Его смятение

(*)
            Первым порывом Конрада было обнаружить Маркуса, отчитать его, мелкого и ничтожного воришку, посмевшего посягнуть на святое! И гнать, гнать! Горло сжало до какой-то черноты в глазах, защипало во рту, на языке, и в то же время внутри обожгло огорчением. В жизни Конрада и прежде, конечно, случались огорчения. Было так, что от него шарахались, как от чумного; было и так, что он коротал долгие дни в одиночестве – Алькала знала, что он – мастер, последний мастер, который коснётся тела, но не каждый день умирали люди, и в светлые дни не все ещё отваживались пройти спокойно мимо его дома, и у Конрада не было возможности завести такую же семью, как у других, и жить так, как велело сердце…
            И когда-то ему казалось, что это его ранит. Пустяки! Всё было пустяком! Вот, что его ранило на самом деле: сиротишка, ещё мальчик, которого он пригрел у семя по просьбе наместника – господина Ганузы, а тот…
            Подумать страшно – вор!
            И на ком наживается? На тех, кто умер. На тех, чьи тела сам же обмывал, красил, пудрил! А он-то, Конрад, считал, что вырастил себе смену! Какая там смена? Разочарование, дрянь, пошлость, воровство, погибель, святотатство!
            Конрад понимал: у него не хватит сил на то, чтобы разоблачить Маркуса прямо сейчас. Да, тот ещё юнец, мальчишка, но Конрад разве не сам виноват отчасти? Не он ли пригрел его? Не он ли проглядел дурные его наклонности? Не он ли не додал ему чего-то, раз мальчишка потянулся к чужому, оскверняя святость смерти?
            Конрад отшатнулся от чёртового окна, закрыл лицо руками. Тщетно. Перед внутренним взором всё ещё был Маркус, а в ушах звучало недавнее подозрение про пропавшее кольцо, и его, Конрада защита:
–  Я не знаю, госпожа София, что вам ответить. Вы предлагаете мне обвинить других больных, в том, что они украли кольцо вашей мёртвой сестры? Или обвинить жителей этого города? Или, быть может, вы желаете обвинить меня?
            Да, тогда он был готов вступиться! Эта женщина, истлевшая в скорби, готова была обвинить его! Так ему казалось. А выяснилось простое: обвинять надо было не его, а Маркуса! Впрочем, Конрад тоже виноват.
– Всё в порядке? – Маркус, совершенно чужим он теперь казался Конраду, появился в дверях. Бледный, но ничего, держался молодцом. Конечно, он только что прикопал в саду краденое, и теперь его беспокоило лишь его рутинное существование, ведь он не мог знать, что его видели.
            Конрад смотрел на него и не узнавал, не мог узнать. Всего какой-то год, чуть больше года назад – это был робкий мальчонка, которого он не хотел принимать в своё жестокое ремесло! А теперь? Теперь это вор, который крадёт у мёртвых, не стыдится этого и прячет…
            И крадёт он всё, что только может. То кольцо, о котором Конрада спрашивали, было вовсе из эмали. Сколько Маркус надеялся за него выручить? Буханку хлеба? Да если повезёт! Так зачем?
            Вспомнилась упавшая цепочка, вспомнилась его бледность, вспомнилось что-то смутное и тёмное, почти злое, несвойственное душе Конрада. Он всегда находил себя милосердным. Он – последний провожатый ушедших в мир покоя и загробия, и он?..
            Не справился.
            Потому что его ученик касался своими руками шей и рук, ушей и пальцев усопших, и снимал, снимал украшения…
– Я в порядке, – Конрад с трудом мог смотреть на него, молодого ещё, напуганного, встревоженного вора, которого пригрел в своём доме, которому пытался дать нормальное существование и не отказать ни в чём. С трудом смотрел и пытался понять: где он сделал ошибку?!
– Просто эта бледность… – Маркус не знал, что его видели, но смутное тревожное чувство прошло по его молодому лицу, отразилось неприятным беспокойством. Ему пришло в голову, что всё-таки Конрад что-то прознал, но как? С чего? Он был осторожен! И никто не скандалил, и никто ничего не искал – тем, кто провожает мертвеца, обычно не до скандалов и не до пересчёта колец. К тому же, он был осторожен! Если у покойника имелось несколько украшений, всё не брал.
            Да и зачем брал – себе объяснить не мог. Хотелось иной жизни, дальше от Алькалы, которая зависла в каком-то добром, распорядоченном насквозь мирке где все друг друга знают и куда можно сослать из столицы больных, и этих больных примут и будут о них заботиться, и будут хоронить, если придётся.
