет уже коснуться моей души, и потрепанной и огрубелой. Расставаясь у Володиного подъезда, Анна Антоновна сказала:

- Ты знаешь, Володя, все образуется. А если нет, я поговорю с Трубецкой и мы закончим программу музлитературы у меня дома. Не волнуйся за аттестацию. И твоей маме не нужно будет платить, как за частные уроки. Я это сделаю для тебя от чистого сердца. Спокойной ночи…, дорогой.

Она взяла его голову обеими руками, наклонила к себе и поцеловала холодный лоб. 

- Спасибо, Анна Антоновна, - с чувством произнес Володя и стал подниматься к себе. В голове по-прежнему была каша, но эта поддержка… С вновь обретенной своей духовницей ему ощущалось как-то спокойнее. Спокойнее, чем даже с матерью, ибо ей он никогда бы не поведал того, что рассказал сегодня учительнице.

 

 

 

     Аня вошла в свою квартиру, зажгла тусклый дежурный свет и, не раздеваясь, тяжело опустилась на банкетку в холле. Непонятно почему, она была совершенно разбита сегодняшним событием. Да, именно событием. Одно дело, в полу-шутку, как бы забавляясь, педагогически-оправданно прижиматься к своему ученику во время штатных занятий, и совсем другое - стоять в течение пятнадцати минут в его искренних и мокрых от слез (да еще и в области детородного места) объятьях, при запертой двери, и испытывать странную смесь материнских и сексуальных чувств. Плюс к этим, вполне определенным ощущениям примешивались и с трудом подавляемый стыд и… неодолимые мечтания совсем уж фантастичного будущего. Она мотнула головой, пытаясь сбросить с себя эти видения, сняла, наконец, совершенно промокшие в мартовском рыхлом снегу сапоги, прошла на кухню и включила чайник и музыкальный центр. Чайник, будто та ее совесть, сердито зарычал, а из колонок центра полился божественный «Пер Гюнт», эта завораживающая акварель пьесы «Утро». Она будто вторила ее разыгравшемуся воображению.

 

     Хоть ее студенчество и не обошлось без известных «экспериментов» свойства далеко не музыкального, в целом, она оставалась девушкой вполне целомудренной. Она уехала учиться из Москвы в Санкт-Петербург, на Моховую, в училище имени М.П. Мусоргского не из любопытства или в поисках вдохновения, она просто вырвалась, как птенец из скорлупы или тесного гнезда, из-под жесткой опеки матери. Не без скандала, конечно, но решающее свое слово сказал отец. Весть о скоропостижной смерти матери от инсульта (в сорок-то лет) повергла ее в шок. Пока она летела в Москву, скончался от инфаркта и ее отец. Пустота обрушилась на нежные ее плечи неодолимым грузом. Похоронив маму и папу в один день и заперев наглухо квартиру (она была единственной наследницей своих весьма обеспеченных родителей) она вернулась в северную столицу, с твердым намерением никогда не возвращаться в Москву. Но прошли два года, отступила боль, она таки вернулась и устроилась в музыкальную школу №27, что располагалась недалеко от ее дома, на 5-й Парковой, где и приняла класс, тяжело приболевшей той осенью, Нины Николаевны Шварц. Она теперь вела и вновь поступивших детишек и средние классы и, в том числе, достался ей весьма талантливый выпускник и просто красивый юноша, Володя Серов. Она бежала своей огромной пустой квартиры, стены которой буквально источали одиночество. От этого одиночества она с головой окунулась в работу, но и от него же явились к ней и иные чувства.

 

     Чайник, достигнув кульминации своих бормотаний и наконец вскипев, громко щелкнул, чем вывел Аню из оцепенения. В колонках же зазвучала пьеса «Смерть Озе» (матери Пера Гюнта). По насыщенности и лаконичности, накалу и сдержанности по свой цельности никакой «марш» Шопена, никакой «реквием» Вагнера, никакой «романс» Свиридова не сравнятся с этим хораловым храмом гармонии Грига. Эти переклички, си минор – фа диез минор – си минор… Аня закрыла лицо руками и… заплакала.

 

- Поплачь, дочка, поплачь, раздался мягкий грудной женский голос с табурета на другом конце кухонного стола.

