Мы вернулись в избу, когда на дворе уже совсем стемнело, заморочачило, стало холодать. По распадкам и вдоль по улице потянул хиус*, понесло холодом со стороны реки.
Озябший Прохор Астафьевич, сетуя на то, что опять что-то не работает дизель и, бросив осуждающий взгляд на праздно болтавшуюся под потолком электролампочку, засветил "летучую мышь"*, распорядился, чтобы я подбросил в печку дровец; сам захлопотал с чайником. Зачерпнув ковшиком из бадейки, стоявшей на табуретке возле двери, наполнил его водой, поставил на плиту. Пока закипал чайник, стоял возле плиты, грея над нею озябшие руки.
Я стал готовиться ко сну. Достал из рюкзака и расчехлил рулон легкого летнего спальника, расстелил его на домотканом половичке возле дедовой кровати. Достал из рюкзака городское угощение к чаю, – медовые пряники и рассыпчатую халву. Отощавший рюкзак пристроил в головах спальника.
Сели пить чай. Пили молча, каждый занятый своими мыслями, - я еще не освободившийся от впечатлений от дедова рассказа о змеином луге, Прохор Астафьевич – погруженный в воспоминания о минувших временах.
- Вот, сказывал ты, гипноз и всяко-тако, - вдруг заговорил Прохор Астафьевич, - Оно, конечно, таких слов мы ране даже и не слыхивали. Но, думашь, мозги-то запудривать только сичас стали? Нет-ко. Оно и раньше тако бывало. Гипноз это был, али чё друго, - не скажу, не знаю. Но будто бы морок какой на человека находил, вроде как затмение головы.
Вот послушай-ка:
- Старик у нас был один - Гурьянов Иван Палыч. Старший брат того Афонасия, которому щас, я сказывал тебе, недаве девяносто восемь годков стукнуло. Вот он то и рассказывал мне.
Золото ить в старо время артелями мыли. И у нас под Бянково тоже золото мыли в ключе, что в Сенной пади. Оне там артелью в ямах пески колупали. Сезонно работали. Артельщиков было человек пять али шесть, - уж не помню сичас. Он, энтот старик от, - Гурьянов-то – командовал ими. Как сичас говорят, - бригадиром был.
Золото оно ведь како дело? Тоже – не мед! Оно, золото, то есть, то нет его, хоть убейся. Фарту большого не было.
А в то время было тако кредитно товарищество, - беднякам там помочь давали, артели могли кредит взять, ну и друго всяко-тако дело. И обчество это было в Укурее. Вот он, - старик от, видно, об этой помощи тоже думал…
Прохор Астафьевич поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, посмотрел в потолок, видно, вспоминая детали истории, продолжил:
- А старик энтот со старухой жил. Сам то он был беломестновский. Деревня Беломестново, знашь ить, - против Знаменки - на Нерче. Слыхал, поди. Вот там и жили!
Утром как-то встали они со старухой, сяли чай пить. Это мне Афонасий потом рассказывал. Старуха то и говорит:
- Дак вот, старик, седни пойдем, суседу то сорок ден, - а у них намедни сусед помер, - мне вчера говорели вот во столько то…, седни велели прийти.
- Но, - грит Иван Палыч, - надо, так надо – пойдем! - Пока убирали, то-друго, - оне же там корову держали, баран, чушек, - время то выходит. Старуха то и говорит:
- Но, ково ты там ишшо?
- Дак, надо корову загнать, баран там, то-друго, - это старик то. – Ты, грит, ступай, суседке там помоги собирать к столу, а я дела сделаю, и приду. Ну, старуха то и ушла.
Вот, таперь, значит, убрал все, - скотину, другое; заходит домой. Разделся, помылся там, надел рубаху че надо, поновей, почище, - идти к людям же! В кисет табаку насыпал, – самосадку. Трубку набил, - он трубку курил. Но, сичас, думат, покурю, и пойду.Собрался шубу одевать. Шубы то у них ведь своедельные были, бараньи, - из бараньих шкур. А уж к вечеру дело было, - день короткий – зима!
Заходит другой сусед, – тоже старик.
- Здорово!
- Здорово!
- Но, ты че не идешь то?
- Дак вот, паря, убирал скотину, сичас вот покурю, шубу надену, да пойду.
- Каку шубу, грит, - рядом же!
А идти и правда не далеко, - ну вот, как от меня сичас до Буторина, - суседа мово. - Дед Прохор махнул рукой в сторону окна, черневшего ночной темнотой.
- Ладно, грит, пошли. Шапку надел, рукавицы не стал надевать тоже. Пошли. А зима ведь, - холодно, день короткий. Ну, выходят. Он, сусед то, вперед пошел, ишшо тоже трубку закурил, - хороший, дескать, у тебя табачек! Дед Гурьянов дверь на сничку* надел. Не замыкал никово избу то. Ково тут замыкать, недалеко же, - через два дома.
Вышли и пошли. Он идет впереди, сусед то, тот – за ем. Идут, разговариват. Вот идут, идут. Вроде как на поминки пошли. А сусед то и говорит:
- Пойдем, грит, в Укурей, - там тебе в кредитном обчестве ссуду на артель дают.