            Но этого было мало. Маркус сам не знал, что ему хочется, но душа, расцветая, требовала простора; рука нашла выход – как бы действуя сама по себе, она нашла решение: схватила кольцо, потом браслет, чьи-то серьги, цепочку…
            А совесть грызла. И заставила его, сговорившись со страхом, всё спрятать. Если в земле, оно, ведь, вроде бы и не считается? Никто не найдёт, а потом, может, станет легче, и он, отроет, начнёт новую жизнь!
            Что там было в этой новой жизни? Маркус не знал. Что там ждало? Он не ведал. Чего он хотел? Да он и не представлял, просто хотелось чего-то другого, совсем-совсем иного, непохожего на Алькалу, на улицы, на его прежнюю сиротскую жизнь, на приют, на покровительство Ганузы. Нет, Маркус понимал, что ему ещё повезло, ведь ему попались хорошие люди, не бросившие его, давшие ему шанс, но это было такой малостью в его странно вспенившейся душе, окрашенной какой-то непроходящей досадой и обидой.
– Закончи здесь! – Конрад сказал это резче, чем хотел, поднялся. Собственный дом давил на него стенами, напоминал склеп. Маркус воззрился на него с удивлением:
– Но я… вы уверены?
            Конрад не ответил. Совесть мастера знала: Маркус справится. Совесть наставника и человека уже догорала: он всё равно не справился с обучением Маркуса. Что-то было упущено, может быть им, а может быть задолго до него, но им не проведано?
            Как-то же вышло, что его ученик воровал у мёртвых?!
            Конрад пошёл прочь, прочь от своего же дома, в разгар работы, зная, что Маркус справится и соберёт Эветту в последний путь. Ему нужно было собраться самому, собраться из осколков своей души, ошмётков своего же сердца, в прежний мир, чтобы жить, не умереть.
            Умереть – это было бы просто. Но ему нужно было жить, с грузом этим жить, чтобы искупить свой недогляд, свою непрозорливость, свою тихую жизнь, в которой он посмел надеяться на то, что его дело продолжат, да ещё кто?
            Может быть, он слишком много возложил на Маркуса? Может быть, не донёс до него всего важного о смерти, что известно каждому мастеру над последней подготовкой? Или, быть может, выбрал не те слова?!..
            Или дело не в нём?
***
– Мерзавец! – Гануза был мрачнее тучи. Конрад рассказывал быстро, тихо, боясь собственных слов. Рассказывал всё: про то, что искали одно украшение, пусть и чужаки, что отправились сюда лечиться или умирать – как повезёт; и про то, что он увидел, и про то, что понял…
            И про то, что виноват.
– Вот же мелкий ублюдок! – Гануза бушевал. Не на шутку разошёлся наместник! Может быть, вспомнил, что и свою дочь похоронил с ожерельем и кольцами? А может быть оскорбился за свои светлые порывы, ведь он, он сам вступился за мальчишку и привёл его к Конраду, умоляя взять на работу!
            Ту просьбу он помнил до сих пор:
– Возьми мальчонку, сделай благое дело. Тебе всё равно руки нужны.
            И ведь верил! Верил, что совершает благое дело! А оно во как! Ворёнок оказался! Теплилось, правда:
– А может, ты не так понял?
            Конрад покачал головой. А как ещё то можно понимать?
– Ну ладно-ладно… говорил с ним?
            Нет, не говорил. Странное, необъяснимое дело, но… совестно о таком говорить.
– Надо, – сказал Гануза, – надо говорить. Вдруг это не то, что ты думаешь? Вдруг он ещё не так виноват? Может быть, мы чего не знаем?..
            Оправдание было слабым. Ещё слабее была надежда. Но это было соломинкой, на которую указывал друг, и Конрад схватился за неё, потому что хотел устоять, не хотелось ему идти на дно.
– Что я ему скажу?  – вот этого он боялся. Если его опасения подтвердятся, он, наверное, не вынесет. Но если есть надежда, и Маркус вдруг чудом окажется не виноват, то как после того смотреть ему в глаза?
– Ничего не говори, вели ему ту ямку в саду отрыть. Просто вели.
            Конрад никогда никому ничего не велел. Всегда он действовал мягко и тактично, как умеют только те, кто сталкиваются со смертью и знают – за гранью споров больше нет.
            Они остаются в жизни.
– Вели ему, – повторил Гануза, – он тебе обязан.
            Да, только как воззвать к этому, если Маркус стал навроде сына?
