Сп

     - Чем Вам не угодило слово «судьба», или «любовь», например, - Эдуард Осипович подрагивающей от нервного тика рукой пытался заправить дужку очков за ухо, - а прочтя, мда,… прочитав, мои «Объятия», Вы вообще, словно с цепи сорвались. Как же мне пользоваться словами, если Вы наложили на них непреодолимое критическое вето.

     Очки он так и не смог одеть от волнения. Положил их перед собой на только что отрецензированную вслух рукопись, его собратом по перу литературоведом Полонским.

- Дорогой мой Эдуард, - начал рецензент издалека, - никто не запрещает вам пользоваться словами. Я лишь пытался сказать вам, что: опять-таки, вернёмся к нашим баранам, слово «судьба», так же как и слово «любовь», несёт в себе очень большую смысловую нагрузку. Эти слова и без того объёмны, тяжелы и многослойно интерпретируемы. А вы пытаетесь их употребить в произведении требующем тонкости и изящества. Ну, скажите мне на милость, как я должен относиться к фразе: «судьба его была предрешена, впереди Артура ждала любовь». Мало того, что эти два булыжника стоят в одном предложении, тут же приделано имя героя, которое должно появляться только в самых крайних случаях и самых ответственных местах.

- Я решительно вас не понимаю, Полонский, вам всё не в тему…, - но Рецензент не унимался.

- А что это за висящее отвлечённое существительное в названии? Что обозначают ваши «Объятия»? Судя по настойчивой краткости этого слова, ваши герои на протяжении всего рассказа не в силах выпустить друг друга из рук. И весь рассказ они должны сидеть, обнявшись, а они у вас «скромно поглядывают друг на друга исподлобья», как бараны, опять-таки.

     Повисла тяжёлая пауза. Эдуард Осипович теребил пуговицу на пиджаке, делая вид, что сосредоточенно смотрит на циферблат настенных часов.

     - Я всё равно не перестану писать, - сказал он с нотками металла в голосе.

- Помилуйте, Эдуард Осипович, я не запрещаю вам писать, да пишите, хоть упишитесь весь. Для меня одно мучение читать ваши абракадабры. Поэтому, либо вы начинаете писать «кажется» без мягкого знака и не употребляете более этот словесный фастфуд: «зябко куталась в платок», «страстные поцелуи», «горячие ладошки», «влюблённый взгляд», «прошёл год» и прочую несносную дребедень, либо избавьте меня от вашего творчества. Пишите фантастику, там всё равно текст съедает любые словосочетания, - чем не выход. А в реальную жизнь лучше не суйтесь, испортите ещё что-нибудь. Ведь неизвестно, как слово ваше отзовётся.

- Что это вы имеете ввиду? – Эдуард Осипович снова взялся теребить очки, лежащие перед ним.

- Как что, как что! Возьмите Федор Михалыча! Один раз написал про топор и старушку, и всю последующую историю литературы превратил в подражание полицейским романам!

- Вы и в самом деле считаете, … - под напряжёнными пальцами Эдуарда Осиповича оправа очков изогнулась и с громким чмоком выплюнула один окуляр на стол, - «Преступление и наказание» - полицейским романом?

- И не только я, - ответил с нескрываемой гордостью Полонский.

- Ну, знаете, ваши претензии, переходят все границы,… ещё скажите, что Достоевский - не писатель!

- Нет, не писатель, - с улыбкой ответил Полонский.

Эдуард Осипович толстыми колбовидными пальцами пытался вставить линзу очков обратно, но из-за волнения и непомерной наглости Полонского, стекляшка скользила на подушечках пальцев и уже который раз с раздражающим стуком вываливалась на стол:

- Вы хоть представляете, что вы несёте?

- Да нет, уважаемый Эдуард, это вы несёте. Вы тащите вы за собой, мой дорогой - вечно начинающий писатель, непомерный груз чужой непросвещенной мысли. Оттого и произведения ваши мелки и подражательны.

