Помочь сайту
Поздравления
СОКРОВИЩЕ
Сегодня в 12:48 -
юрий сотников
Рассказ из сборника – БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА -
Наша мама Олёна уехала в далёкий санаторий, с дочуркой. И мы с малышом остались дома одни.
Нет, мы ей не слишком досаждали своими мужскими досадами; это была для неё очередная профилактика от сердечных болезней. Так сказал наш поселковый главврач – небольшой лысый мужичок с огромным волосатым опытом. Судя по его рукам, опушённым бурой медвежьей шерстью, он уже многим больным вправил кости и души именно туда, откуда они и должны расти.
- Ничего, дорогие, - внушительно сказал он нашей семье. – Чем дольше разлука, тем слаще свидание. Здоровое женское сердце – основа домашней любви. –
Мы, конечно, повздыхали на дорожку, прохладно сидя у обеденного стола на чемоданах; но потом горячими поцелуями и тёплыми объятиями согрели друг дружку до скорой встречи. И даже наш дворовый пёс Санёк с удовольствием вылизал слюнявым языком все подставленные губы.
- Ждите нас! – с верой крикнули напоследок из поезда.
- Всё будет хорошо! – надеждой и любовью ответили им от перрона.
Вот теперь вся домашняя готовка, уборка, стирка и глажка легли на мои мужские плечи – хотя я с самого детства стремился к железному стахановскому труду. Но вместо магнитной руды добываю глазки из картошки.
Сижу над тазиком; чищу картофель, свеклу и морковь – для борща.
Они немного сопротивляются мне, не желая донага раздеваться – стыдливы; но мой остро наточенный ножик тонко и ёмко срезает кожуру. Их одежды падают наземь словно придворные платья кавалеров и дам, и я укладываю клубни в одну железную миску, готовясь ко вкусной кухонно-дворцовой оргии.
Мне не нравится нарезать продукты на овощерезке, даже луковицу, от скрипучих визгов которой текут сострадательные слёзы. Потому что под стеклянным колпаком строго гудящей машины, клубни, все до единого, приобретают общий фасонный вид - как будто их настругали для огородного парада во славу урожая. А одинаковые, они во время варки склющиваются в клейких бульонных объятиях, и тонут на дно, превращаясь в балласт от борща.
Нет. Сначала овощам нужно серьёзно намять бока, катая их по татами ладоней; а потом ножиком разделить на крупные кубатурки, которые затем уже покрошить звёздами, лунами, солнцами – как подскажет фантазия – придавая им форму и содержание мирозданья. Вот тогда в борще будет кипеть целая вселенная, а не безвкусная стружка пищевых отходов. И хорошо бы ещё в последний момент, когда почти все клубни заряжены в боевой патронташ белой кастрюли, случайно порезать свой палец да капнуть под крышку – чтобы овощи почувствовали необратимость, смирились со своей участью, и распавшись на мелкие витаминки, зажили во мне с удвоенной радостью.
Тут заходит мой малыш; а я его час назад послал в магазин за укропом с петрушкой.
- привет, - грустновато сказал он, стараясь не вешать нос. Но тот всё равно смотрел на застёжки сандалей, а не в голубые облака.
Мне всегда становится жалко людей, которые прячут от мира глаза, огораживая их щитами повседневных забот.
- Виделись, - отвечаю. - Что случилось? говори, да не виляй.
Он всё-таки попытался подёргать хвостиком в разные стороны; как щенок, наложивший кучку где-то глубоко под кроватью, и для сокрытия закидавший её старыми тряпками. Но запах-то просачивался - а я мудрый мужик и нюхач.
- ну, там в магазине была большая очередь, и я стоял долго, ждал…
- И как обычно смотрел на торты да конфеты, - надоело мне нянчиться с ним. - Что потерял: кошелёк или сумку?
- ве-ло-си-пед, - произнёс он по слогам, как будто сначала угонщики отвинтили руль, потом колёса, а после уже ускакали, тряся задницей, на голой седушке.
Я присвистнул: - Фьюиииить! - не совсем как соловей, но тоже блистая впечатляющими коленцами. И сам себе внушил – не свисти, денег не будет.- Малыш, а ведь мы лишаемся денежек из-за твоего разгильдяйства.
Наконец-то он поднял голову: высоко, гордо, обиженно. Словно бы та кучка под кроватью была не его, а какого-то приблудного щенка: - я его не терял, у меня его украли!
- Как велосипед могли украсть, если я дал тебе замок и цепочку? Значит, ты его просто бросил на улице, непристёгнутым, а сам побежал за конфетами.
- нет. - Он стал резок как нож у меня в руке. И губы сжались будто осиное жало, сердечком. Попнувшись, малыш вытащил из сумки замок; и цепочку. Она была перекушена каким-то воровским инструментом – скорее всего, кусачками. - Вот, видишь? Нас по настоящему ограбили.
В его синеватых глазах подступающим штормом темнело негодование добра на подловатое зло; но иногда и просвёркивали искры восторга – как же, мы ведь страдающие жертвы средь ужасного мира.
- Обокрали, - поправил я, следуя закону и уголовному кодексу. - За грабёж статья больше, вплоть до высшей меры.
Малыш удивлённо распахнул прежде на часок запертое от людей сердце: - неужели могут расстрелять?! - и две буквы эр прорычали в слабом голосе холостой пулемётной очередью.
- Да нет. Но за ноги подвесят в кутузке, и будут со всей полицейской дури лупить по почкам. А это ещё хуже – лет десять промучаешься инвалидом и сдохнешь как пёс.
- юрочкин, скажи мне… - он стал тих как мышонок, и заторможен как улитка. - а наш участковый тоже такой?
Я оскорбился за капитана Мая Круглова: - Ты с ума сошёл? Там много честных людей; но и палачей тоже хватает.
Нет, капитан не такой – давно убеждал я себя; он совсем инаковый - непохожий на других, а космический.
Малыш почесал в затылке, встряхивая средь русой чуприны то ли разных козявок, налетевших от свежего ветра, то ль мысли свои. - если всё на самом деле так жестоко, не надо нам обращаться в полицию. А то они этих похитителей за велосипед покалечат. И мне будет больно. -
С чего бы это? – подумалось мне. Не тебя же бьют, и не твоя кровь из носа течёт.
Я вообще с некоторых пор подзабыл, что на свете есть сострадание. С телевизора о нём как-то глухо говорят, а всё больше про террористов и апокалипс, про реки крови. Поэтому когда показывают больных стариков да детей, с просьбой о помощи, то я почти всегда их благословляю на смерть – пусть подыхают, раз нечем держаться уже. На том свете им будет лучше.
Но вслух я спросил о другом: - Что же нам делать теперь? простить подарить?; – а моя жадность скребёт по душе, словно медный грош по отощавшему кошельку.
- у меня есть идея. Мы возьмём нашего дворового Санька, и натравим его по следу – на замке ведь остался запах.
Я вздохнул, давно разуверившись в собаках. Они нынче все стали шелудивые: питаются с помоек и всемером бросаются на одного.
- Не-пой-дёт. Наш Санёк беспородный пёс, и у него нюх только на колбасу да мясной суп. Он может унюхать маленький, трёхколёсный велосипедик – а твой школьный этот кобелёк не потянет.
- тогда мы попросим собаку у участкового. Она у него милицейская, наслеженная. – Малыш был упрям как бычок.
- Не-вый-дет. Капитан Май тоже подобрал своего мелкого Космоса на улице. Нет у нас в посёлке ищеек, ты понимаешь?
- зато наши не такие изнеженные. – В синеватых глазёнках и губках сердечком мне привиделся облик сдутого воздушного шарика, который пригласили на весёлый парад, но петлю затянули некрепко. - Давай, а?