– Вели, это будет его последним шансом. Надо узнать, что он спрятал и как давно вообще это проворачивает.
            Об этом Конрад не подумал. Его оскорбил факт. Так оскорбил, так огорчил, что он не мог обстоятельно взглянуть на всё остальное, а между тем Гануза был прав: надо было установить все обстоятельства! Если это длится давно, надо узнать кому вернуть какое украшение!
            И ещё одно надо узнать: зачем?!
            И это «зачем» было страшнее всего. В представлении Конрада у Маркуса не было ни единой причины поступать так. У него всё было! У него было и будущее, перспективны, ведь Конрад готовил в его лице себе смену!
            И тут такое поражение, такая горечь, яд!
– Надо узнать зачем, – продолжал наместник, – почему он так поступил. Нет, оправданий гадёнышу нет и не будет, но знать мы должны.
            Недаром Гануза наместником стал и держится. Воля в нём осталась. Дочь схоронил, а разумом удержался. И через все невзгоды Алькалу твёрдо ведёт. А между тем – презрения в нём нет никакого, за каждого живёт, за каждого переживает как за родного!
            Вот и за Конрада тоже, да и за Маркуса. Чего уж таить-то? Ведь это непонятно что происходит. Непонятно «почему» и как долго? Непонятно как вернуть кольца да цепочки, ведь есть у многих наследники, и можно бы вернуть…впрочем, как объяснить?!
– А на себя этот грех не бери, – продолжал Гануза, прекрасно зная Конрада. – Не ты крал, не тебе рыдать  о том.
– Недоглядел… – слово далось с трудом, но его надо было произнести. Как собственный приговор, как топор оно упало в пространство, разделяя мир Конрада на две части.
– Не твой недосмотр, а недосмотр Алькалы тогда уж, – поправил Гануза, – я же его к тебе приволок! Но ты на себя не нагребай, много чести. Грехи каждого на свою душу вешать, всю душу себе измотать. Ты хороший человек, Конрад, и помни об этом. Мальчонка, ежели и правда вор, под суд пойдёт, всей Алькалой его судить будем!рассудим, не переживай. А он уже не дитя малое, и должен знать, как можно поступать, а как нельзя! Ступай, Конрад… вели ему всю правду сказать.
            Слова о суде напугали Конрада. Он представил лица тех, кто связан был с теми, кого Конрад провожал в последний путь… и им признаться, что его ученик, мальчонка, потащил украшения? Своровал? Да сил не хватит – ни душевных, ни физических! Боже, не оставлял ты Алькалу, не покидал её белых стен, так неужто оставил ты их, Господи?!
***
– Сам скажешь или мне тебе помочь? – спросил Конрад. Голос его был сцеплен холодной решимостью, но сердце горело обидой и надеждой. Вдруг ему показалось? Вдруг он не так понял? Тогда он на колени падёт сам и будет молиться о прощении, ведь подумал дурное о сироте!
            Но Маркуса пробило. Бледность сменилась красными пятнами, ему, похоже, стало душно, он затрясся…
            Чужая смерть оставляет следы в этом мире и принимать их себе, красть отпечатки душ, что остаются на украшениях и вещах – дурная примета, об этом скажет любой могильщик и любой мастер над смертью.
– Я… я не понимаю, – дрожал Маркус, но глаза выдавали его. Беспокойство, ужас, паника. Всё было ясно и кончено.
– Пошли в сад, – голос был чужим, он не слушался Конрада, но хотя бы тело поддавалось на его волю. Он пошёл первым, не зная, пойдёт ли за ним Маркус. Пошёл. Засеменил следом,  Конраду не хотелось думать о том, что сейчас переживает в себе Маркус. Боится? Тревожится? Ищет оправдание?
            Сад был малым. Конрад прикинул где примерно видел Маркуса, остановился, ткнул в землю носком сапога:
– Сам или помочь?
            Маркус, не глядя на Конрада, опустился на колени, встал прямо в сырую землю, принялся молча раскапывать ямку. Его движения были судорожными, робкими, прерывистыми. Он обо что-то порезался, Конрад видел кровь, проступившую на ладонях, но не произнёс и слова.
            Странное чувство злорадства владело им. Конрад видел: земля мстит Маркусу за то, что он не передал ей украшения вместе с покойниками, которым украшения принадлежали.
            Ямка была неглубокой, но Конраду казалось, что прошла вечность. Наконец, блеснуло… Маркус отвернулся, словно ему самому было противно смотреть на это. Конрад глянул. Блеснуло белым, золотым…
            Конрад даже считать не стал сколько тут всего. Немного, нет, но факт! Сам факт!