Аня испуганно отдернула руки от лица и застыла. Напротив нее сидела очень старая женщина в очень старой и старинной, можно сказать, средневековой одежде. Желтое пергаментное лицо ее было изъедено морщинами, под левым глазом подгнившей вишней свисала огромная бородавка, изо лба торчали маленькие, будто у молодой козочки, рожки, на голове красный платок, повязанный банданой, что смешно молодило старушку. Глаза были серые, умные и добрые. Она подняла морщинистую свою руку, уловив нервное движение Ани и как бы призывая девушку молчать.

- Ничему не удивляйся, не задавай вопросов, я ненадолго, - голос ее звучал и спокойно и, одновременно, фантастично на фоне вкрадчиво-волшебного «Танца Анитры». – Кто я? Я твоя совесть. Ну да, не удивляйся. Подумай сама. Если бы твоя совесть была твоей сверстницей, много бы она тебе смогла путного сказать-посоветовать? То-то. Я суммарная совесть человечества и стара как этот мир. Я видела грехопадение Адама и убийство Авеля, грех Онана и смерть Гоморры, да стоит ли перечислять? Так уж мне Создатель назначил. Не жалует он меня. Смотри, в каких лохмотьях хожу. Говорит, мол, не справляюсь с миссией. А как справиться-то, если мое оружие – только тихое слово, а у падшего ангела весь арсенал соблазнов?  Но… Видишь эти рожки? – ткнула она себя кривым, в коричневом нестриженном ногте, пальцем в лоб. - Это твой грех. То, что ты натворила до сего дня – детский лепет. А этот… Пока он мал и безобиден, но между невинной фантазией и ее воплощением наведен шаткий чертов мост, висит он над глубоким ущельем, по дну которого струится поток адской лавы. Я стою у входа  на этот мост (зазвучало вкрадчивое пиццикато «Пещеры горного короля»). Я не мешаю, но знай, как только ты ступишь на первую доску, затем, на вторую, третью…, тебе все тяжелее будет вернуться. Мост хлипкий, канаты гнилые, доски изъедены временем. Ты либо свалишься вниз, либо пройдешь этот путь до конца, и если дойдешь, мост этот полетит вниз и обратного пути у тебя уже не будет. Ты должна знать, что если Володя оттолкнет тебя, ты полетишь к черту. На-все-гда.

Зазвучал тревожный хор финальной части «Пещеры», словно затрубили адские трубы.

- Но, ты удивишься, - невозмутимо продолжала гостья, дослушав музыку, - я пришла не отговаривать тебя. Отнюдь. Мне важно было лишь убедиться в том, что я и так уже вижу - помыслы твои чисты и мы говорим о браке. Браке, пусть и неравном, пусть не теперь, но искреннем. Просто ты родилась чуть раньше, он чуть позже. Я благословляю тебя, но ты должна быть готова к двум вещам: косым взглядам везде, где бы вы ни появились вместе и к его физическим (не духовным) изменам. И еще. Нужно быть готовой к тому, что когда тебе настанет сорок, ему будет только тридцать один. Я была знакома с Овидием, он говорил:

 

Женщина к поздним годам

становится много искусней:

Опыт учит ее, опыт,

наставник искусств.

Что отнимают года, то она

возмещает старанием.

Так она держит себя, что

и не скажешь: стара.

 

     Ты сможешь дать ему крепкое плечо, какое никогда не даст ему Зоя, потому, что она будет думать лишь о собственной опоре. Ты сумеешь потрафить его тщеславию, тогда как Зоя станет думать лишь о своей славе. Ты дашь ему умопомрачительный секс, потому, что будешь думать, о его, а не о своем удовольствии, в отличие от Зои. И, как женщина, скажу тебе – нет лучше стимула держать себя в форме, чем твоя с ним разница. Только никогда не упоминай о своем возрасте, чтобы услышать от него «да нет, ну что ты»; не подражай его сверстницам в манере говорить и одеваться – нет ничего глупее молодящейся старухи, прости; не опекай, как мать, дай ему почувствовать себя мужчиной; ну и не истязай ревностью, ибо он полюбит тебя за качества, которых у предполагаемых соперниц и близко нет и у тебя все получится, девочка. А я… Я помогу тебе.

Аня вздрогнула и… очнулась. Она испуганно посмотрела на противоположный край стола. Там никого не было. Музыка молчала, молчал и чайник.