- Ну хорошо.
Сначала мы позавтракали.
Я кушал скучно и невкусно, хотя долго готовился к этому борщу: то ли перегорел, играя ножичком, то ль мешали всякие криминальные мысли. А мой малыш за двоих махал ложкой, наверное придумывая занимательные приключения, к которым приведёт нас погоня за велосипедом.
И вот мы стоим перед участковым Кругловым, который придерживает свою домашнюю дверь: чтобы его ужасный пёс, по прозвищу Космос, не вырвался на волю вселенной и не скушал нас с потрошками. Сейчас выходной; капитан Май в майке и трениках с отвисшими коленками – а на мне, напротив, рубашка с погончиками; и кажется, будто я пришёл к нему за показаниями милицейского счётчика, который каждый день накручивает мне новые неоплаченные правонарушения.
- здравствуйте, дяденька участковый. - Из-за моей спины, вернее из-за поясницы, выглянул малыш; и стал быстро тарабанить, пряча испуг за множеством слов: - Вы извините, что мы потревожили, у вас наверное долгожданный отдых, вы целую неделю гонялись за преступниками, а мы к вам со своей ерундой…
- Товарищ Май - пожалуйста, одолжите нам свою собачку до вечера,- перебил я маленького тревожного дристопузика, здраво понимая, что как взрослые, мы скорее найдём общий язык.
Капитан удивился; он стал в позу внушительного ковбоя, засунув большие пальцы за резинку штанов. - А зачем вам? - и казалось, при неправильном ответе откуда-нибудь вылетит револьверная пуля.
Но я не собирался юлить.
- У моего мальчишки кто-то слямзил велосипед. Замок перекушен. Может быть, Космос его по запаху найдёт?
- пожа-ааалуйста, дяденька участковый, - снова пронюнил мой малыш, доверчиво напирая на жалость. - Он ведь у вас такой умный.
- Ну, не умнее меня. – Май попнулся на месте, почёсывая пяткой о пятку. - Вы могли бы и в милицию обратиться; - но по расслабленому виду добротного семьянина было ясно, что идти сейчас на работу ему ой как не хочется.
Тут из комнат раздался пронзительный голос то ли домашней ссоры, а то ль любовной утехи:
- Милый! Ты с кем там болтаешь?
Круглов вздрогнул, оглянулся: - Иду, родная! - и сунул мне в руки пёсика, а малышу намордник с поводком. Потом закрыл тихо дверь.
Мы вышли на улицу с Космосом. Не с тем, который на небе – а тот, что виляет хвостом, порываясь бежать, играться, и какать под кустик.
- Я ведь тебе говорил, что он маленький.
Этот космос едва ли был больше упитанной кошки, и даже подшёрстные блохи никогда не считали его огромной вселенной.
- зато ты послушай, как он на ворону лает! У него голос прям из оркестра.
- Ну мы же не ворону ищем, - вздохнул я. Наверное, моё взрослое неверие портило настроение мальчишке; но что я мог поделать, если бочку моего давнего оптимизма запоганила ложка нынешней нудной нуды.
Малыш с надеждой поднёс замок и перекушенную цепочку к мокрому носу резвящегося Космоса. Тот на минутку угомонился, понюхал – и ка-ааак пырснет!
- чихает! - радостно воскликнул мальчишка, счастливо светанув синью мне в лицо. - Значит чувствует запах, найдёт.
- А может быть, ему просто замочная смазка не нравится. А, пёсик?
Тот утёр нос правой лапой, потом гордо поглядел на меня: и подняв хвост как флюгер по ветру, рванул в сторону мелких домишек со старым хозяйством.
Здесь тише, чем у нас в центре посёлка, уютнее как-то.
Хоть мы и живём почти рядом, в полуверсте, но тут я всегда подтормаживаю свою каждодневную спешку, сдерживаю повседневную суету: будто это есть какой-то потусторонний мир. Много теней от плодовых деревьев, не так угорающе жарит солнце, и после хорошего ливня аромат абрикос, слив да яблок, держится предолго в носу, как будто навеки застряв среди волосинок.
- здравствуйте, бабушка! – Мой преприветливый мальчишка уже успел познакомиться со старухой, везущей в тележке возок оранжевых абрикосок. Я тоже ей невдомёк улыбнулся, зная, что тут все всегда здороваются со всеми: - Доброе утро; - и только наш пёсик вдруг осклабился на поклажу с ехидством неподкупного сыщика, и визгливо залаял – выворачивая мелкую пасть то на абрикосы, то на старуху.
- Ты чего это, ась? - сначала испугалась, а потом возмутилась бабулька. На её носу повисла капелька пота, и дряблые щёчки покраснели от стыда. - Своё везу, вы не думайте глупостей.
- а откуда абрикоски? - хоть и с застенчивостью юнца, но упрямо вопросил малыш, строжа свой хлипкий голосок под нашего участкового.
- Да от соседей, - искренне ответила бабуля. - У них со двора прямо на улицу сыплется, урожай в этом году ох какой ярый. Не пропадать же добру, угощайтесь.
Она переступала с ножки на ножку, словно бы умоляя угоститься – а то ведь одной и вправду будто бы кража получается, но с нами вместе это уже не воровство, а обыкновенное позычивание лишнего у ближнего. Соседи, наверное, были добры к ней; и мы с малышом, не чинясь, съели штук десять оранжевых сладок.
Правда, он меня перед едой тихонько спросил – а можно ли так даром брать чужое, и есть? – и я ему тоже тихо шепнул, что если это добро лишнее или уже кем-то украденное, то можно.
Дальше через дорогу хромоногий дядька волок ещё один нагруженный возок: две ручки, тазик, да колесо снизу. Видно было, как ему трудно и везти, и одновременно приглядывать за своей каличной ногой, чтобы она не подвернулась. Он, бедняга, сильно вспотел, запарился от натуги, кряхтел; но всё же свою ношу ему не хотелось бросать.
И опять наш пёсик сорвался навстречу: бесится-лает, не давая проходу. А дядька его отгоняет то палкой, то здоровой ногой.
- Эй, мужики, уберите собаку! Иначе я её крякну со всей своей дури.
Пёсик и мужичок походили на двух заморышей, сцепившихся в схватке мослов и костей. У одного пропеллером вертелся чёрненький хвост, а у второго суковатая палка.
- дяденька, позвольте узнать, - очень вежливо и добросердечно поинтересовался мальчишка, оттягивая поводок, но недалеко; - что это вы везёте и откуда?
Мужичок отёр лоб и лицо подолом грязноватой футболки: - Любопытный ты, пацанёнок; но мне скрывать нечего – я у дорожников щебёнку купил за банку самогона, и теперь перетаскиваю её домой.
- но это же нечестно.
- А честно будет, если дом мой развалится из-за подмоченного фундамента, и вся семью пойдёт помиру? Сточная канализация крякнула, нас подмывает после каждого ливня, а начальникам хоть кол на голове теши – только отбрёхиваются.
После этих слов затих даже Космос, шелудивый прокурор.
- Не тяжело? может, помочь вам? - словно бы кто-то дёрнул меня за язык. Так частенько бывает: ляпну без мысли, а потом уже сам не рад, что ввязался.
- Да помогите, - согласился дядька, уступая мне штурвал своего тележного механизма. На душе у него видимо отлегло: один бы он таскал ещё полдня, и устал как мученик.
Стянув рубашку, белую-пребелую, я взялся за работу. В моём малыше в этот миг боролось благородство со статьями закона. Но всё же добро через силу в нём победило: на куче со щебёнкой замелькала дядькина совковая лопата, набивая на слабеньких ладошках водянистые пузыри быстро заживающей славы. Даже Космос завертелся туда да обратно, нося на зубах мелкие камушки - и длинный поводок как змея волокся за ним, то бросаясь через асфальт, то прячась средь зелёной травы.