- Как так, - думат Гурьянов, - на Укурей? Это же эвон где! А я без шубы! А сам идет и идет.
А на ем была чугушка* домотканна. Он в ей и идет. Прохор Астафьевич живо выбрался из-за стола, встал против меня.
- Эдак вот запахнул ее потуже, чугушку то, руки вот сюды, - дед Прохор сгорбился, скукожился весь, сунул кулаки под мышки. Искривленная тень от его фигуры на дальней стене избы и потолке тоже взмахнула руками, как крыльями, замерла в хищном изгибе. Выставив бороденку вперед, Прохор Астафьевич смотрел на меня в упор. В живых, выра-зительных глазах его ярким зловещим блеском отражался огонек керосиновой лампы. Мне стало жутковато. Расказчик продолжил:
- Сусед то впереди, и уж в березник ушел, - не догонишь! А березник то горелый был. Гурьянов всю чугушку в саже перепачкалал, да и сам весь вымазался в саже. Шел, шел и напал там на Шивкинских. Шивкинские то - из сыльных поляков, оне там дрова рубили. Он на их и напал. Сначала то оне даже напужались, - откель такой чумазый, - он же весь в саже. Потом узнали.
- Дак ты куды, Иван Палыч, без шубы то?
- Дак вот, паря, меня, грит, человек ведет в кредитно обчество в Укурей, - деньги получать.
- Да ты што, - говорят Шивкинские, - ты што, Иван Палыч, сдурел ли, че ли? Какой такой Укурей. До него же сорок верст. Замерзнешь ведь!
Он теперь, значит, че, - заоглядывался по сторонам, - где сусед то? Глянул кругом, а суседа то и нет нигде!
- Ребяты, грит, чего-то я тово, куды же эта дорога-то? Я, вроде как, заблудился, не знаю куды идти.
Они ему смеются:
- Да ты че, Иван Палыч? Местный же, а не знашь… То да сё. Нашли каку-то драну шубенку, надели на него. Говорят, - вот, вали сюда!
Токо он пошел, – опеть сусед возле него взялся. Говорит ему:
- Дак ты неладно идешь то, в Укурей же надо, а туда дорога то – вот! И повел его снова. – Ты че, грит, забыл, ли че? Кредитно товарищество то, тебе деньги то получать?
А Гурьянов дед, хоть и понимат, - че-то не так, а ничего с собой поделать не может, - идет за суседом, и все тут! В снег падает, падает, а идет. А потом и говорит:
- Господи, дак куды же это мы идем? – Раз! Как только помянул господа то, так суседа и не стало! – Смотрю, грит, где же это я, што за местность? Давай молитву читать.
И че ты думашь? У Шивкинской гривы очнулся, – на утесе! Ишшо бы шаг шагнул, и туды, - в откос Убился бы! Ну, сял в снег, осмотрелся вокруг. – Господи, грит, помилуй, как я сюды попал?
Ну и давай выбираться. Кой-как слез с этого утеса, и ходом домой. А старуха побыла там, на поминках то, дожидала Иван Петровича, дожидала, - нету! Приходит домой. Изба на сничке, а старика нету.
Он уж потемну, кой-как чуть живой явился. Она:
– Дак ты где?
А старик и слова сказать не может, зуб на зуб не попадат, - замерз! Она его чаем отпоила, он ей и рассказал все. А она:
- Да ты че говоришь то. Сусед наш весь день там, - на поминках, у меня на глазах был, никуда не уходил.
Удивился старик еще больше:
- Хоть бы я пьяный был, ково ли. А то… Не могу понять, че тако!
Дед Прохор, как и там – на завалинке, вопросительно посмотрел на меня из-под косматых бровей:
- Дак вот это че тако? Это как же? Че ли ему гипноз старик-сусед сделал, али как?
Прохор Астафьевич замолчал, задумался.
- Вот ты говоришь – гипноз. - Еще помолчал, потом закончил уверенно, - нет ко, я думаю, тут нечиста сила Иван Палыча взяла!
Я не стал его разубеждать, промолчал.
Быстро собрали со стола. Я полез в спальник. Дед Прохор задул лампу и, покряхтывая, тоже улегся на свою кровать. Долго ворочался, - видно, никак не мог уснуть. А я скоро заснул и всю ночь снился мне Иван Палыч с дедкой Варламовым, которые, как слепые, брели, взявшись за руки по змеиному лугу…
Словарь малознакомых слов:
Морок – от слова "морочно" – облачно, сыро без дождя, пасмурно; в пе-реносном смысле – затмение ума, расстройство памяти.
Хиус – резкий пронизывающий холодный ветер, чаще всего дующий по долинам рек.
"Летучая мышь" – популярная в те годы конструкция керосиновой лампы.
Сничка – запор. На сничку надел – закрыл на задвижку, на запор.
Чугушка – домотканная одежда поверх рубахи, типа кофты.
Помочь сайту
Поздравления