 

 

     Володя вошел наконец в свою комнату. Он так устал от приставаний матушки – да «что с тобой?», да «не заболел ли, мой малыш?», что буквально силой затолкал в себя ужин и скорее улизнул к себе. Разделся, не включая света (свет, а вовсе не темнота, как было еще вчера, почему-то страшил его), и лег на постель.  Еда, особенно, употребленная наскоро, без пережевывания – лекарство от многих бед. Желудок требует немало крови для своей нелегкой работы и та, спеша ему на помощь, покидает и члены и мозг, от чего мышцы расслабляются, а мозгу становится не так тяжко от мыслей и впечатлений. Его потянуло в сон, но захотелось уснуть под красивую музыку. Володя встал и включил ночник. Порывшись в дисках, он выбрал Эдварда Грига, «Пер Гюнт», поставил, выключил свет и лег. Из колонок полилась завораживающая акварель пьесы «Утро». На глаза его снова навернулись слезы.

- Поплачь, малыш, поплачь, раздался мягкий грудной мужской голос.

- Кто здесь? – шепотом вскрикнул Володя и включил бра.

 

     На концертном табурете, около его эксклюзивного кабинетного инструмента работы Якоба Беккера 1913-го года, сидел древний старик. Желтое пергаментное лицо его было изъедено морщинами, под левым глазом подгнившей вишней свисала огромная бородавка, изо лба торчали маленькие, будто у молодого козлика, рожки, на голове красный платок, повязанный банданой, что смешно молодило старика. Глаза были серые, умные и добрые. Он поднял морщинистую свою руку, уловив нервное движение Володи и как бы призывая юношу молчать.

- Ничему не удивляйся, не задавай вопросов, я ненадолго, - голос звучал и спокойно и, одновременно, фантастично на фоне вкрадчиво-волшебного «Танца Анитры». – Кто я, хотел ты, наверное, спросить? Я - твои сокровенные желания. Нет, не те, что ты способен осмыслить. Я твое подсознание, коллективное, так сказать, бессознательное человечества, желание, созидающее этот мир. Я старше идей самого Бога, ибо сначала ему явилось я и лишь потом он сотворил мир и человека. Я видело соитие Адама и Евы, мужественный поступок Каина, мудрую сделку Соломона, неоцененный подвиг Искариота, да стоит ли перечислять? Ты наверное полагаешь, что твои чувства новы, уникальны? Да нет дружок. Они стары, как я само. Знаю, ты страдаешь, но ты страдаешь не от того, от чего следовало бы страдать. Ты смотришь в сторону той девочки, которая тебя презирает и стоишь спиной к тому человеку, кто за тебя жизнь готов отдать. Вижу, ты догадался. Конечно, я говорю об Ане. Не возражай, дай докончить. Давай-ка сравним. Зоя – дочь матери-одиночки с окладом в двенадцать тысяч, с премиями, которых нет, пятьюдесятью капризными пациентами в день и суточными дежурствами в интенсивной терапии через каждые трое суток. Параноидально мечтая не повторить судьбу матери, она грезит о голливудском принце, белоснежной яхте и всемирной славе гениальной скрипачки. Поверь, нельзя добиться любви того, кто любит только себя. С ней тебя ожидают унижение и нищета (финал «Пещеры» пришелся как раз на эти слова и, следуя установке на реверс, вновь зазвучало «Утро». Но Аня…. Аня, самодостаточная, крепко стоящая на ногах молодая девушка. У нее есть образование, работа и наследный счет в германском банке; есть пятикомнатная квартира с видом на Измайловский парк и, самое главное, она сделает все, чтобы ты был счастлив. И в творчестве и… в постели. Да не смущайся ты так и не ври, что не мечтал об этом. Вижу, мечтал. Ну вот и ладно. Пойду я уже, дел по горло. А ты…, ты сделай-таки правильный выбор.

Старик начал растворяться в воздухе.

- Стой! Стой! Стой! – закричал Володя.

В комнату вбежала перепуганная, в ночной рубашке, матушка. Утро еще даже не началось. Музыка почему-то молчала.

 

 

 

