Полтинник

 

     Алеша вздохнул, щелчком отправил окурок в рассветный московский воздух воскресного утра, проследил, как тот шлепнулся об асфальт, разбрызгав вкруг себя фонтан искр, обернулся на балконную дверь, снова вздохнул и закурил уже черт знает какую по счету сигарету. В квартиру возвращаться не хотелось. Вчера он справил свой полтинник. Женщины и мужчины, каждый по-своему переживают этот порог. Климакс, высокой приливной волной взбудораживший женщину, наконец отступает и она, успокоившись, продолжает идти дальше. Не то с мужчиной. Пятьдесят для него, это вторая переоценка ценностей, первая, которую называют еще кризисом среднего возраста, не так мучительна. В тридцать, тридцать пять, ты просто берешь тайм-аут, отдышавшись, делаешь большой глоток воздуха и продолжаешь свой бессмысленный бег, может, чуть поменяв его цель и частоту шага. В тридцать пять ты по-прежнему глуп. Пятьдесят, это последний порог. Все, что будет дальше, в шестьдесят, в семьдесят (если доживешь) – так называемая мудрость, цена которой - грош. Старик, полагая, что достиг всезнания, на самом деле, глупеет в ребенка, опускается до банальных, изъеденных временем штампов-постулатов и бессмысленных, никому ненужных труизмов о морали, вере и цели жизни. Но в пятьдесят ты уже и еще умен и этот ум, есть твое наказание.

 

     Алеша снова вздохнул, но курить уже больше не мог, потому, что в горле уже першило так, что… Он открыл балконную дверь и вошел в комнату с праздничным вчерашним столом посредине в заляпанной винными и прочими пятнами скатерти. Валя уже все прибрала и эта вот грязная скатерть вдруг напомнила Алеше его жизнь, изначально белоснежную, но вот теперь… Валя гремела на кухне посудой.

 

- Привет, дорогой, выспался? – не оборачиваясь от раковины кинула Валя.

 

     Алеша взглянул на ее спину в ситцевом почти больничном халате, перевязанную в том месте, где когда-то была талия, тесемками фартука, и лучше бы ей не видеть сейчас его гримасу.

 

- Выспался, - сухо ответил он, открыл холодильник, достал бутылку с остатками какого-то сухого и налил себе в свежевымытый фужер.

Алеша никогда похмельем не страдал и сейчас пил не по болезни, а чтобы хоть как-то поднять павшее настроение. Выпив, он налил еще и поставил пустую бутылку к ногам.

- Что с тобой, Алешенька? - обернулась Валя и изумленно посмотрела на мужа. – Только семь утра.

- Валь, - не удостоил он ее ответом, - я хочу поехать сегодня на дачу.

- Здорово. Конечно, давай поедем, там уж, поди, заросло все.

- Нет, ты не поняла. Я хочу побыть один.

 

     Глубокое, давнее страдание исказило лицо Вали. Она давно уже поняла, что Алеша ее разлюбил. Алеша и в молодости-то был красив – все девчонки на курсе обзавидовались, ну а теперь и вовсе стал, что называют, импозантным, с мужественным и умным лицом, припудренными сединой висками и завораживающим взглядом редкой красоты синих глаз. Теперь, когда дети попереженились, обзавелись своими домами и супруги остались вдвоем, их разница во внешности стала просто кричать о себе. Самое страшное на земле – знать, видеть и не иметь возможности изменить, то что знаешь и видишь. Она уж не могла обратиться к единственным двум своим аргументам-друзьям – красоте и заботе. Красота утрачена безвозвратно, а забота?.. Любая смазливая девчонка предоставит ему эту заботу, да еще украсит ее цветущей своей молодостью и зацементирует постелью. Было, конечно, еще у Вали то, что не отнимает безжалостное время – природное обаяние. Ее любили все, от кошек, собак и детей, до любого взрослого, с кем ни пришлось бы перекинуться ей хоть парой слов, но… за тридцать лет он привык и перестал это замечать. Ее будущее – пустое одиночество. Валя была неглупа и понимала, что избрав скандал, как линию поведения, она лишь ускорит разрыв. Бессилие… Вот почему в церкви девять из десяти прихожан – женщины после пятидесяти. Какая там, к чертям, любовь к Богу! Бессилие…

 

- Ну, поезжай, конечно, - тихо сказала Валя, еле сдерживая слезы. – Собрать чего-нибудь?