Когда мы перевезли всё оплаченное банкой самогона, мужичок пригласил нас под крону дворовой яблони. Плоды гроздьями, кистями и поодиночке щедро висели над головой, наливаясь краснорожей зрелостью.
Мужичок, обмахнув тряпкой большой толстый пенёк, поставил на него две кружки козьего молока, и рядом булку домашнего сдобного хлеба.
- Угощайтесь. Закуришь?
- Спасибо, я не курю.
- я тоже, - гордо отказался малыш.
- Давно?
- Да с юности, не понравилось.
- а я с самого детства, - по-чемпионски похвастался мальчишка.
- Сынок твой?
- Блудный, я к нему недавно вернулся.
- нам друг без друга плохо было, - пожаловался дядьке малец.
- Это я понимаю, - вздохнул мужичок. - Мне вот тоже без сына херовенько, - и краешком глаза взглянул на мальчонку, не сердится ли тот за грубое слово. - Я ему предлагал вместе жить, дом-то большой: а он ни в какую – у моей семьи, говорит, должно быть своё личное жильё, чтобы никто не указывал. Его мать, моя жена, уж больно задорная баба – и в каждую дырку лезет своим длинным носом; вот и поссорились. Чего там скрывать – съела она невестку.
- Тяжело, наверное, без сына.
- Да о чём ты?! - В хрипловатом прокуренном голосе послышалось напряжение ещё не порванной, но уже надрывно скрипящей струны, по которой кто-то словно назло водит зазубренным смычком. - Ну что я один с больной ногой могу сделать? - только розетку сменить. Сын, конечно, на выходные подъезжает помочь – но опять они с матерью ругаются за жизнь, за невестку и внука.
Мы немного сострадательно распрощались с бедным раненым мужичком, у которого не очень-то ладилась семейная юдоль; и потопали дальше. У каждого человека своя бедолажка: его вот мытарит сварливая жёнка, а нас тревожит похищенный лисапед.
Тут весёлый Космос почему-то радостно взвизгнул, и стремглав, не разбирая дорог да кустов понёсся к поселковому вокзалу. Мы поскакали за ним: я пыхтел как натруженный паровозик, а впечатлительному мальчишке вся эта пустая беготня была даже интересна. И если бы из-за угла газетного киоска вдруг выглянули велосипедные рога, то он ничуть не удивился, а громко воскликнул – эврика!
- юрочкин, что бы это значило? – Мой малыш вдумчиво почёсывал подмокревшую чуприну на лбу; а всё потому, что Космос резко затормозил возле городской электрички, и стал во всю мочь слабеньких сил тявкать на её открытую дверь.
- Этот благородный пёс указывает нам направление розыска. – Я вздохнул: - Ну что – поедем в город, или бросим всё к ядрёной бабушке?
Мне ужасно не хотелось тащиться в жаркие загазованные дали; но мальчишка возмущённо упёрся:
- никаких бабушек! Зло должно быть найдено и наказано! –
Кряхтя да ворча, я вошёл вместе с ними в последний вагон.
До города ехать было всего с малый час, пяток небольших остановок; но боже мой! – как же я трясся от стыда, потому что забыл с собой деньги. Мы-то ведь думали, что нагоним воришку в посёлке: а теперь приходилось оглядываться по сторонам, предполагая в том или ином пассажире скрытого тайного контролёра.
Что интересно: контролёры, гаишники, и прочие разные проверяющие, ужасно любят прятаться под вагонными лавками или за дорожными кустиками. Они прекрасно мастырятся под обыкновенных граждан, легко меняя окраску, оснастку, и человеческий облик. Они гордо называют всех безбилетников – и даже самых несчастных, безденежных – трусливыми зайцами; хотя сами походят на хитрых хорьков. Которым никакого мяса не нужно – а только дай прокусить беззащитную безбилетную голову, чтобы сосать её мозги своими упрёками, нотациями и штрафами.
Мой добрый товарищ Янко вообще никогда не покупает билет: если с красной повязкой проверки подходит милая женщина, а тем более девушка, то он своим белокурым обаянием и улыбкой сатира почти всегда обращает её в лоно симпатии – как наставник влюблённых сектантов. Ну а уж коль на заячью охоту выходят неприступные мужики, с дулами нахмуренных глаз, то тогда вспуганный Янка носится по вагонам из конца в конец – делая хитрые прыжки, скоки в сторону, и то вылетая из одних дверей, то снова влетая в другие.
Я так позориться не могу, ужасно постыдно; и хорошо, что мы доехали до города без особых приключений. Только Космос подластился к одной уважаемой женщине, со смаком вкушавшей пирожки с мясом: и она его чуточку подкормила остатками пиршества.
- юрочкин, я кушать хочу, - шепнул мне малыш, поддакивая сам себе заурчавшим животом.
- терпи, - так же тихо ответил я, не желая ходить с протянутой рукой. – Взялся за гуж, так не говори что не дюж.
И он сразу замолк, вырабатывая внутри недюжинный характер.
В далёком городе нам всё стало любопытно: мы с туристическим интересом оглядывались по сторонам – дома, магазины, детские и спортивные площадки.
А наш пёсик бежал, радостно посвистывая, и привлекая к себе хвостатых друзей да подружек; они то и дело подбегали к нему, чтобы обнюхать морду да зад - все в репьях да колючках, а он чистый ухоженный.
Видать, бродячим собакам было немножко обидно за свою неухоженность: они так горделиво отходили от пёсика, словно в домашней обстановке под ласками хозяев он потерял свой собачий нюх, и неприступную стать природного естества. В их фырканье слышалось небрежение мылом от блох, конурой и ошейником; хотя от сосиски или котлеты они бы не отказались – но только не за свободу и волю, как читалось в их укоряющих взорах.
А пёсик ни к кому из них и не ластился: он тоже обнюхивал каждого пса, или псину, но делал это вальяжно, как городской щёголь попавший на деревенскую немодную вечеринку. По его морде казалось, что позови он всерьёзку любую из псин, и она тут же пойдёт танцевать с ним - а любой из псов просто жаждет стать его верным другом, и тут же поднять кверху ушки, если он позовёт.
- юрочкин, правда он смешной? - спросил у меня шаловливый малыш, пуляя в свору собак абрикосную косточку бабушки.
- Да не смешнее тебя и меня, - ответил я ему, подняв её и спрятав в карман, чтобы потом посадить во дворе, и вырастить для нас целое абрикосное дерево. - Все собаки своим дерзким носом и виляющим хвостом очень похожи на людей. Разве ты не замечал?
- я давно уже заметил, но только стеснялся сказать. Ведь стыдно жить человеку собакой.
- Не скажи: собаки благороднее нас. В них меньше зависти и жадности, потому что они страдают только из-за одних костей и конур. А у людей стоооолько всяких искушений.
Я глубоко вздохнул, распотягивая руки к небу, словно бы моля сделать меня в следующей жизни уличным псом.
Малыш удивился: - ты тоже страдаешь? - и вдруг испугался: - из-за нас?
- Глупости. - Я обхватил ладонью его русую макушку, и едва ли не впился в неё губами от отеческой нежности. - Как раз с вами мне стало очень хорошо.
- правду ты говоришь? - тихонько-тихонько шепнул он, боясь разбудить слегка сонную природу вокруг нас, чтобы она не спугнула то светлое чувство, что почти яво осязилось вокруг.
- Правду.