     Внимание школьных девочек вышло-таки Володе боком. Катя Касаткина, признанная красавица всей школы, поклонником красоты которой, к сожалению, был и главный «бандит», Толик Менгалиев, по кличке «Монгол». Волосы на голове его росли прямо от бровей, то есть, ума не было вовсе, но имел он, со свою же голову, кулачища. Необоснованно, надо сказать, приревновав Катю к Вове, он (случилось это под самый новый год) подождал соперника после уроков и… Синяк расцветал радугой две последующие недели. Не сказав (что естественно - они бы ни за что не поняли бы) папе с мамой, Володя, на последние карманные сбережения, записался в боксерский зал и проходил туда уже два месяца. Он даже начал чувствовать себя увереннее и даже где-то мужчиной, как тренер сделал то, что всегда делал, через какое-то время, с новичками. Он поставил его в спарринг, на все три минуты, с парнем, что ходил в этот зал уже два года. До того, Володя дрался лишь с такими же, как он, желторотыми, которые обозначали, но не били, в благодарность за то, что не били их. В пятницу тренировка заканчивалась за час до музлитературы. Леха (так звали того боксера) прижал Володю к центральной колонне и все три минуты мутузил его у этой чертовой колонны, а тренер, как раз, вышел покурить (все знали, чтобы и махнуть из фляжки). Когда добрый и подобревший наставник вернулся и свистнул в свой полицейский свисток окончание спарринга, мой интеллигент-херувимчик был уже близок к обмороку. Не беда. Молодой организм восстанавливается быстро, но молодое лицо его… М-да. Оно было цвета свежего винегрета. Боксерский клуб арендовал зал для гимнастов, с зеркальной стенкой-станком. Володя стоял теперь перед этой стеной и паниковал. Как?! Как он пойдет сейчас с такой рожей слушать Шопена и ждать Зоиного приговора? А ведь каких трудов ему стоило за эту неделю решиться-таки и пойти на этот урок?

- Боже! что случилось, Володя?! – вспорхнула со своей первой парты Зоя и подскочила к нему. – Ты подрался?

Впервые в жизни…, да нет, всего-то обращалась она к нему второй раз в жизни.  В первый раз было: «Все ты врешь, Серов» и вот теперь…, «Володя». Надобно заметить, что в голосе ее прозвучали горделивые нотки. Теперь давно уже неценно за мужчиной свойство драться кулаками, но, медленно меняющаяся женщина, по-прежнему подобное ценит. Лучше было бы, если бы были разбиты только его кулаки, что означало бы победу, но и разбитое лицо о многом говорит. Зоя усадила Володю за его парту, согнала прыщавого тромбониста  с соседней и села напротив своего… (после известной записки, прошла романтическая для нее неделя, чтобы напридумывать себе двухтомный роман) возлюбленного.

- Итак, други мои, - вошла в кабинет Трубецкая, - сегодня мы с вами стыдливо, с благоговейной дрожью и очень пиететно прикоснемся к, пожалуй, что, самому гениальному опусу всех времен (она всегда так начинала, о ком бы ни шла речь), Эдварду Григу и его божественному Пер Гюнту. Снилось ли в каких сказочных снах самого малонаселенного королевства Европы (даже сегодня его численность – пол-Москвы), что родит оно и Генрика Ибсена, и нашего с вами Эдварда Грига и Фритьофа Нансена, не имея ввиду уж кучу спортсменов? Они говорят о себе, что рождаются с лыжами на ногах. Надо заметить, в скобках, - продолжала Трубецкая, - что нация эта, ужасно пьющая, медленно думающая, и, вообще, странно даже говорить здесь о нации, имеет, чуть не самую высокую в Европе, среднюю продолжительность жизни – 80 лет. Среднюю, заметьте. Впрочем…, сам Григ отшагал лишь 64 года, а единственная дочка его не прожила и года, умерев от менингита. Принято считать, что он был…, м-да, «голубым», но, однако, счастлив в браке со своей двоюродной сестрой Ниной Хегеруп (за малостью населения, там кругом и всюду такие браки). Впрочем, после смерти дочери, отношения их охладели, но, тем не менее, он написал 657 произведений, умер в родном Бергене и похоронен рядом с могилой жены. Нам он интересен еще и тем, что был дружен с нашим с вами Петром Ильичом. Когда зазвучит музыка, вы поймете, как божий день, что если бы не случилось на земле Грига, это бы написал Чайковский. Так они,  стилистически…, не одинаковы, нет, похожи? – нет. Они – одно.

Ах, как я люблю образованных людей. Казалось бы… Человеку нужно лишь есть, спать, спариваться, одеваться, кем-то казаться… Образованность не ведет и даже препятствует вышеозначенному. Так что же за волшебство таит в себе образованность? Зачем Архангельский мужик? Почему Трубецкой важно и то, что к музыке никакого отношения не имеет? Или имеет? Вопросы эти вам. У меня на них нет ответов.

Зазвучала завораживающая акварель пьесы «Утро» (где-то ее еще пишут – «Норвежский рассвет», но это лишне - слишком национально). Моя Зоя…. Зоя впилась своими изумрудными глазами в расквашенное лицо Володи. Это была любовь. Полчаса, до следующего, по расписанию, урока, они просидели вдвоем в пустом кабинете музлитературы. 

