Помочь сайту
Поздравления
ПУШКИНИСТЫ
Вчера в 14:20 -
юрий сотников
Рассказ из сборника – БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА –
заново сделанный автором
Я мечтаю оставить творенье своё в приснопамятной вечности. И слыть большой гордостью нашего маленького посёлка.
Неужель я болван или трус, не имеющий силы души? - нет, по-моему любой человек может статься единственным во вселенной, если отважно возжелает сего.
Взять хоть мир философствующих эллинов или боевых римлян. Что они, не такие как мы? - да те ж самые. Так же любились, работали, и пьянствовали из своих кубков и древних амфор. А всё различие только в том, что у нас стаканы да бутылки, а вместо молотка с резцом мы используем пневматику с электричеством; и ещё на боку висит кобура с пистолетом взамен тяжеленного меча. Весь вопрос только - вспомнят ли нас, как поминают их, давно ушедших.
Мы, скорее всего, славим те древние века и тех жителей, потому что тогда было зарожденье культуры. Зачаток и детство. А малое дитё всегда раскованно и свободно в своём понимании открывающегося перед ним мира, и в творчестве – хоть ли во благо, или во зло рядом живущих людей. Тем цивилизациям нечего было бояться – нет догматов, канонов, этики и морали. Нет разрешений, но и нету запретов. Твори, человек – так, как только ты представляешь и понимаешь сей вольный прекрасный мир. И даже если приговорят тебя к смерти целым ареопагом, как Сократа иль Цезаря, это совсем не умалит твоих заслуг перед человечеством.
Поэтому и летописи тех древних лет так открыты, прозрачны, чисты в своей исторической правде. А если встречаются средь них легенды да мифы, то ведь это не корыстное враньё, а фантазия от щедрого сердца - которое не хочет жить в темнице под слабой лучиной, но требует себе луг зелёный и солнце.
В нас, нынешних, очень мало свободы и воли тех давних веков. Сейчас для людей всё больше строится преград и табу на темы политической, религиозной, половой, и многих других безобидностей-толерантностей. Тому не скажи, этого не обидь; те тоже, глядь, губы надули - и через секунду заплачут, что их нетерпимо назвали.
Мы сами придумали себе глупые запреты, и так часто показывали на них пальцем – айяяй – что все люди и вправду стали считать чистое грязным, а слово – убийцей. И теперь даже перед собой, в тишине квартиры, возникает фантом чёрного езуита, который грозится – не делай так, а то сожгу, делай вот так, тогда не трону. А мы этого давно истлевшего чёрта и сейчас почему-то боимся.
Вот например ты, милый офисный клерк - вспомни себя в маленьком возрасте.
Ты ведь родился мужчиной. У тебя не только был писюнишка между слабеньких ног, но и огромное желание вырасти настоящим мужиком – строителем иль космонавтом. Когда в школе на уроках литературы рассказывали про былинных богатырей, ты мечтал стать таким же – чтобы и о тебе слагали легенды; ты даже выпросил у отца на последние деньги большой красный меч со щитом – чтобы родину защитять. Когда на уроках истории славили героев войны и труда, ты страстно желал себе почестей тоже; но не пустых эфемерных, а чтобы по совести, чтобы мышцы от напруги трещали, зудели – бугря на левой груди то ли сердце, то ль душу, а скорей всего славу и гордость.
Куда же пропали великие грёзы из жизни твоей? - неужели вся сила ушла в писанину бумажек, дробленье по клавишам? И включая свой чёрный компьютер, ты как серая мышь погружаешься в норку - пряча себя и свой хвост от опасной тяжёлой клыкастой реальности, как от кота?
Да, ведь нынче тобой управляет начальница - деловая железная леди. Ты говоришь с восхищением, и даже с опаской о неимоверной силе сей офисной железяки, которая языком, горлом, а где и визгливым матом насаждает свои благолепные порядки в каждой планктонной конторе. Всюду ей чудится хаос; химеры да бесы тяжёлой поступью шагают в её отвратительных снах, над ней измываются, извращаются зло – и эти соблазны да пакости своих сновидений, порочность затаённых фантазий, она грешит на людей, борясь с ними вьяве.