Но тут вдруг избрехался неугомонный Космос: он снова громко залаял, и даже с каким-то подхриптыванием - как будто у него уже зла не хватало на всю эту воровскую кутерьму, завертевшуюся возле него. Он лаял и не понимал, что люди берут-то по сути бесхозное, которое без надобности не в прок пропадает.
Мы уже подошли к городской ратуше, из коей угрюмые и потные мужички в чёрных костюмах выносили большие картонные коробки, и мешки, перехваченные вензелями совершенно секретно крест-накрест. Они грузили их в чёрные бронированные автомобили, с бойницами по бокам для пулемётов; а тут же из белых бронированных автомобилей такие же потные, но только весёлые мужички в белых костюмах, выгружали свои большие картонные коробки с вензелями для секретного пользования.
- неужели война? - испугался малыш.
- Не думаю, бомбёжки не слышно.
А Космос всё надрывался, выворачивая свою пасть, и живот с хвостом, словно намерялся один сожрать всю эту шайку. Тогда смелый малыш подошёл к ним поближе: - дяденьки, а чего вы тут делаете?
Старший когтями прихватил его за плечо, и пихнул ко мне: - Не мешай, мальчик!.. А вы, пожалуйста, присмотрите за сыном, а то,.. -
Что будет дальше, он не сказал; но дуло пулемёта почему-то повернулось в нашу сторону.
Тут я почувствовал болезненный тычок под бочок; и повернулся уже заранее со злостью, собираясь крепко дать сдачи, с копейки на целый рубль.
Но удивился: - Капитан Круглов! Как вы здесь оказались?
- Тише, тише, - мягко подшепнул тот, с недоверием поглядывая в сторону бронированных чудовищ и их мягкотелых обитателей. - Меня со товарищи срочно вызвали охранять ратушу.
- от кого, дяденька участковый? - немедленно встрял малыш, смачно ковыряясь в носу раздирающего любопытства.
- От всякого сброда, как сказал нам начальник полиции.
Мне стало обидно: не так уж, чтобы совсем, но на языке зачесалось – хотелось подойти туда настоящим героем и плюнуть погуще прямо в лупатые фары. - Мы не сброд, а народ.
- Вот то-то и оно – вы же их и выбрали себе на шею, - съехидничал капитан. - Не понял ещё? – власть меняется после выборов. Те собирают свои манатки, а эти на их место спешат.
- дяденька участковый, а что в коробках?
Тот усмехнулся: - Взятки, наверное, деньги. Подарки там разные, и компромат… Космос, ты ближе всех подходил – что учуял?
Пёсик, нежно ластившийся к ногам своего хозяина, сразу оскалился и зарычал: - Гав! Гав!
- Собаку-ищейку не обманешь, - погладил своего карликового волкодава хвастливый Круглов. - Она криминал за версту чует.
Малыш, бурно каруселивший вокруг места преступления то туда, то сюда, тут же застрял возле ног участкового, заглядывая тому в глаза вместе с пёсиком Космосом. Мальчишка был похож на крохотное солнце, а пёсик на маленький космос, и казалось будто вся вселенная смотрит в очи Маю Круглову, ожидая его важных распоряжений.
А капитан стух, упрятался в плечи, сконфузился: - Ну что вы так на меня уставились? Я даже не имею права потребовать у них документики, а не то что открыть коробки. Ведь это всего лишь наши подозрения, и ни одного фактика на руках.
- дааа, - протянул укоряюще малыш, нанизывая на тоненький голосок свои толстые обиды, - а когда мы строили цирк в посёлке, то вам не нужны были фактики, и вы сразу встали на сторону циркачей.
- Не обманывай! - надув губы как ребёнок, возмутился Май. - Я просто был ко всем справедлив, ты вспомни. Отец, подтверди.
- Угу.
Меня так развеселила их мальчишеская перепалка, что не хотелось вступать в пререкания. С капитаном меня связывали братские мужицкие узы, но и с малышом ещё крепче стянула отеческая пуповина – я теперь не мог себе выбрать из них настоящего кумира, чей портрет повесить на стенку.
- Что угу? Вы мне не верите?! Ну тогда смотрите!
И расстегнув на две верхних пуговки китель, Май шагнул вперёд прямо на пулемёты:
- Предъявите, пожалуйста, документы!
Не знаю, как это объяснить, но меня тряхануло от милицейского голоса. Вдруг показалось, что будто я пришёл в революцию, за совесть и справедливость - а вместе со мной и с народом туда же пришла армия, флот и милиция, прежде прикормленные ложью да лицемерием, но теперь уже наши навечно.
- дяденька участковый, не на-ааадо, - заканючил малыш, и потянул того за обшлаг, едва ли не отрывая золотые пуговки.
Но было уже поздно. К нам спешным шагом подошли разбираться два строгих костюма – от белых и чёрных. Казалось бы, при смене власти они должны стать врагами, злыми антагонистами: но тут почему-то взялись за руки как в детском саду, и даже пропели в унисон:
- А в чёооом дееело?
Капитан немного смутился, потому что от жгучей обиды на нас с малышом, не успел придумать повод для своей закавыки. - Да понимаете, тут поступили сигналы из ближних домов - люди-то видят с балконов и окон, что вы тут коробки какие-то грузите, нельзя ли проверить.
Сейчас в этом широкоплечем, кряжистом, мощном – или как там ещё сказать – теле – вспыхнуло столько застенчивости, сколько и в невинной девчонке после первого поцелуя. И это была отнюдь не трусость, а просто обыкновенный стыд рядового войны от неумения общаться с генералами тыла. Не то что на ушах, а даже на крепких скулах капитана Круглова выступили красные пятна неловкости.
И костюмчики это сразу почувствовали: одёрнулись, расправили фалды, и поправили галстуки.
- Мы вам не обязаны предъявляться, - горделиво и злонравно бросил чёрный костюм, словно тяжёлый камень, едва не отбивший ногу. - У вас есть начальник, который вам приказал охранять – вот и делайте своё дело. - Он видно, был очень недоволен тем, что приходится покидать тёплое место, и удобную вешалку.
Зато белый костюм рад-радёшенек такому фавору в своей личной судьбе; он весело хмыкнул и примирительно кукарекнул:
- Да не петушитесь вы из-за мелочей! народ имеет право знать несекретные тайны своего руководства. - Белый костюмчик ещё раз широко улыбнулся, и быстренько принёс какую-то коробку с простенькими вензелями для общего пользования. - Смотрите, пожалуйста – у нас больше нет тайн от своего народа. - Он тут же к слову ехидненько укольнул, исподтишка поглядывая на чёрный костюм: - Хотя раньше, до смены власти, секреты действительно были. А зря – может быть, не пришлось бы собирать вещички на выход.
Чёрный зло посмотрел сначала на него, потом на нас с капитаном, и с яростью плюнув в лицо асфальту, гордо удалился.
А в коробке не оказалось особенных тайн: обыкновенные серые документы – указы, депеши, распоряженья – серо испечатанные серыми буковками.
- Ну и стоило из-за этого такой шум поднимать, - укорил меня Май Круглов, больше уже ни на кого не обиженный, и хотел оглянуться где же мальчишка.
Но тот сам словно маленький ужик выполз из-под его локтя, держа во рту, образно говоря, большую и вкусную добычу-лягушку: - а мы и не поднимали, мы тихонечко спёрли, - шепнул он, зорко посматривая по сторонам в опасении неприятных врагов.
Я возмутился подобной наглости: - Что это ещё за спёрли? Надо говорить – взяли, позаимствовали, или в крайнем случае, позычили. А ты тут ругаешься,..
- тише-тише, - засуетился малыш, прихлопывая себя по коленкам.
- Погоди со своими нотациями, - перебил меня и Май. - Чего это они там могли спереть?