- Ты пишешь почти, как Григ, - нарушила она молчание.

- Да брось, - смутился и, одновременно, растекся Володя. – Арпеджио по квадрату, да еще в банальном до-фа-соль. Я знаю, что никакой я не композитор. Уж конечно, не Григ.

- Конечно Григ, - взволнованно теребила нотную папку на своих прекрасных коленях Зоя. Видно было, она была на пределе взрыва. – Для меня Григ. Григ написал сюиту из любви к родине, к Ибсену, а ты… из любви…, если верить написанному между нот…, - закокетничала (ах, женщины!) Зоя, - ко мне…

- Я…, - перехватило дыхание у юноши, - это все правда… Правда…, что я написал…

- А если это правда, - Зоя резко встала, так, что папка ее полетела на пол, - то поцелуй меня.

Нет, я никогда не научусь описывать подобные сцены. Я как сейчас помню, как это происходило, в подобной ситуации, со мной, но, из воспоминаний этих, могу лишь сказать, что оба мы целоваться не умели, а сердце…, сердце просто покинуло тогда тело и, будто резиновый мячик, скакало вокруг.

 

 

     Володя, с крыльями за спиной, что мешала даже спинка стула, сидел в кабинете Анны Антоновны. Учительница куда-то вышла до того, как он пришел на урок. Войдя в свой класс, даже не глядя на ученика, Аня поняла все. 

- У меня к тебе, Володя, странное, на первый взгляд, предложение. Я понимаю, что до выпускного концерта всего два месяца, что проделано уже много работы, но я хочу полностью поменять нашу программу. Мы сыграем… Пер Гюнта.

- О, боже! Это наваждение! Анна Антоновна, - взволнованно и… счастливо воскликнул влюбленный. – Но ведь там сплошной оркестр, хор, флейта, гобой, скрипки...

- Вот готовая партитура для рояля, - бросила она увесистую стопку нот на крышку дешевого пианино с дурацким названием «Лирика» (дрова, а не инструмент).

Я никогда не мог понять, как можно привить человеку любовь к музыке, обучая его на подобном. Впрочем…, мне-то привили? Правда, на концертах и их репетициях, мы играли на удивительном и легкокрылом Стейнвее, где клавиши просто играли за тебя. Наверное, после этих дров, нас неизбежно тянуло к нему. Педагогический ход? Да нет - банально, мало денег. Поставьте в каждый класс по два Беккера (а в каждом классе два инструмента) и школа будет стоить, как алмазный фонд.

- Я умею играть на многих инструментах, - воодушевленно говорила Аня. - Мы сделаем это вдвоем. У меня, где станет необходимо, будет и флейта и скрипка, в зал я посажу своих девчонок из четвертого и пятого классов. В кульминации, они встанут и споют на норвежском. А оркестровое крещендо мы сделаем в четыре руки. Володечка! Это будет самый незабываемый концерт! После него, тебе в «Гнесинку» красный ковер постелют. Я сделаю это ради тебя. Но и ты… Нужно будет много работать. Ты будешь все оставшееся время репетировать у меня дома. О, боже!.., - наконец, взглянула она на Володю. – Что случилось?!

Аня встала перед ним на колени и взволнованно, даже испуганно начала гладить его побитое лицо.

- Не волнуйтесь, Анна Антоновна. Это боксерский клуб, перчатки, не кулаки. Я туда ходил, какое-то время. Сегодня мне дали понять, что это не мое.

- Боже!.. Зачем тебе!.. Я их всех убью!.. Твои пальцы!.. – Это не твое, не тебе! – почти кричала Аня. Девушка, будто пораженная молнией, опустилась на свой учительский стул.

- Зачем? Зачем тебе это, милый? – она почти плакала.

- Не знаю, - не видел замешательства учительницы Володя. – Я считал, что надо уметь постоять за себя, а мама меня этому не учила. А папа…, мне кажется, что ему и я вовсе не нужен.

- Я! – с сердцем произнесла Аня. – Я смогу защитить тебя от всего, что бы с тобой ни случилось! От ядерной войны, если потребуется! В клуб ты больше не пойдешь. Слышишь!

- Да успокойтесь, пожалуйста, Анна Антоновна, - улыбнулся приютной улыбкой мальчик. Ему действительно было с ней спокойно.

- Аня.

- Что?