Милая деловая дамочка – куда же делась из тебя та весёлая глазастенькая девчонка? Которая бабочкой взлетала над землёй, даже ещё не видя восхищённых мужских взглядов - а только наитием чувствуя, как они исподтишка парусят под её красную короткую юбку. Твой грудноватый чуть смех, чуть ли плач, услышанный вдруг то справа, то слева, тут же взрывался в сердцах - как бомба подымая до небес и сладко шмякая об серый асфальт. Твои короткие кудри, казалось, что от края в край горизонта плетут невесомую сеть: и хоть никто не чует на себе этой липкой паутины – но вдруг уходя в неведомое от тебя, снова возвращается, притянутый за уши нежной любовью.
Солнышко! - ты светила всем людям так ярко, что приходилось глаза закрывать, боясь оборзеть до правильности, до праведности от чистой твоей красоты.
Куда только всё теперь делось? - Ходишь величаво матрона, высокомерно задрав длинноволосую крашеную голову, и матюгаешься руганью в каждый раззявленный рот, гордясь этим новым вельможным почитанием. Ты стала важной коммерческой ледью, и теперь уж к тебе не подступишься – чтобы сладко сказать о любви.
Нет, я зримо обманут корыстным денежным бытиём – я знаю, что немало найдётся и в нынешнем времени самых отчаянных авантюристов, которым наскучила серость одинаковых будней, что словно мыши снуют между скрипучими офисными столиками зачуханных клерков и их деловитых начальниц. И можно набрать целый город жильцов для всякой приятной эпохи: звенящих рыцарей и тургеневских барышень, кутил мушкетёров и развратниц гетер, одалисок, легионеров, янычар – которые решатся воочию узреть настоящую быль тех времён, даже хоть и ценой своей жизни.
Которые захотят узнать настоящую историческую правду из невозвратного прошлого.
Ведь я совершенно не верю хроникам ближайших пяти столетий. В крупном-то они, может, и правду писали, потому что обмануть потомков на уровне событий эпохи трудно, почти невозможно. Правления царские, бунты крестьянские, реформы и революции - конечно сюжетны, и потому неизменны. А вот подспудные камни, подковёрные интриги, и тёмные биографии очень легко замолчать, скрыть от общественности, которая будет выискивать истину, как зерно гречихи в банке семечной шелухи. Буквы подтираются бритвочкой, свидетели ножичком, омывается кровь. Даже природный тот мир из обманчивых книг мне представляется чёрным когтистым, без лучика солнца.
Чем более зрели цивилизации, тем коварнее становились их важные люди, властители – где лаской, угрозой, обманом привлекая к себе на службу культурных творцов как верховных жрецов.
Кто нам так яво представил Иванку Грозного, забившего досмерти своего любимого сына? - живописец Илюшенька Репин. Царь у него мелкий, трухлявый: но демонический - и видно, что он озверел на мальчонку именно из-за своей старческой дряхлости, чтобы доказать непокорным – огого, челядь! я ещё в силе.
Следом за Репиным поверивший ему Серёженька Эйзенштейн снял на киноплёнку такого ужасного дьявола в обличье царя, что невозможно усомниться реальности этой исторической фигуры и его сатанинскому характеру – стоит только почти воочию посмотреть, как он гробит на плаху своих приближённых, и даже собственной рукой с большим ножиком режет старуху Серафиму Бирман в образе тётки родной.
А после Эйзенштейна обязательно придёт в культуру впечатлённый его гением талантливейший писатель, и напишет такое про Грозного! - что все прочитавшие это содрогнутся в ночных сновидениях ада.
Культуре всегда нужно радоваться как величию среди низости. Ведь она в памятные хроники человечества выдвигает всё лучшее. Но ей нельзя верить, потому что она по самые бледные щёчки своих воинственных атлантов и смущённых кариатид, на которых жиздется, наполнена химерами великих творцов - кои ласковой силой властителей, стряпчих, попов втиснуты в робкие души.
И вот пока наше прошлое ещё не загажено по самую маковку, я решил предъявить его своей милой семье.
В наш посёлок привезли на днях большую выставку Александра Сергеича Пушкина. Всю: с вещами, картинами, целым пушкинским домом и даже запахом речки Невы.
Красота, говорят – те, кто видел уже. И мы всей семьёй собирались сходить в воскресенье. Да только вот раньше пришлось – самоволкой.
А дело так было.