- Хорошо, допустим. - Вял себя в руки Эдуард, хоть у него и кипело всё внутри, но он, волевым усилием, постарался унять дрожь и всё нарастающее негодование, выраженное в нервном тике теперь уже на правом глазу.

- Кто же тогда, по-вашему, достоин исторической и литературной правды? - спросил он с всё ещё заметным придыханием.

- А уж это, мой дрожайший, вы уж сами без меня определите. Начните же наконец читать, а то всё пишите, да пишите! Что я вас учить должен? Я не хочу быть виноват в ваших удачах или неудачах. Что найдёте всё Ваше!

- Экий вы, Полонский, прегадливый человечишко, и так вам не так, и так вам не эдак! Разбередили обидой состояние и в кусты. Нет, чтобы помочь человеку, раз знаете. По глазам вижу, знаете, а всё себе хотите оставить, единолично владеть. Тьфу, на вас! Смотреть противно!

- Радовались бы, что я вас ругаю. А то, слащавые прихвостни из литобъединения захвалили совсем вашу быстропишущую персону. Ну, ни дать, ни взять новоиспечённый Гоголь. Никакого движения вперёд!

- Ага! Значит: Гоголь вам нравится?

- Ну, вы сказанули Эдуард Осипович, как может, не нравится Гоголь! Кстати сказать, я давно заметил, что тем, кто души не чает в Достоевском - не нравиться Гоголь, и наоборот. Такое странное раздвоение. Оно и дальше производит деление, например, политическое: коммунист - значит достоевщина, гоголь - значит либерал. А вы кто, коммунист или…?

- Я смотрю, глубоко копаете, Полонский, так и до «врагов народа» дойти можно.

- Для меня, Эдик, … - Полонский наклонился к самому уху собеседника и громко прошептал, - все кто пишет ахинею и её печатает, где ни попадя – «враг народа».

Эдуард Осипович снова принялся за сломанные очки.

- Вот взять вас. – Продолжил Полонский, - Судя по всему, находитесь вы по другую сторону баррикад от меня. Фёдор Михалыча предпочитаете, депрессивный взгляд на жизнь пропагандируете, иронию не ставите ни в грош, самолюбие в литобъединении тешите. Вы ведь туда за этим каждый день с новым стишком в толстой тетрадке ходите? Улыбки дам и всё такое. Жидкие аплодисменты, восхищённый взгляд, какой-нибудь бабушки-молодушки? За этим ходите, Эдуард Осипович, кажется, я с вами на языке «твари дрожащей» разговариваю? Что вы молчите?

     Полонский с вопросом на лице спокойно смотрел на раскрасневшееся лицо и дергающееся веко Эдуарда. Его оппонент сжал в руке очки так, что и второе стеклышко со стеклянным эхом, выжатое силой злости и негодования из остатков оправы, юркнуло под стол.

- Вон, - закричал Эдуард Осипович, - вон из моего дома, … негодяй!

     От его крика зазвенело ещё одно стёкло в настенных часах и передёрнувшиеся вдруг гири, словно от сотрясенного воздуха, привели в действие механизм курантов.

- Бум, бум, бум, … - не к месту забавно, отсчитывали удары стройные напольные часы.

     Полонский встал, и с видимым спокойствием направился к выходу. В тесном коридорчике не нашёл выключателя. Долго нащупывал в темноте свою пару, трогая невидимыми руками образы обуви. Потом покряхтывая, и чертыхаясь про себя, пытался засунуть пятки: сначала одну, потом вторую, в тесные лунки ботинок с загнувшимися некстати задниками (помогал пальцем). Разгадав секрет открывания замка, и дослушав набрякшую тишину до конца - вышел: вздохнул свободно на лестничной площадке, и тихо, до щелчка, прикрыл за собой дверь.

     На улице уже царствовали сумерки. Пустынная чаша двора, только в самом дальнем своём углу перекатывала каплю забродивших подростков. Отчётливо цокала всеми струнами гитара, блуждали в темноте беспечными светлячками огоньки сигарет.