- Зови теперь меня Аней, - положила она свою горячую руку на горячую его.

- Но…

- Зови, - улыбнулась она мокрыми от слез глазами. – Это приказ.

Тут она погладила его по распухшей его щеке, поднялась и поцеловала в лоб.

- Сейчас иди домой и приложи к лицу полотенце, смоченное в настое эвкалипта. Завари просто кипятком. А завтра, сразу после твоей школы, в два, я жду тебя на Первомайской 49, квартира 15. Начнем работать. Не обедай дома. Я тебя сама покормлю.

 

 

- Иди к черту, Маня! – прикрикнула Зоя на сестру. – Пожалуйста.

Она ждала Володю.

- Не пойду я к твоему черту, пока не скажешь, кто он, - топнула ногой Маша.

Маша была младше на полтора года, но она была, физиологически, женщиной и чуяла бабьим своим, от бога вложенным ей чутьем, что сестра влюблена.

- Ну все! Вот тебе чертова твоя тыща, хлопнула она на стол голубой, оторванный от задуманных стрингов и бюзика, банковский билет. - Иди в парк, катайся, играйся, лопай гамбургеры, улети на Марс, к черту на рога, только оставь меня в покое.

- Влюбилась, влюбилась, влюбилась, - заголосила девчонка и стала подпрыгивать, вращаясь вкруг себя. 

- Ну и что с того? – покраснела Зоя. – Ну да. Влюбилась. Вот. Я призналась. Довольна?

- Какой он? – остановилась и растопырила ноги Маша.

- Он…, - закатила глаза Зоя. - Он красивый, смелый, сильный, обаятельный, тонкий, умный. Он…, он само совершенство, - присела Зоя на край пианинного табурета и обняла себя за хрупкие свои плечи. – Манюня, я ничего подобного..., я даже и представить себе… Он семь лет сидел на задней парте, а я… Вот, посмотри.

Зоя развернулась к инструменту и начала играть, что б вы думали? – его посвящение. На верхнем фа она запнулась.

- Все! Теперь все узнала? – оторвала она руки от клавиатуры. – Чеши теперь.

- Тыща - мало, - сложила руки на груди Маша.

- Да что ж ещё тебе? Это последнее, больше нет.

- Кровавая простыня.

- Ты с ума что ли? Дура такая! Кто тебя этому научил?

- Все девчонки говорят, что непременно кровавая простынь.

- Да не собираюсь я…

Хороший был вопрос. Мы можем себе представлять любое. Фантазии, каких и не придумать. Но, доведись нам ситуация, где все возможно… Нет. Между фантазией и фактом – пропасть.

- Я хочу…, но я знаю, что не смогу, - прошептала Зоя. – Мы же еще дети.

- Дети?! – взвизгнула Маша. – Да у нас у обоих менструация! Мы уже рожать можем! Джульетте было тринадцать!

- У обеих, - тихо улыбнулась Зоя, уносясь в мечты.

- Что?!

- Надо говорить у обеих а не у обоих. Мы же женщины.

- Вот именно! Женщины!

Раздался резкий звонок в дверь. Девочки оторопели, будто Володя подслушал их срамной диалог.

- Ну все, черт, уходи. Открой и пускай проходит, - Зоя ткнула в Машу тысячерублевой купюрой. – Быстро!

Зоя была бледна. Ее колотило. «Боже, Боже, Боже… помоги мне», - шептала она будто в бреду.

- Зой, - появилась Маша на пороге комнаты.

- Ты еще здесь? – разозлилась Зоя.

- Там…, там тетя…

- Какая еще…

- Здравствуйте, Зоя.

В комнату вошла Аня. Она осмотрелась. Как все знакомо. Постеры с любимыми актерами по стенам, дневник под матрасом и мамины туфли под кроватью. Ей уже не вернуться в этот прекрасный возраст.

- Вы… Вы же…

- Я Анна Антоновна, Володин педагог.

- Я знаю. Я учусь у Якова Израилевича. 

- Я знаю. Зоя? Вы ведь Зоя?

- Ну да, а это… Маня! Иди уже, - прикрикнула она на сестру.

- Не Маня, а Мария, - гордо произнесла Маша и направилась к двери.

- Хорошая у вас сестра. Гордая.

- Скорее, вредная, - добро улыбнулась Зоя. – Считает себя женщиной.

- А вы?

- Что? – не поняла Зоя вопроса.

- Вы считаете себя женщиной?

- Вы, собственно?.., - насторожилась Зоя.  – И где?...