- Нет, - коротко ответил Алеша, встал и вышел из кухни.

 

     Валя опустилась на табурет и тихо заплакала в подол своего фартука. Бессилие. Когда Алеша уехал, она взяла себя в руки, набрала горячую ванну и легла в нее, с тоскою рассматривая свое ненавистное, давно уж ставшее некрасивым тело. Слезы вновь подступили к ее глазам, но она вновь собралась. «Грядущего не изменить, - думала она, - хочу я или нет, это произойдет, это неизбежно. Нечего растягивать боль. Сделаю это первой. Алеша порядочный и делить имущество не станет, а, скорее, просто уйдет. Квартиру оставлю себе, а деньги пусть забирает. На однушку там хватит, ну а я…, а я стану дожидаться внуков. Пришла старость и хватит уже об этом. Кода».

 

     Как странно. В багаже человечества столько мудрости, но зачем она, если ей никто не пользуется? Почему, вместо того, чтобы прочесть иль вспомнить, мы докапываемся до нее сами? Если не можешь изменить обстоятельства – измени взгляд на эти обстоятельства. Это древнее клише так просто и, вместе с тем, так умно, потому, хотя бы, что действует безотказно. Нет другого пути, если ты в тупике. Вале, после такого решения вдруг стало гораздо легче. Она встала, обернула полное свое тело полотенцем и внимательно посмотрела на себя в зеркало, но посмотрела уже не как на старую брошенную жену, а просто, как на пожилую, правильнее наверное сказать, пожившую, но свободную женщину и, о чудо, глаза ее просияли. «Мне всего-то сорок восемь», - озорно подмигнула она своему отражению и полезла в шкафчик, где где-то должна была валяться краска для волос. Прошло более двух часов и из ванной вышла совсем другая Валя. Пышные каштановые волосы ее горели на солнце, вдруг заглянувшем к ней в окна, малиновым отливом, тональный крем не мог скрыть румянца удовольствия от самой себя, может через чур накрашенные ресницы, тем не менее, выгодно оттеняли блеск бутылочных ее глаз. Морщины? Ну да, куда ж их девать, но только теперь они как-то перестроились, что ли, и переплелись в мягкую и даже по-девчачьи веселую паутинку. Валя прошла в спальню, открыла шкаф, перетрясла весь свой гардероб и…, что б вы думали? Выбрала с трудом налезшие на нее джинсы и широкую, чтоб скрывала живот, но смелую по расцветке блузку. Надев босоножки на опасно высоком для почти восьмидесяти ее килограммов каблуке, она подкрасила полные свои губы сдержанного цвета помадой, взяла сумочку и направилась… в Третьяковку.

 

     Валя не была любителем живописи, просто…, она сама не знала почему, но чувствовала, что ей нужно приобщиться к чему-нибудь прекрасному, а другой идеи не пришло в голову. Третьяковка огромна и тут, кто не умеет ее посещать, получает то, что получает всякий здесь дилетант – ноги его отваливаются, а голова распухает. В Третьяковку нужно ходить на одного автора или, скажем, на одно направление, но Валя этого не знала и теперь буквально валилась с ног. В зале, где были представлены «Черный квадрат» и некоторые работы суперматизма Малевича, непостижимый по своей экспрессии «Портрет Мики Морозова» и заставляющий пасть на колени «Портрет Ермоловой» Серова, Малявинские «Бабы», Кустодиевская «Русская Венера» и «Февральская лазурь» Грабаря, Валя рухнула на банкетку, как раз напротив Малявинских «Двух девок». Она проклинала себя, Третьяковку и все, как минимум, русское изобразительное искусство, в целом. Особенно она ненавидела эти каблуки, на которые не вставала уже черт знает сколько времени. Ноги гудели, как Домский орган.