- а пойдёмте покажу, - и мальчишка шустро нырнул в густые кусты, где над грязным задрипанным, но толстенным мешком, уже глухо поскуливал восторженный пёсик.
Осторожно продравшись, чтобы не покарябать свой новый китель, капитан Круглов возмутился, наступив блестящим туфлём на такие же восторженные собачьи какашки: - Космос, если ты так сильно радуешься, значит, опять в какую-то авантюру попал. Признавайся.
- нет, он молодец, - заступился за хвостатого друга глазастый мальчишка, - и это не авантюра, а настоящие сокровища.
Он распахнул перед нами грязный мешок, в котором, казалось мне, набита грубая бомжеватая ветошь. Но там были деньги – в пачках да россыпью. Мильённые денежки.
- откуда-аах?! - потеряв голос басистого капитана, ахнул обыкновенный небогатый участковый, когда-то давно родившийся из бедной рабочей косточки.
Я же просто онемел. На эти деньжата мы с любимым сыночком могли бы купить нам шикарный дом, и тот вездеходный мотоцикл, о котором мечтал я сто лет, даже ещё не родившись.
- да мы у этих спёрли. - Малыш почти танцевал от радости, ожидая высоких похвал и ящик мороженого.
- Как же вы догадались? - наконец-то прорезался капитан, перестав смешно кукарекать.
- а мы не гадались, это Космос почуствовал, наверное носом.
Богатство. И никто из нас не знал, что с ним делать.
Мальчонка, видать, очень надеялся на своих взрослых товарищей: но в моей, да и в милицейской голове тоже, проскакивали – нет, соблазнительно и вальяжно фланировали видения не то чтобы сытной и комфортной, а прямо-таки роскошной жизни на каких-нибудь Вирджиниевых островах, где самба-мумба, и баунти сами в рот падают.
Именно в такой миг и проверяется душа на искушение плоти: она всегда радуется или страдает, когда тело удовлетворяет свою приходящую блажь. По сути, ей наплевать на чревоугодие, роскошь да похоть человеческой жизни – не она ведь ест, или возлежит в лени на мягких перинах, иль наслаждается распутством. Но почему-то как раз в ней засели две самые занозистые занозы, совесть и стыд - так жестоко скребущие по сердцу, когда тело поддаётся на сладкие соблазны.
- Как будем делить? - спросил я Мая Круглова, глотая густую слюну, в которой уже плавала роскошная яхта с голыми девками.
- Боюсь я. Как бы не поймали… может, вернуть? - Но в его глазах костром горело неутолённое желание нового быта, без старой крикливой жены и обузных забот.
- Дурень ты; второго шанса не будет, учти. –
Нет, не его я убеждал, а себя. Я несколько раз находил деньги на улице, и всегда бросал их в стеклянные ящики для пожертвований, детишкам; но там была мелочь непузатая, жалкая - а тут меня разрывала на части охуенная жадность. Я даже грубым матом тут написал, чтоб были понятны её невыносимые размеры.
- Знаю. И сам убеждаю себя, что это бог мне послал. Я ведь заслужил эти деньги за столько лет беспорочной службы. - Хоть на мешке не было ни голубиного райского крылышка, ни тёмного адского копытца, капитан верил будто ему послано испытание. А я вот не сомневался, что меня настигла робингудская справедливость фортуны.
Но на мешок легла маленькая ангельская лапка хохочущего над нами рогатого беса:
- мы всё отдадим в благотворительный форт… -
Поначалу мы с Маем даже не допёрли: нас на Земле уже было только двое, а мир сузился до бумажек с двухглавым орлом. Зато потом у этого полусонного орла разверзлись бездонные лупатые очи, и хищно окрысился клюв.
- Ккуууда?! - воскликнули мы в один клёкот.
- не орите, пожалуйста – их надо отдать детям, которые больны клейковиной, я по телевизору много раз видел, - прозвучал набатом тихий голосок.
- Лейкемией, - поправил его капитан, словно эта поправка к дурной мальчишеской голове могла бы что-то изменить. Но я уже до последних струн души знал барабанный характер своего малыша: и раз в его сердце загремели героические марши будёновцев, то уговаривать было бесполезно.
Я всё же попытался пробиться к его благоразумию, которое по взрослому выло во мне:
- Зачем же отдавать всё, если можно оставить себе половину – ну или хотя бы четверть, маленькую десятинку.
- а ты хочешь вылечить половину детей, а остальные пускай умирают?
- Но ведь эти деньги взятошные, и получается что ничьи - их уже не учли, потеряли, а детям теперь другие найдут.
- где их могут найти, если вот они валяются в мешке, уворованные?
Вот же маленький выродок – он легко, без напряга, бил нас своей детской железной логикой.
- Хорошо, - сказал капитан. - А мы рассудим иначе. Ведь тут половинка совсем не твоя, а моего храброго и умного Космоса. - Он от жадности, и от обиды на пацана набивал цену своему глупому трусливому пёсику. - По справедливости – пусть он сам решает, что ему делать со своей долей. -
И мы втроём посмотрели на бедную собачку.
Почему бедную? - потому что сейчас от неё зависела судьба капитана Мая Круглова, её небогатого хозяина; и по взгляду безумных милицейских глаз я зримо чувствовал, что если она сейчас сделает неправильный выбор, то получит пинком под зад от тёплого дома и сытной косточки.
Я своего пацана, конечно, не пну – люди мы, человеки; но припомню ему всякую свою боль и обиду, даже если он когда на ногу наступил. Глупый дурачок: как он не понимает, что всех страждущих этими деньгами не спасёшь, а только подымется злой да завистливый кипеш родителей – лечите моего ребёночка! нет моего! – и каждый будет напирать на то, что его любовь к деткам самая божественная.
Брехня. Они ведь, эти лживые взрослые, живут в уютных многокомнатных домах и квартирах: но почти никто из них не готов пожертвовать своим тёплым кровом во спасение сына иль дочери. Им много легче выть и ныть соплями из телевизора, чем отдать свою сладкую жизнь во имя ребёнка.
Да и есть ли любовь в нас, родителях? – есть ли она настоящая, смертная, во мне и в Мае Круглове?
Всё это комом встало в моей голове, запузырившись денежным мешком - как счастьем. И у капитана, я видел, черепушка с фуражкой раздулась до неимоверных размеров от мыслей: так что неподкупный тощий орёл на кокарде обратился в жадную тучную курицу.
- Не томи, Космос; я прошу твоего ответа. – Капитан Май пожурился в плечах, трясясь перед верным псом как изменник; а потом окончательно сник в обвисшие штаны со стрелочкой, когда пёсик потянул зубами мешок к мальчишке, в его необъятную вселенную.
Шатаясь, мы с участковым едва выбрались из неволи несбывшихся желаний; и под прицелом двух пар предательских глаз, с деньгами почапали до ближайшего благотворительного банка – а оттуда в пивную.
Я думаю, что серьёзная пьянка – запой – никогда не бывает от счастья.
Потому что если, например, свадьба, или родился ребёночек - то наутро уже надо почковать молодую жену для семейной жизни, а дитё начинать учить уму-разуму; но с нетрезвой головой я сам как дурак, хуже младенца. За любой радостью всегда следуют жизненные будни, которые становятся для меня вернейшим средством от похмелья.
В несчастье же всё не так. Сердцу уже мнится, будто жизнь навеки окончена, и вместо неё осталось только пустое существование: как у таракана, ползающего под ногами в ожидании тапка. Беда может быть и не такой уж серьёзной; но похмельным утром, глянув на себя небритого да опухшего, я своими отрешёнными думами о божьем проклятии, о близких неудачах, тут же раздуваю её до невообразимых размеров - до широчайших телес какой-нибудь опустившейся бабы, словно мне её тащить на себе до самого страшного суда.