Заявили нам по телевизору разные учёные-копчёные, что скоро можно будет доставать из домов, желательно деревянных или кирпичных, голоса давно почивших людей – мёртвых, значит. И вроде бы создали такие приборы, которые улавливают теноры, сопраны, дисканты - прямо из старых слоёв штукатурки да пакли, куда те забиваются, прячутся, и живут там тайком от хозяев.
- как это? - спросил у меня потрясённый сынок. - Даже Пушкина можно достать из стены?
- Ага. - Я сладко закусил губу, втихую развивая эту приятную мысль в своей мечтательной голове, где помещались не только мозговые извилины, но и воздушные замки вместе с космопортами будущего. - Если скоро нам будет возможно метаться средь звёзд на обычном велосипеде, то почему ж не воскресить и поэта великого.
- откуда же мы достанем его? От него ведь кроме души ничего не осталось.
- Это очень просто. - Я начал объяснять ему то, что мне самому нагадали по телевизору ведьмы да колдуны в тёмных пиджаках да плисовых юбках. - Когда мы с тобой разговариваем, то все наши буквы, слова, пролетая сквозь уши, прячутся в трещинах стен, и живут себе там до поры вековой. Но если им крикнуть погромче, с прибором – аууу, брат Пушкин! выходь! – тогда он сам к нам придёт кудрявый, чернявый, весёлый - и скажет о том, какое чудное мгновенье, своим знойным африканским голоском.
- А вдруг он ругался с Наташей? – наша ненаглядная мамочка Олёна даже взялась обеими руками за покрасневшие щёки, представляя всю ересь, которую вытянут псевдоучёные из мышиных щелей да дыр тараканьих. - Ойёёй, как всем будет стыдно… -
Тут-то я и опешил. Вот тебе и развитье науки. Да не дай бог!
– Слушай, малыш. Сегодня же ночью берём с собой крючья, и идём расконопачивать пушкинский дом, чтобы выпустить все голоса в поднебесную высь. А Олёнушка с дочкой останутся здесь, чтобы прикрывать нас с тыла, готовить нам ужин и алиби. Все согласны?
- я с тобой навсегда. Будем биться за правду. - Сынишка ни капельки не раздумывал - хотя знал, что поймай нас милиция, или даже плюгавый смотритель музея, то обоих расстреляют у стенки из тех дуэльных пистолетов.
- Я благословляю вас. – Олёнка подошла к нам, героям, и расцеловала в четыре щеки. – Пусть никто в мире никогда не услышит матюки Пушкина и Натальи – пускай останется от них лишь святое.
Она спокойно, не проронив ни слезинки или хоть мелкой смешинки, собрала нам с мальчишкой рюкзак с пирожками, одёжку под холодную ночь. А потом зачем-то положила напильник: наверное, чтобы пилить казематную клетку, если нас схватят.
И вот мы с малышом крадёмся по тёмным улочкам, сбоку огибая штакетники, цветочные клумбы.
- ты как? - тихонько вопрошаю я, слившись с асфальтом у ворот краеведческого музея.
- хорошо, - грустновато отвечает мне сынишка из кустиков, где яво пахнет дерьмом да пивной мочой. В маленьком домике Пушкина ведь нет туалета для посетителей – только Наташин и Сашин – поэтому именно сюда, в кусты, ходят очарованные туристы.
- Ох, и гавнистенький ты, - сказал я ехидно но ласково, приобняв его за узкие плечики, когда мы благополучно выползли у самого деревянного крылечика. Оставалось два шага до подвига.
- фууууу! - сморщил он свой сопливый нос, шмыгая им в сторону от меня. И хихикнул: - Ты тоже не пахнешь.
- тише. - Я пригнулся до земли, спрятавшись в лопушках. Но луна всё равно висела прямо над нашими головами солнечным зайцем. Тогда мальчишка шлёпнул ей по загривку, и она с пронзительным кошачьим визгом снова умчалась в небеса, зримо перебирая по воздуху лапами.
- видишь? - В левом углу дома на окошке, сквозь занавесь, блеснул огонёк. Такой слабый, что казалось, он боялся даже спичечным светом разбудить своих древних ушедших хозяев.
- наташа?! - шепнул мальчонка мне на ухо, словно кролик дрожа от страха неизвестного вируса, приползшего в тёплую и спокойную клетку.
- или саша, - дал я ему ещё немного потрястись в чудесах. А потом успокоил: - Не пугайся. Это смотритель, сморчок-старичок. Он сейчас похромает вкруг дома, и по всем комнаткам – а после тихонько уснёт до утра. Тогда придёт наше время. Ждём.