- Володя? – досказала Аня. - Он у меня. Работает.

- Работает? Он же ведь…

- Я и пришла, с тобой, можно на ты? Поговорить

- Н-ну да, конечно.

- Видишь ли, Зоя. Мы с Володей задумали нечто такое, что школе никогда и не снилось.

- Вы?.. С Володей?..

- Ну да. Мы выбрали для выпуска Грига, целиком Пер Гюнта.

- Но это же не клавишное, - возразила удивленная Зоя.

- Поэтому и я здесь, дорогая. Партитура рояля уже есть, есть и на скрипку. Я и сама умею, и флейта будет моя, но очень прошу тебя помочь. Помочь ему. Вот ноты. Мы сделаем шедевр. Вместе сделаем. Мы устроим фейерверк. Фейерверк в его честь. Ты как? Согласна?

- Боже! Анна Антоновна! Да я…, - над нижними ее веками выросли стокоратовые бриллианты.

Она схватила ноты и стала читать, размахивая рукой размер. 

- Ты справишься? – удовлетворенно спросила Аня.

- Да здесь несложно, Анна Антоновна. Я бы подбавила… и пиццикато не нужно вместе со стаккато рояля. Интимнее получится.

- Ну это мы обсудим. У нас меньше двух месяцев.

- А хор? Песня Сольвейг?

- Все будет, девочка. Поверь. Только ты не подведи.

- А Пещера? – не унималась упрямица. – Там же разгром!

- Это тоже будет. И снова тебе нужно просто поверить. Не мне, нет. Ему!

- Никогда не думала, предположить не могла, что Григ так прост, - вдруг задумалась Зоя.

- Прост? – искренне удивилась Аня. – Сложнее Грига только сама жизнь. 

 

 

 

- Ты рад, что Зоя участвует?

- Я боюсь, Аня, и я, с этими нашими занятиями, сто лет ее не видел

- Нет большего мотива, чем страх. Иди ко мне.

Аня присела на диван и похлопала ладонью около себя, Володя послушно сел рядом. Они теперь так сблизились, что стали почти как брат со старшей сестрой. Она заполнила всю его жизнь. Сон, школа, все остальное - с ней. Она подружилась с Зоей, она подружилась с Володиной мамой, она… Она страшилась финала. Если до отчетного концерта между ними ничего не случится, то не случится никогда. Так она понимала. Она, как и раньше, показывала ему технику игры прижимаясь грудью к его спине, но заметила, что это перестало его смущать и… перестало заводить. Сегодня было воскресенье. Он пришел в восемь утра. Логично было, что она встретила его в халате. Правда, не спала она всю ночь, решив для себя, что сегодня или никогда. Удивительно, пока она не увидела его на пороге, она была почти склонна к «никогда». Но только до открытой для него двери.

Что есть намерения и что есть факты? Она провела в ванной целый час, больше. Она удалила волосы с ног. Втирая лосьон она вдруг решила, что слишком заросла где не надо и воспользовалась бритвой. Снова зачем-то налила ванну и добавила в нее вдвое, против обычного, лаванды. Она боялась себя трогать, потому, что каждое свое прикосновение стала представлять его прикосновением и почти кончала. Ванной не воспользовалась, высушила феном волосы причесалась, накрасилась. «Кукла! Ровно, кукла! - крикнула она зеркалу и удалила все с лица. - Ресницы итак черны, губы сами горят. Что ты выжимаешь из себя то, что и так есть?!» Девочка была права. Она была не просто красива, она была, что называется… Она была словно полураскрывшийся бутон утренней розы.

 

     Неприбранная женщина, как правило, непривлекательна. Согласен. Но женщина, окрыленная настоящей страстью… Любой мазок помады – это все одно, что докрашивать «Мадонну Литу». Нельзя улучшить данное Господом. Ее густые (она специально не выщипывала, лишь отрисовывала форму) черные брови делали ее лицо непохожим ни на один глянец. Ее почти желтые апельсиновые глаза совершенно чернели от страсти расширенных зрачков и казались солнечным затмением в яркой оранжевой короне. Бог создал подобное или дьявол…, но сегодня не было на земле равной ей. Она ничего не надела под пушистый белый халат и, удовлетворенная, покинула ванну.

- Мы должны сегодня пройти «Смерть Озе». Она несложна технически, но у тебя нет пока чувства. Ты должен представит смерть своей матери. Нет представь мою смерть. Там ведь три ноты. Но какие! Забудь. Не смотри авторские надписи Piano, Forte, Crescendo…. Представь смерть близкого, без которого не мыслишь жизни, человека, заплачь и заставь заплакать зал. Ты понимаешь?