С радости я выпиваю всего два стакана – ну в крайнем случае, от большой эйфории запихну в себя третий. И танцую с девчатами, пою с мужиками, между делом рассказывая всякие весёлые байки. А проснувшись, хоть и с больной головой, я теперь уже похмеляться не стану - потому что верно знаю, как быстро пройдёт этот мутный денёк, и в моём затуманенном окошке снова появится яркое солнце.
Как же так, спросите вы? – этого быть не бывает, водка должна и обязана ломать под себя каждую человеческую судьбу, ведь она палач и казнитель людей. А вот фигушки! – отвечу я вам с поющей душой и веселящимся сердцем, которые обнявшись в упоении счастья, бьют ту водку - словно скоморохи из кукольного вертепа мутузя толстого глупого барина.
Но вот в похмельном запойном несчастье – особенно утром, когда ещё солнце не встало – мне даже умирать не страшно. Потому что кажется, будто этот мир никогда уже снова не будет прекрасен, а так и останется навечно: похожим на огромную серую голову, с тусклой мигренью ума и красоты. Зеркало отражает не работящего талантливого симпатягу, а опухшую рожу помоешного недоумка, который шарится по мусоркам в поисках пузырька недопитого спирта, да куска хлеба на закусь.
Слава богу, что я не боюсь сам себя: не страшусь погрузиться по самое темечко в пьяную грязь пустых и беспросветных дней. Меня от ужасных запоев спасает любовь и семья. Можно телом и водкой один разок измазаться в отвратительное дерьмо, изгавняться как свин – но если душа помнит и обожает восторг любовной ласки, сердечной близости, то она из любых передряг выходит чиста да невинна, а на её лице сияет великолепная улыбка завтрашнего дня.
Через пару дней загула, который мы невесело праздновали с капитаном, он спросил меня, смахивая ладонью огрызки квашеной капусты с форменного кителя без пуговиц:
- Юрка; а не пора ли нам для жизни воскреснуть?
Я разочек икнул в ответ, ещё стыдясь себя, ещё застенчивой улыбкой прикрывая гадливый рот; и промолвил: - Ты знаешь, а от меня мальчишка ушёл.
- И моя жена с детьми ушла к тёще, - пожаловался он, пряча в глазу непрошеную слезу. – Да и чёрт с ней. Мне больше Космоса жалко. Он тоже куда-то пропал.
- Вот видишь: все нас бросили, и никому мы не нужны. Тоскливо помрём, закопают, и быстро забудут. Страшно, жутко, так что надо самим выбираться из ямы.
- А как? – И капитан Май показал на полные бутылки: - Куда их?
- Да хоть в пекло, пусть там подыхают. – Я смахнул один пузырь со стола: в такие минуты, говорят, у ярых выпивох останавливается мгновенье, и сердце. Но ничего особенного не случилось: только противно, как черепная кость, хрустнуло стекло, и по полу разлилась вонючая жижка.
Почуяв позывы к блевотине, я скорее поспешил к мусорному ведру.
- Юрка, - не по уставу обратился Май, когда я вернулся к столу, - а где наши младшенькие, ёб твою честь мою?
- Да я и не знаю. Первый день они ещё крутились у ног, упрашивали нас не пить, скулили-повизгивали; а потом пропали как два неземных привидения.
- И ты даже не побеспокоился? – в голосе капитана звучал такой молитвенный укор, что прямо хоть святых выноси – словно на его плечах заблестели уже даже не погоны, а эполеты благороднейшего дворянина. Который сначала опился шампанским на весёлом балу, потом описался в присутствии дам, но милостивая память наутро всё дочиста выскоблила из его головы, превратив в херувима: - Это же твой сын!
Я возмущённо покачал головой, вылупив глаза и гневаясь такому-сякому лицедейству:
- А твой пёс! Забыл, что ли?
- Ну-ка, пошшшли! – рявкнул он, запахивая мундир и подвязывая его синим хлястиком от моего плаща.
- Куда?
- На Кудыкину гору – лягушек бить да тебя кормить. – В Мае чуялась решимость Геракла, наконец-то собравшегося подчистить Авгиевы конюшни своей запущенной души. – Где их последний раз видели?
- Кого? – ответил я вопросом, нарочно с издёвкой и с улыбочкой шута.
Тут он явно загорячился: глазёнки бегают, ручищи трясутся как у гладиатора перед битвой со львом: - Юрка, я тебя пристрелю! Где мой пендель?
- В сейфе лежит. Ты же сам меня попросил от греха припрятать.
- Тогда хватит смеяться – я уже трезвый. Пошли к нашим детям.
- Не могу. Я сначала должен принять холодный душ, выпить стакан кефира. Вот тогда мне полегчает.
- Вааанну, кэфиииру, - передразнил он меня, растягивая гласные во весь свой губастый широкий рот. И отпустил лёгонький подзатыльник: - пошли, Юрик. А? – а в голосе звучала такая нежность ко где-то ревущему голодному зверю и к мальчишке сопливому, что я тоже немного разнюнился: - Ну, идём… -
Тихо-тихо; растрясывая свои сопревшие мозговые извилины, и поддерживая друг друга под локоток как двое влюблённых, мы спустились с Маем с крыльца. И отворили тёмную дверку во весь белый свет.
Мир оказался прекрасен, и в это было трудно поверить после двухдневного загула. Обычно ведь всё плывёт перед глазами: и даже иногда хочется умереть от водки, когда вдруг забываешь что похмелье обязательно пройдёт, что снова воссияют мечта и надежда. А тут вдруг голова сама просветлела от радостей солнечного мира, и в уши потекла прекрасная симфония из щебета птиц, смывая тоскливую пыль бредового дурмана.
- Ну, где они могут быть? – Капитан оглядывался по сторонам, как будто вновь знакомясь с изрядно подзабытой местностью. Словно где-то здесь закопана драгоценная шкатулка с уликами, алибями, и отпечатками указательных пальцев.
- Без сомнения, только в моём сарае.- Я хотел ещё добавить какую-то глупую шутку - про приз тому, кто первым найдёт; но крепкие ноги Мая Круглова, похожие на суковатые орала древних землепашцев, уже вспарывали ступнями травянистую землю.
У дверцы, слегка приоткрытой, он замер. И едва лишь шепнул мне, будто бы мы подкрались к бандитскому логову:
- ты слышишь?
Оттуда кто-то скулил. Не так, чтобы совсем уж безнадёжно, как бывает у пса, потерявшего веру в человека, в его доброту с милосердием – но всё-таки жалобно, словно бы просясь на ручки к хозяину. А может, то скулил не пёс, а мальчишка.
Представив малыша на четырёх лапах, с хвостом, как милостыню просящего косточку - я со злом оскорблённой совести оттолкнул Круглова и рванул на себя скрипучую дверцу. Она почему-то легко подалась на смазанных петлях, шмякнув меня по лбу.
И что же? – на старом матрасе в обьятьях друг дружки лежали мальчишка да пёс, синеглазый и Космос. Мне было очень-преочень стыдно пред ними, как всегда бывает перед безвинно униженной немощью; и от этого стыда я вдруг назло себе осерчал:
- Ну чего разлеглись, поросята? Пойдёмте домой!
- Ты чего, дурак что ли? – возмутился капитан Май, тыча мне в спину железным кулаком справедливости. – Сам во всём виноват, а орёшь на детей.
- А зачем он меня позорит перед соседями? Что подумают люди?
Малыш приподнял с широкого уха Космоса свою встрёпанную голову, и презрительно ответил: - ты пьяница и тиран – а главное, жлоб.
- Вот видишь – никакого уважения к батьке. Мог бы и повиниться, так нет: до конца будет спорить, упрямец.