Ночь опасна тем, что в ней ничего не видно.
Поэтому она и тревожна. На том месте, где только что был мой походный рюкзак, может оказаться злобный оскал неведомого существа, невиданного даже науке - потому что в темноте, во сне разума, появляются разные инопланетные и потусторонние твари. И сунув руку за шапкой, чтоб потеплее одеться, я вдруг пальцами осязу клыки распалённого зверя, а его жадные челюсти сомкнутся вдруг на моей человечьей поживе.
Ночью я, царь природы и мира, становлюсь его жертвой, оттого что ничего в нём не вижу. И какой-нибудь маленький гнусенький мышонок, пробежав по моей голой шее, может напугать меня досмерти: я вдруг ощутю на своей беззащитности острый нож приговорившей мя гильотины - и если не шея, то сердце моё примет эту кровожадную бритву, распавшись из живого на два куска мёртвого мяса.
И всё же ночью я бог; хоть сам я во власти своих фантазийных химер, но и властвую ими, силой одной только мысли пуская их по нашей планете и вселенскому космосу. Я снимаю с них оковы труда и забот, повседневной мирской суеты, а они в благодарность за волю свою приносят мне чудесные сны да волшебные грёзы.
На тихой улочке в свете старинных газовых фонарей кружились только мелкие мотыльки да совки, как мушки в глазу. И кроме них уснуло всё. Но среди подступившего прекрасного сна – я почти уже видел царевну-смеяну, улыбку узрел и её башмачки – кто-то сильно пихнул меня в бок:
- нам пора! -
Ох, как тяжело взрослому просыпаться, даже для подвигов.
Всегда хочется попросить – отложите геройство хотя б на часок – а тебе уже в руки гранату суют, и шлем на башку. Один товарищ зачитывает приказ о великом свершеньи, а другой тут же сочиняет родным благороднейший реквием. И в голове шебуршит строевой многоножкой ленивая мысль – ребята, ну может быть завтра?
- ты что, испугался?! - лупатыми отчаянными глазёнками взглянул на меня малолетний кургузый боец.
Но поправив свою портупею-мотню, где чуть было позорной кучкой не отложился немощный страх, я храбро и глухо отгукал как филин: - хохохо, насмешил. Не такое видали. -
Мы подползли к домику, блестя кожей змеиной. Заглянули в окно вольным взором орла. И как мыши шепнулись друг с другом: - сторож спит. - А потом словно злые стервятники набросились на паклю меж брёвен, и стали выклёвывать отовсюду сей прах вековой.
Поверит ли кто мне, или выдумкой хитрой сочтёт – но я вьяве видел, как прежде спелёнутые временем, почти мёртвые коматозные голоса, отплывали голубым свечением к небесам, вожделённо перебирая в воздухе сильно сомлевшими лазурными крыльями и очарованно смеясь над уснувшим проулком, над спящим посёлком.
Их никто бы уже не сумел догнать даже на ракете. И теперь, в этот ослепительный для наших душ миг, совершенно зря завыла милицейская сирена у тёмного палисадника соседнего дома – как та самая осторожная злая собака, которая испуганно опросталась брехливым лаем, сонно упустив обнаглевших воров.
- Сдавайтесь! Сдавайтесь!! Сдавайтесь!!! - дико заорал в мегафон дурной полицейский голос, видимо стараясь выслужиться за сбежавших вчера отъявленных хулиганов, и ненайденные с бельевой верёвки женские панталоны.
- По-па-лись… - Я обречённо потащил мальца в хату, словно бы на эшафоте пересчитывая по шагам три крылечных ступеньки. Теперь они останутся в моей памяти до последнего скрипа: - оссссудят-посссссадят-расссссстрелят.
- куда мы?! - Сынишка испуганно жался ко мне, посильнее, покрепче вдавливая свою ладошку в мою: чтобы почувствовать близость, и отвагу, которой в нас почти не осталось. Нам бы автомат с холостыми, и хоть пару петард. Эх, не задарма бы!
- Хватит труситься, малыш! Ищи дуэльный пистолет. Он где-то в Сашином кабинете. -
Кабинет. Где же? как же? - По путеводителю мне глухо помнилось, что он то ли второй, или третий от гостиной.