Володя сидел недвижим, словно он чего-то увидел. Что-то страшное.

- Аня…, - тихо заговорил он. – Аня…

- Что? Что, родной?

- Я не могу…

- Что не можешь?

- Не могу представить тебя мертвой. Точнее… Я представил… и мне стало жутко…

Не хотела, не думала, что так вот, через музыку… 

Да враки это все! Она была под халатом совсем без ничего, надушена, напомажена... Не планировала? Не думала? А вы знаете, я готов ей верить. Иногда планируем мы, иногда кто-то за нас. Неизбежность неизбежного. Желать – одно, иметь – вовсе другое.

Она положила его горячую голову себе на грудь. Запах, что источало ее тело, начал сводить его с ума. Все случилось без единого слова, крика… Только пот и придыхания спринтерского бега… Конец… 

Поверьте. Первый раз - это всегда трагедия. Для мальчика, говорю я. С учительницей, чуть младше матери – катастрофа. Стыд! Кругом стыд! Зоя! Аня крепко прижимала его голову к своей обнаженной груди. Он вдруг начал толи икать, толи кашлять, и…, вскочив, побежал в ванную. Его стошнило. Аня, пока Володя был в ванной, прошла на кухню, налила в два бокала прилично коньяку и вернулась. Володя уже сидел на диване, бледный, с потухшими глазами.

- Держи, - протянула она ему коричневый хрусталь.

Володя, как сомнамбула, выпил, не поморщившись. Аня вложила в его руку свой. Он заглотил и это.

Сила коньяка в его скорости воздействия. Вы можете выпить столько же чистого спирта и эффекта не воспоследует. Но коньяк...

- Что я наделал, Аня? – «поплыл» Володя.

- Неизбежное случается однажды, - вздохнула Аня.

Был ли искренним ее вздох? Да, конечно же нет. Все произошло в секунды, а она распалилась так… Она понимала, что Володе нужно время прийти в себя, но терпение ее было на пределе.

- Иди, ко мне, - притянула она его пылающую голову. – Ты пойми, любимый. То, что произошло, было начертано на небесах. Мне кажется, я любила тебя еще до того, как встретила. Это судьба.

Вновь ее запах, плюс коньяк… Это повторилось, но теперь и дольше и без тошноты. И еще, и еще… К инструменту они сегодня так и не подошли.

- Вова, - обратилась счастливая Аня к мальчику.

- Да, Аня, - безвольно произнес вдрызг растерзанный Володя.

- Время позднее. Мама начнет волноваться. Тебе пора домой.

Ах, как ей не хотелось его отпускать! Но даже в 22 можно быть мудрой. Мудрость подсказывала ей, что впереди у него бессонная ночь. Переоценка ценностей, так сказать. Мы глядим на мир через призму знания, что имеем сегодня. Сегодня ему было дано новое знание, во-первых. Во-вторых, он сегодня впервые солжет матери, что, мол де, репетировал. Далее, он, позвонив Зое, солжет любимой. Ложь! Вот она, истина. Дети… - они ангелы, но ангелы лишь до того момента, когда… Назовите мне человека, кто ни разу не солгал и я пойду за ним во все его пустыни. Ложь рождается вместе с желанием. А желание…, плотское желание…, ни я, ни вы, ни кто другой придумал, кроме как сам Создатель. Я не могу ничего поделать с тем, что описал потому, что это было на самом деле. Но дело даже и не в этом. Дело в том…, что ЭТО происходит всегда. Назовите любовью иль развратом, но ЭТО будет, пока стоит мир. ЭТО и ЛОЖЬ пойдут рука об руку до конца, подпирая друг друга, пестуя друг друга… За что любить мир, если над ним не властвует ЭТО?

- Вова, когда пойдешь, возьми на столике конверт, - сонно (она тоже валилась с ног) проговорила Аня. - Тебе нужно купить костюм к концерту. Это важно. Грига нельзя играть в свитере. Маме не говори, где взял деньги. Я сама с ней поговорю. И, вообще, не думай теперь о деньгах. Я богата, благодаря папе, и я счастлива, благодаря тебе.

 

     Володя оделся, надел ботинки и взял со столика в прихожей конверт. Четыре листа по тысяче. Володя быстро пересчитал по курсу. Оказалось…

 

     Сто сорок пять долларов.