 

- Согласитесь, во всех Малявинских русских женщинах есть что-то цыганское, - услышала она приятный мужской голос над своей головой.

- Во всех женщинах есть что-то цыганское, - почти огрызнулась Валя. Ей совсем было ни до Малявина, ни до его женщин, ни до разговоров вообще.

- Позвольте присесть рядом с вами, - не отвязывался приятный голос.

 

     Валя вздохнула и подняла голову. Перед ней стоял благообразный, в густой седой шевелюре и аккуратной седой же бородке мужчина, лет шестидесяти, в светлом летнем костюме и голубом галстуке, на мизинце левой руки его поблескивал фиолетовым крупный александрит, обручального кольца не было. Такое женщины отмечают неосознанно, моторно. Просто отмечают и все. Валя извинительно улыбнулась и даже зачем-то подвинулась, хоть на банкетке было сколь угодно места.

 

- Садитесь, пожалуйста, - покраснела она, - и простите за резкий тон. Я просто выдохлась здесь.

- О, прошу вас, не извиняйтесь, - поспешил отозваться на приглашение мужчина и присел в пол-оборота к Вале, опершись на трость, которую вряд ли носил из инвалидности. Слишком она была… дорогая, что ли. – Я Иван Андреевич, представьте, Крылов, - мягко улыбнулся он.

- Меня зовут Валентина, но не Серова, - улыбнулась в ответ Валя, хотя не было понятно, острила ли она зная имя художника Серова или просто намекала на актрису.

- Очень приятно, Валентина…

- Просто Валя, Валентина - слишком по-серовски – сняла она предыдущий вопрос.

- Хотел бы я предложить вам называть меня Ваней, но, боюсь, вы не согласитесь.

- Не соглашусь, Иван Андреевич, - вздохнула Валя. – Даже если представить, что вы бы были моим мужем, то и тогда, мне кажется, я звала бы вас Иваном Андреевичем.

Иван Андреевич смутился, но заметив кольцо на ее руке спросил:

- А своего мужа вы тоже зовете по имени отчеству, или, может, товарищ Бендер? – попытался выйти он шуткой из неловкости, но тут же пожалел об этом. Валя погрустнела на глазах нежданной тучей и он проклял свой язык, потому, что уже полчаса наблюдал за нею, прежде, чем подойти. Она ему понравилась с первого взгляда. Он видел, что та не понимает ничего в живописи (дилетанта всегда видно), но это ее желание понять, даже впитать было столь очевидным…

- Простите, Валя, - поспешил Иван Андреевич сменить тему. – А можно узнать, что вы имели в виду, когда сказали, что во всех женщинах есть что-то цыганское.

- Дети, - пожала плечами Валя, как бы недоумевая, что здесь непонятного. – Безудержное желание, да просто потребность рожать детей. Это мы тут все высчитываем, выгадываем. Раньше на Руси бабы рожали и рожали, как цыганки, а теперь нет. Будь у меня не двое взрослых, а десятеро по лавкам, печалилась бы я о разводе?

Она это сказала не специально, просто говорила, как есть и эта ее искренность окончательно покорила Ивана Андреевича, ну а весть о разводе просто приподняла над банкеткой.

- Я вижу, Валя, вы очень устали. Хотите, пообедаем где-нибудь на воздухе. Тут кругом полно летних кафе?

- Я не только очень устала, я еще и ужас как проголодалась, - улыбнулась она той улыбкой, которая однажды покорила ее Алешу.