Я вьяве чертыхнулся на себя: давно пора было познакомиться с салоном Пушкиных-Гончаровых, да я всё откладывал – стыдился своей затрапезной одежды и неловких манер. А ведь меня приняли бы как доброго гостя, потому что не снобы хозяева – сами живут небогато, и бывает, что грошик считают.
Мальчишка юрко нёсся впереди меня, предупреждая о тёмных опасностях - нишах, альковах, потайках – где стояли вазоны с цветами и барельефы старинных господ. В дальнем крыле сего длинного дома заверещал сторожевой свисток, ускоряя наш ход, и весь замороженный сюжет этой романтической пьески.
Да-ааа; вот уж вляпались по доброте стихотворной души.
- здесь! - тихонько визгнул малец от ожидаемой радости, как если бы мы искали золотой клад, и он первым узрел яркий цветок вознесённого папоротника.
Так и есть: под лунным светом, кроваво, мистично и нежно, будто волшебная скрипка под бархатом алым, словно голая женщина в первую брачную ночь, едва осязаемая на эфемерном ложе любви – возлежала кобура с пистолетом. Сумка, шкатулка, футляр.
Мальчонка уже суетился вокруг, подгоняя – быстрей!; а я медленно подходил к столу, который казался мне толстым жандармским урядником – он в упоении потирал свои пухленькие дубовые ручки-да-ножки, приглашая – возьми! -
И я понял, что вот теперь-то отвечу за все свои императорские памфлеты, дворцовые эпиграммы, и даже за Аннушку Керн, кою я всё ж-таки огулял с божьей помощью.
Простите меня, люди добрые – и ты, Наташка, прости!
Не ведая дня или ночи, прошлого ль будущего, я насыпал в ствол пороху, засадил туда злую пыж-пулю – и выстрелил. В тот дьявольский рок, что преследует меня почти двести лет, следуя по пятам с кляузами, доносами, анонимками.
Звякнуло в доме стекло. На улице всхрипнул Дантес. Отчаянно забрехали ищейки, яро срываясь с полицейских поводков. В дальнем переулке просвистел испуганный городовой.
- бежиыыым!!! –
Тут заячий голос, больше похожий на детский, изо всех слабых сил треснул меня по загривку. И я, кинув в свой рюкзак плюшевого мальчонку, сорвался как взбесившаяся лошадь – сквозь чёрный ход, проходной двор, и дыру во времени.
Сколь долго мы с малышом скитались по всей Вселенной, о том знает только бог, да ещё наши стёртые ноги в ботинках.
А очнулись мы у себя дома в коленях у Олёнушки - которая, не ведая милицейского страха, досматривала полуночный женский сериал, качая на руках малолетнюю ляльку.
- Милая, родная, не выдай.
- мамочка ненаглядная, придумай нам алипи!
- Я спасу вас, любимые, - пообещала боевитая Олёнка. – Я вас прикрою.
- а чем? – удивился малыш, не видя на ней никаких рыцарских лат.
Олёна посмотрела на меня, и храбро улыбнулась: - Медным тазом, в котором я варю абрикосовое варенье. –
Следом за нами, высадив крепкой ногой хлипкий замок, в дом вломился участковый капитан Май Круглов. И был он так краснощёк, почти яростен, что стало ясно – пить кровушку сей миг будет он. Из нас, бедных как смерть.
Мы с сынишкой обнялись будто два клопа на одном диване; затряслись-задрожали словно пиявки, и как овцы блеяли от ужаса.
Тут вдруг ранено заверещал телевизор: в нём показалась говорящая голова, с хилым тельцем в лиловом мундире, погрозила нам всем толстеньким пальцем, и произнесла замогильным голосом, похожим на кроваво-яркие искусственные розы:
- Сегодня ночью, возле краеведческого музея нашего посёлка, был осквернён старинный дом величайшего Александра Пушкина, свет Сергеевича. Оказался похищен бесценный дуэльный пистолет. При этом кощунстве получил ранение осколком зеркала в щёку лейтенант Данатесов. -
Капитан Май обернулся ко мне, сверля взглядом дырку во лбу; и я сразу же яво почувствовал как стальные перья быстрореза вскрывают мой череп:
- Это вы. Больше некому. Уже весь наш посёлок вывернули наизнанку.