Мне уже самому до дрожи хотелось обняться с мальчишкой; но возмущённая гордость накручивала в сердце всякие мелочные крохоборы.
- Тааак, - грозно произнёс участковый, доставая из нагрудного кармана своё красное милицейское удостоверение. – Немедленно пожмите друг другу ладошки, а иначе я отведу вас обоих в участок.
- За что?! – воскликнули мы с малышом в один голос, посмотревшись глаза в глаза уже не так по-враждебному; а даже наоборот – с тоскливым ожиданием, ну кто же из нас первым начнёт.
- А за разжигание семейной склоки, раздора, и прочих некрасивостей, которые портят людям жизнь.
- тогда пусть извинится за жадность, - настоятельно потребовал малыш, всё-таки желая, чтоб последнее слово досталось ему; чтобы в следующий раз, если он вдруг между нами случится, то бравировать этим, унижая меня.
Но я мужик тёртый, как морковка в салате, и сразу обо всём догадался; и тоже упёрся столбом, расставив руки да ноги по железкам дверного косяка – так что не сдвинешь с креста:
- Ни за какие коврижки, хоть даже пытайте меня.
Участковый немедля попнулся к кобуре, забыв, что его грозный пендель остался в доме; и вхолостую подёргав застёжку, стыдливо предложил:
- Ну хотите – я первым покажу вам пример. И сам, лично в мундире, повинюсь перед Космосом.
- Хотим! – воскликнули мы с малышом, как будто нас дёрнули за единый язык одного звонкого колокольца. Ведь именно этого нам не хватало – живого примера. Пусть Май Круглов первый попросит прощения, а потом уже мы друг перед дружкой немножко унизимся. Это ведь так трудно – извиниться пред кем-то – так что даже иногда легче умереть.
И Май пошёл к старому матрасу, неловко косолапя, размахивая руками. А Космос в сей миг делал вид, что это его совершенно не интересует: и паук, облапивший в паутине нежную мушку, гораздо занимательнее его хозяина. Но всё-таки один пёсий глаз, тот что не был прикрыт длинным ухом, искоса поглядывал за событиями; и когда капитан опустился на колени перед дрожащим хвостом, то кто-то шерстяной, скулящий, взъерошенный, взвился к нему в объятия, лизя в нос мокрым и радостным языком.
- ты простил меня, ты простил, - слышались из этой разнеженной кучки шёпоты вместе с повизгиваниями. Мне даже стало стыдно за них; и почему-то запершило в горле, когда малыш протянул свой обкусанный за два дня нервный мизинец, потом нервно вложил его в мой, и с детской нервностью быстренько пробормотал свою считалку, боясь что собьётся голос: - мирись, мирись, мирись – и больше не дерись. -
Я прижал к животу его русую головёнку, не смея посмотреть в глаза, не можа произнести ни слова, и ждя что это непонятное само пройдёт.
И оно прошло; даже слишком быстро. Наверное, нам с малышом просто стало неловко, что мы так сразу, без долгих обвинений и обид, сошлись в крепких объятиях. Так всегда случается, когда ссора ещё до конца не вытравлена из сердца, и не все её душевные занозинки-заусенки отшлифованы искренним прощением.
Маю с Космосом было, конечно, легче – потому что собака всегда остаётся другом своего любимого человека; и даже когда он её бьёт под живот кованым сапогом, то она обязательно бросается на тот сапог - но не для того чтобы укусить, а чтоб страдающе от чужого мучения лизнуть ножку хозяина, которому наверное больно, раз он так по животному озверел.
Поэтому, я уверен, Космос даже не думал ни о каких изысках дурацкой человеческой психики: он, скорее всего, сейчас мило и сонно возлежал на трясущихся от нежности капитанских коленях, а тот его гладил за обоими ушами, под бородой и по пузечку.
Зато в нашем уютном доме теперь всё было не так ладно, как утром в подгнившей сарайке.
- С чего ты хоть завёлся на меня из-за этих денег? - Я уже давно протрезвел, и душевно прокапался: поэтому хотелось разобраться с мальчишкой, чтобы он не считал меня сволочью-жадиной, страдающим по вшивому золоту.
- я просто не желаю, чтоб ты жил серой мышью, - ответил он веско, гордо, вздёрнув свой желторотый клюв словно воронёнок пред папочкой.
- Ничего себе. Это что ещё за выдумки? - Поджав губы, я вылупился строго, нравоучительно.
- никакие не выдумки. Вы, взрослые, почти все живёте как серые мыши: всё добро тащите в свои многокомнатные норки. Особенно те, которые управляют – президенты, министры, чиновники всякие; ну и ты с участковым понемножку. - Ах, гадёныш, хоть бы постеснялся такое брехать про родного кормильца; но его синеватые нежные глазки светились красным огнём детской злости, и был он похож на взбесившийся светофор.
Я щипанул его двумя пальцами за алую щёку:
- А куда мы должны тащить, по-твоему? если весь мир так живёт.
- а не надо так жить! Вы лучше не будьте жадными дурачками, и все денежки, которые тратите на оружие, на войны, и свои мышиные закрома, отдайте на школы и детские сады, на чтобы нас лучше учили и лечили. Вообще на детей - мы же ваше будущее.
- А сами что – зубы на полку?
- перебьётесь.
В его глазах я узрел не от мира сего: они были спокойны осознанием глубинной божественной правоты, в то время как мои глазки шарили по полу, ища на досках хоть какие-нибудь занозы-принципы, за которые можно уцепиться.
- И тебе совсем не жалко нас, взрослых? - отдай вам весь мир, а сами на кладбище?
- нет, я это не говорил. Просто живи как сильный мужик с сердцем мальчишки.
Я подошёл к нему – взял за плечи и развернул к окну, к свету.
Хоть убей - но где-то я уже видел сияние этих чистейших очей.
В субботу мы с Маем Кругловым, кинув на плечи по мешку с подарками, побрели в детский дом. Как бурлаки, тянущие долгий тяжёлый груз – потому что было неловко и стыдно предавать свои безжалостные прынцыпы.
- Ты что взял?- спросил он меня.
- Да сын вот насовал мягких игрушек. А ты?
- Да жена накидала мне яблок и мандаринов. Тебе-то полегче.
- Хренушки. - Я встряхнул плечами, осчусчая лошадиную поклажу, от которой даже буквы сбились в словах. - Знаешь загадку: что легче – сто кило железа или лебединого пуха?
- Ха, милицию на этом хулиганстве не подловишь. Сто кило везде одинаково весит – хоть в танке, а хоть и в лебедях.
- Так вот и он мне игрушки утрамбовал как железо.
- Это ты поэтому кряхтишь?
- Да нет; просто стыдно как-то к сиротам идти – мне ведь нечего им сказать.
- А ты скажи правду: что ты не президент, не правительство, и от тебя их обеспечение не зависит. Что очень нужны деньги на оружие и на войну, чтобы защитить их – и пусть лучше они помрут с голоду, чем мы поддадимся врагу.
- Погоди. - Я остановился; с удивлённой улыбкой посмотрел на него, словно молодой барашек на новые воротца: - Уж не болтал ли ты с моим сыночком за жизнь, а?
- Да, разговаривали. - Май достал сигаретку; поджёгся; курнул, и выпустил дым мне в нос. - Между прочим, умный малец. Знаешь, что он задумал? - поставить на должность всенародного управителя настоящего отважного мужика с сердцем мальчишки, потому что пацаны ничего не боятся. И следом за тем всех старых вороватых пердунов пнуть под задницу – министров, чиновников, бюрократов. А когда новые отважные мужики поймут, что всю землю могут устелить розами во благо всему человечеству, а не гаденькой немощной слякоти – то они и вселенную в удовольствие раком поставят, и даже бог не постыдится им таким подмахнуть.