 

 

     Алеша, так как уже выпил с утра, не стал брать машину, а поехал своим ходом. Выйдя в Кузьминках, он сел в маршрутку и та направилась по Волгоградскому прочь из Москвы. Воскресенье. Пробок не было, и шофер еле сдерживал свою правую ногу на педали акселератора, но это только до МКАДа. Лишь вырулили на Новорязанское, он втопил по полной. Кто-то в салоне даже приструнил его и тот чуть сбавил, но, дай бог, минуты на три. Алеша сидел рядом с водительским сидением и ничуть не возмущался скоростью. Напротив. Будь он сейчас за рулем своей машины, выжал бы из нее все обещанные в ней двести тридцать. Но адреналину гораздо больше, когда сидишь рядом с водителем и остается испытывать только страх и восторг от него. Алеше сейчас это было необходимо. Впереди маршрутки чадила старенькая, но амбициозная БМВ и водитель стал ее обходить. Когда они поравнялись, обиженный БМВ вжал педаль до пола и машины помчались параллельно. Тут то и появилась чертова встречная «шестерка». Она, в свою очередь, пошла  на обгон длиннющей фуры, а та, в свою очередь стала еще кого-то обгонять… Это было лобовое столкновение. 

 

 

     Они сидели за столиком какого-то летнего кафе в Толмачевском переулке и уже приступили к мороженому и кофе.

 

- Ну что вы, Ваня, - весело смеялась Валя, - это Некрасовы, да иже с ними, подняли русскую женщину на незаслуженный пьедестал. Оглядитесь вокруг. Где вы видите эти книжные Тургеневские лица? Русская жизнь и проста, и горька, как и всякая русская женщина и проста, и грустна. 

 

     Ноги ее отдохнули, а собеседник был столь остроумен и обходителен, тонко, не в лоб, но насыпал ей столько комплементов, что не слышала она за всю свою жизнь, плюс шампанское и сытный обед (чего греха таить, Валя любила поесть), что голова ее побежала. Побежала не от шампанского или стейка - она опрометью кинулась прочь от Алеши и тяжкой ее ситуации в вдруг ниоткуда, будто бог пожалел, распахнутые объятья случайного Ивана Андреевича.

 

     Неожиданно и даже совсем никчему застрекотал ее мобильник. Валя извинилась и полезла в сумочку. На дисплее высветился Алеша. Валю что-то больно кольнуло прямо в сердце. Он почти никогда не звонил ей сам, в последнее время и вовсе. В основном она ему.

 

- Да, Алеша, - ответила она озабоченно.

- Простите, - прозвучал в трубке незнакомый женский голос, - кем вам приходится хозяин этого телефона?

- М-мужем, - почернела Валя, ожидая самого худшего.

- Вы только не волнуйтесь. Я врач скорой помощи. Набрала первый попавшийся номер и, слава богу, попала на вас. Ваш муж, единственный, кто выжил в аварии. Вылетел через лобовое стекло и это его спасло. Мы сейчас едем в Склифосовского. Состояние стабильное, о травмах пока рано говорить, но вам лучше подъехать.

 

 

     Валя подкатила коляску к лифту и нажала на кнопку вызова.

 

- Как думаешь, будет сегодня дождь? Я взяла зонт на всякий случай, – проверила сумку Валя.

- Я бы этого даже хотел, - отозвался Алеша. – Что за осень без дождя. К тому же, в моем положении, это хоть какое-то разнообразие.

- Брось, мы еще потанцуем с тобой.

- Как же, - озлобился вдруг Алеша и с силой ударил кулаками по безжизненным ногам.

- А я попрошу Ивана Андреевича купить коляску и мне, - испугалась Валя, что неосторожно задела мужа за живое, - и мы будем танцевать вальс на колесах.

- Ивана Андреевича…, - медленно произнес Алеша, скрипнул зубами, но ничего больше не сказал…

 

 

     Бессилие… Самое страшное на земле – знать, видеть и не иметь возможности изменить, то что знаешь и видишь.