Мягко, по-кошачьи, встав с дивана, и держа на руках дочурку словно мадонна Вознесения, Олёнка вдруг чиркнула себя по переднему белому зубу и резанула ногтем под горлом: - Товарищ Май. Я клянусь первым молочным зубиком своей дорогой ляльки, что мои мужчины всю эту страшную грабительскую ночь нас двоих охраняли, оберегали – и никуда из дома не отлучались.
- А я свой железный даю на отлуп, что и девчата тоже были при нас. – Выдавив из себя десяток гнилых слов, похожих на перезрелые сливы, я с тихой надеждой затих.
- Значит, друг другу алиби приготовили, - укоряюще покачал участковый своей величавой фуражкой с золочёной кокардой. – А вам вообще-то известно, что Саша и Наташа Пушкины – это наше всё, запредельный космос?
Тут откуда-то из коридорчика, за дверью, пролаял собачий голосок помянутого капитанского Космоса; который, видимо, и притащил Мая Круглова по нашим вынюханным следам.
- уу-ууу, предатель, - возмущённо зашипел наш сынок, мечтая укусить хвостатого отщепенца за болтливый язык.
- Собачку не трожь, - огрызнулся за бедного пёсика участковый. – Я ведь вполне могу отдать вас под суд. И приговорю к кутузке. Ты, большой дурень, сядешь на пятнадцать суток в своём пыльном сарае – и пусть тебе жена под дверь подсовывает еду.
- а я?! – пропищал огорчённый мальчишка, и кинувшись перед ним на коленки, обнял за милицейскую мантию, словно провинившийся паж короля.
- А тебя, маленький дурачок, я посажу в конуру к твоей дворовой собаке.
- его зовут Санёк.
- Во-во, к ней и поместишься. Там просторно для двоих.
Было видно, как не хотелось милицейскому королю тянуть нас в пыточную инквизицию. Он в отличие от всяких жестоких монархов казался нам добрым, ленивым, великодушным. Нужно было лишь чуточку подпустить жалости, или юмора со слезой.
И тут кто-то хихикнул с-под королевской мантии, может мышонок:
- сначала нужно доказать незумцию превиновности!
Наконец-то наш поселковый милицейский государь искренне расхохотался:
- Ой, уууумник! Ну, ууумник! - Он чуть ли не пел, вытирая с глаз весёлые слёзы обушком лилового рукава: - Наверное, в адвокаты пойдёшь!
Скорость черепного сверла в моей голове сильно замедлилась, и тряский шум стал утихать.
- Ладно: и чёрт с ним, этим лейтенантом Данатесовым; поделом ему. Я всегда презирал этого прохиндея, ещё со времён Пушкина.
Проклятый бур совсем остановился; я выдохнул облегчённо.
Но..: - Но пистолет вы верните. Это народное достояние. Ясно?
- Ясно, - опустили головы мы с малышом, покаянно выискивая прощения в крашеных половицах.
Тихо ступая по ним, Олёнка вынесла из кухни медный тазик-поднос с абрикосовым вареньем и сдобными булочками. Май Круглов от удовольствия смачно потёр ладони:
- Вот это дело – и для души, и для тела. А то бегаете зазря по посёлку: то у вас воруют велосипед, то сами чего-нибудь похищаете.
Наша мамочка встревоженно удивилась: - Когда это у них лисапед слямзили?
Малыш тут же радостно воскликнул, желая счастливо развлечь маму: - когда ты в санатории была – сейчас я тебе расскажу!
Я тут же закрыл ему болтливый маленький рот широкой ладонью, и прижал к груди вихрастую головёнку, грозно шепнув: - лучше молчи. А то мы мандюлей от мамки получим.
Май вкусно улыбнулся, слегка теранув пальцем под носом свои лёгкие абрикосовые усишки:
- Да было дело на днях, ты уж на них не сердись. Ведь всё хорошо обошлось.
Олёна села между сынишкой и мной, крепко обняла: - Бедные вы мои пушкинисты. Завтра я напою вас любимым ржаным квасом, и сотворю кастрюлю окрошечки. Спите, милые. -
За окном серый утренний сумрак: зимняя вьюга, осенний дождь, белое марево цветущего мая, и аромат июльской травяной косовицы.
А нам снится болдинский парк в карауле дерев; и будто бы Саша с Наташей, держась за руки, нисходят к реке, к своей утренней купальне. Смотрят влюблённо друг на дружку, милуются – и с уст их слетают только нежные поцелуйные слова.
Рейтинг: 0
11 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