Я задумался; и медленно шёл за Маем, шпыняя камушки, не жалея новых ботинок. А он то и дело оглядывался, меня поторапливал – Юрка, мол, не отставай. - Ярко светило солнце, за спиною намок мой мешок и рубашка. Чесалось всё: но больше зудела душа от непонимания ценности жизни моей, как будто я божья коровка, или червяк. Вот пронесу этот мешочек через всю жизнь, в конце её крякну с натугой, сбрасывая его себе под ноги, да и сам свалюсь уже в ножки богу. Никто и не вспомнит особо – останется только жестянка консервная с датами жизни, да именем Юрий.
- Ты что там, уснул? - Круглов вернулся назад, ко мне, сидящему на могильном камне. - Плачешь либо?
- Да нет. Херня какая-то под ресницу попала. - Я нарошно потёр глаз, притворяясь насмешливым и циничным: - А что если спиногрызам не понравятся наши подарки? - им ведь нужны сейчас айфоны с пифонами, а мы тащим яблоки да плюшевых зайцев.
- Да я тогда сам сожгу эти мешки! – Капитан Май стал зол, словно обласканный волк на поросячьем балу. - И твоему сыночку с удовольствием напихаю под зад, чтобы не сбивал бестолкового с толку. Я ведь жду от детей благодарности, а не презрения. -
Мне почему-то вспомнилось как однажды, сто лет назад, я уже сидел на почти таком же месте. И тоже в расстроенных чувствах. Тогда не было тротуаров, асфальта; лишь стояла по самые мои детские уши непролазная грязюка. Так что пытаясь обойти одну глубокую лужу, я попал в настоящее болотце, которое с каждым шагом затягивало меня в трясину. Я уже всерьёз испугался, и даже представил себя в гробу как соседскую бабушку.
Но тут, слава богу, на помощь объявился старичок. Просто подошёл; улыбнулся седой бородой, в которой и рта видно не было – да и вытащил меня мальчоночку из трясины, небрежненько взяв подмышки. А потом пропал куда-то, словно бы сквозь землю провалился.
- Что за ерунда?.. Как будто провалился под землю.
Я очнулся от своих детских воспоминаний. Май что-то искал вокруг нас, шаря по природе удивлёнными лупатыми глазами. Похожими на розовые ёлочные шары.
- Потерял вчерашний день? теперь ищи, - посмеялся я над ним.
- Да старикан тут мимо проходил, едва-едва лишь. А как пощупал наши мешки, так сразу сбежал дай бог ноги. Во дают эти нынешние пенсионеры! - не спёр бы чего-нибудь.
- Там брать нечего. От одной мандарины не обеднеем. Пошли.
И мы потопали как деды морозы прямо к детскому дому, малость чувствуя себя не в своей личной тарелке.
Мы не знали с капитаном куда мы идём, а просто шли – я в цивильном, он в форме; и воспитатели давали нам дорогу, понимая, что люди с погонами просто так здесь не ходят - а маленькие ребятишки выглядывали отовсюду, прожигая в нас дырки со рваными краями. Обычно детвора, когда бегает, то обязательно нагуливает аппетит: и на улице их можно встретить то с бутербродом под колбасой, или с котлетой под куском хлеба. А эти все стояли как будто голодомором: нет, я уверен что они были сыты, и государство их кормит по мере возможностей – но лаской и нежностью досыта накормить нельзя, а эти ребятишки вообще никогда не видели добрых милостей на куске сладкой булки.
- ты видишь, Юрок? ты видишь, – шептал мне капитан даже не ртом, а выпученными глазами, и я держался справа от него, чтобы закрыть собой кобуру, боясь что он от непонятной злобы в кого-нибудь выстрелит. Я тоже был зол, и понимал участкового: но до бога мы с этого нагана не достанем - а ведь только он, говорят, создал и пестует этот подлючий мир.
Воспитатели проходили мимо нас как так и надо, лишь слегка нам удивляясь: но они жили здесь долго, и поэтому ко всему привыкли. Точно знаю, что среди них когда-то встречались Марии Терезы, и святые угодники: только всё их сострадание не смогло бы изменить жалкой судьбы этих маленьких божьих тварей, обделённых семьёй, а значит любовью и лаской.
Ведь у одного воспитателя тридцать детей; три десятка и всего две ладони. Он погладит одного, и второго рядом, а через их вихрастые головы уже жмутся все те, кто стоит у самого позади - и давка за лаской такая, как за любопытством на похоронах у кумира. Они так хотят любви, что готовы насмерть задавить друг дружку, чтобы расцеловать ту ладонь, которая их к своему сердцу прижмёт.
Детишки нас обнимали там и сям: я чувствовал их ручонки на груди, на плечах, и даже в карманах. Май с виду казался веселее меня: он повесил на шею мальчишку, по плечам вместе с ним двух девчонок, и их многорукими руками таскал из бездонного мешка всякую всячину - в виде бананов, груш, абрикосов и кисточек зрелого винограда, хотя прежде там были только яблоки с мандаринами. Малышня висла на нём, обливаясь не соком а радостью, и он почему-то был очень доволен в потёках своего личного счастья.
Из меня же шаловливая ребятня вытягивала разнообразных трансформеров, конструкторов лего, резиновых и оловянных солдатиков – прямо из сердца, из печени и почек – и восторженно кричала – дядя, ты настоящий фокусник!
А я считал истинным фокусником, чудодеем, того самого вшивого старичка: который надуманнно попался нам по дороге, невзначай заглянул в мешки и души, наполнил до верха и те и другие - а потом пропал как химера из сна.
- Юрка, ты видишь какие они!? - воодушевлённо прокричал мне Май, затиснутый и затисканный как будто стальным прессом в углу возле окна. У ног его ползали самые маленькие, играясь со шнурками от форменных берцев, по ляжкам и лампасам прямо к кобуре тянулись ребятишки постарше, а девчата увлечённо пришивали к фуражке разноцветные банты - и орёл на кокарде, чуточку поклёкотав от негодования, смирился со своими новыми перьями.
- Вижу, капитан! Осчусчаю, - нарочито насмешливо ответил я ему. На пузе у меня сидел какой-то малыш, и так сильно обнимал прижимаясь к пупку, словно я его только что родил, и нас на всю жизнь повязала родственная пуповина.
- дяденьки-папочки, а вы ещё к нам придёте?- спросила не самая бойкая девочка, которая стыдливо тулилась чуточку в стороне – может потому, что ей не досталось местечка, а может быть просто отвыкла от ласки.
- Придём обязательно! - пообещал ей Май, пряча позорные немужские глаза как у коровы на бойне.
А когда мы ушли, уже за оградой, он долго не мог натянуть фуражку с бантами на вставшие дыбором волосы – обращаясь в небеса то ли богу, то ль дьяволу:
- Господь всеявый, миленький мой, я к тебе с большой просьбой! Пожалуйста, родненький, накажи всё это властительное и религиозное шакальё, которое приносит раздоры в души людей, и войны, которое ворует деньги из отечественной казны в свои трёхэтажные мышиные норки – зная что больные нищие дети умирают без помощи врачей, что в детдомах не хватает питанья и ласки, и ребятишки сгорают заживо, бесприютно, в обветшалых домах своих пьяных безработных родителей. Господь всеявый, молю тебя смертной мукой твоего вознесённого сына – унеси ты к чертям на котлы всех этих бесстыжих и лживых шакалов!!! -
и я тихо-тихо, с самой маленькой буквы, поддержал капитана Мая Круглова своей немой молитвой, которая во мне Громогласно Гремела на весь белый свет.
Рейтинг: 0
9 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