      Полонский пересёк быстрым шагом двор наискосок, и неоглядываясь, чтобы скоростью сбросить с себя неприятное ощущение только что покинутой квартиры, заспешил к перекрёстку, где празднично подмигивал проезжающим редким авто своим средним глазом светофор. Мысли всё ещё где-то прятались за глыбами предложений не успевших вернуться в «Эдические Объятия», и опустошённая голова шумела летним приятным ветерком. К остановке с весёлым жужжанием издалека катились жёлтенькие окна троллейбуса, пришлось последние метров сто пробежать почти вприпрыжку, и дернувшиеся было к закрытию двери-гармошки, лязгнули назад - впустили.

     Люминесцентные лампы салона, высветили совсем немного пассажиров. Пара, стоящая на задней площадке, очарованная мерным покачиванием движения и забывшая друг на дружке руки. Задремавший, лицом в сумку с рулончиками билетов, мужчина-кондуктор без лица но, в форменной одежде, оживший при моём появлении. И бодрая, озирающаяся по сторонам, старушка с безразмерным чемоданом на колёсиках, из которого торчали кустом голые ветки древесной рассады.

     Полонский вновь перевёл взгляд на молодую пару, вспомнились слова из «Объятий» Эдуарда Осиповича: «…они стояли так близко друг к другу, что тела их в районе живота, касались ремешками…».

- Урод, - буркнул Полонский под нос, -  теперь неделю не отделаешься от этого плебейского стиля…

     Он прекрасно знал, что Эдуард часа через два, когда остынет, обязательно позвонит ему, станет извиняться. Они снова помирятся и даже на следующий день выпьют мировую. Так было уже много, много раз. И опять, превозмогая себя, своё бессловесное я, Полонский будет рецензировать его бесчувственные тексты, и пропускать мимо ушей: «Что Бродскому случайно повезло стать лауреатом, а Бунин баловень судьбы и богатей – чревовещатель нежной и бесполезной прозы…».

      «В самом деле, откуда берутся, эти Эдуарды Осиповичи», - Полонский выковыривал мысли из завалов слов в своей голове устроенных недавним собеседником, - «все они обязательно участники и члены, много печатаются, состоят в союзе писателей, книги за свои деньги издают. Хвастаются друг перед другом твёрдыми и мягкими корками, новенькими, только что вышедшими со станка авторскими изданиями. Лес переводят. Понимают ли господа, что делают? Как они вообще попадают в писатели? Да, и есть ли такая тайная ниша на свете?»

     Если бы ему хватило времени, то он ответил бы сам себе на эти каверзные вопросы, но троллейбус, распахнул все двери на конечной остановке, и пришлось помогать бабуле, вытаскивать непреподъёмный чемодан с рассадой.

     Потом, рецензент-Полонский, из самых добрых побуждений тащил будущие насаждения до ближайших домов, в желтые квадратики окон. Маленькие колёсики, то и дело подпрыгивали на пупырчатом в мелкий камешек асфальте, и старушка едва поспевая за ним, приговаривала ласково:

- Потерпите яблоньки, потерпите…сейчас напою вас,…сейчас.

     Переступив порог своей ванной комнаты, рыцарь слова собирался смыть остатки филологических баталий перед сном, и уже прохладная вода обволокла натёртые ручкой чемодана ладони, как раздался телефонный звонок.

- Вот всё у вас так, Эдуард Осипович, не вовремя, хоть бы раз на минуту раньше позвонили. Да, алло, алло…я,… . Да простил, …да Достоевский писатель. Да,…доехал хорошо,…всё договорились. Да, …ровно в семь. Пока,… до связи. Напоследок в ещё живой трубке, которую Полонский держал мокрой рукой, услышал голос курантов отсчитывающих уходящее время:

- Бум, бум, бум, - протяжно и с достоинством говорили часы в квартире Эдуарда. Но тут же их сменил повседневный и привычный телефонный гудок.