– Зачем?! – крик сорвался с его губ. Недоумение, обида, ненависть, презрение, ярость – всё внутри Конрада смешалось в дикую смесь, и прошло не вопросом, а интонацией. Страшно прозвучал его вопрос.
            Маркс вздрогнул. Он не ожидал.
– Я… – он дрожал, его трясло от ужаса. – я не хотел, правда. Не хотел! Слышишь?!
            Земля мешалась с кровью его порезов. Маркус рыдал, натурально рыдал, хватаясь за землю, как за спасение, а Конрад смотрел на него и пытался понять, что чувствует. Что-то внутри него стремительно умирало, не давало вздохнуть полной грудью, тлело, не вызывалось жалостью.
            А Маркус что-то шептал, слова его были неразборчивы, неясны. Он говорил, говорил бесконечно о том, как любит покой в его доме, как благодарен Конраду, как его руки совсем его не слушаются, как сами схватили первое украшение, как он хочет чего-то большего, но за пределами Алькалы, ведь мир – он такой большой, такой прекрасный, такой…
– Такой, каким ты его никогда не увидишь, – закончил Конрад, – хватит! Ты осквернил смерть. Тебе был дан шанс. Ты его не принял. Ты пошёл по велению жадности, эгоизма, осквернения… смерть же требует жертвенности. Да будь ты проклят, Маркус! Да будь проклят! Покинь мой дом. Сегодня же!
            Маркус перестал рыдать, он надеялся на отходчивость Конрада, на его привязанность, и не понимал, что разоблачение, проступок Маркуса, убили прежнего Конрада.
– Но… господин! Не прогоняй меня! Куда же я пойду?! Куда? – прошептали его губы. Новый страх бросился в лицо. Да, Маркуса никто нигде больше не мог ждать.
– Мне всё равно, – ответил Конрад, и жестокость, несвойственная ему, отразилась болью где-то в груди, но отступила. – Я пойду к наместнику. Когда я вернусь, тебя не должно быть. Не должно, понял?!
            Последние слова он прокричал. Себе прокричал, не ему. Разрыв цепи, разрыв жизни, надежды. Всё было кончено.
            Не дожидаясь ответа, Конрад повернулся, и, спотыкаясь, побрёл прочь. За этот день он постарел лет на десять и потерял много из надежды, что продлевает людскую жизнь.
***
– Но куда он пойдёт? Может, надо было оставить его? – Гануза встревожился не на шутку. – Я всё понимаю, правда, но он так молод, так слаб. И он виноват, но куда он пойдёт?
– Свет большой, наместник, пусть идёт куда хочет. Я не желаю его видеть и знать.
            Конрад хотел подобрать те слова, которые объяснили бы его обиду. Ведь он, как и все, кто работает со смертью, знал – смерть – это не тень, это своего рода разум, душа, и она может оскорбиться. Не лишённая чувства мира, смерть имеет свою гордость.
            И его ученик эту гордость оскорбил.
– Господи, прости его, – вздохнул наместник, – жаль дурака, и ненавижу его, честное слово, а всё равно почему-то жаль. Как думаешь, почему?
            Конрад не знал. Обида жгла его, мешалась с тревогой. Он боялся, что снова увидит Маркуса в своём доме. И боялся, что не увидит его. Ему нужны были руки, нужен был кто-то в доме и всё же… Маркус оскорбил его, ведь он даже цели не имел! Он воровал потому что мог.
            И это было хуже всего.
– Прислать кого? На подмогу? – спросил Гануза, когда Конрад, собравшись с мыслями, собрался к себе, в свою страшно-опустевшую лачугу, в свое бесприютство родных стен.
– Справлюсь! – рубанул Конрад. Довериться кому-то он больше не мог.
            Гануза это знал, вздохнул:
– Если что – говори.
            Говори! Как подобрать слова, когда душа разбита? Когда плачет? Когда всё завершено и нет никакой надежды на продолжение? Конрад верил, что нашёл в Маркусе что-то хорошее, продолжение своей цели, своего служения, и оказалось, что Маркус осквернил сам идею служения смерти, низвёл её в ничто.
            Как было доверять другим?..
            В доме было тихо. Конрад постоял на пороге. На всякий случай прислушался. Тихо. Нет, Маркус ушёл. Конрад велел и Маркус, зная свою вину, ушёл.
            На столе сверкнуло. Нехитрые сокровища мертвецов. Не взял, негодяй!
            Конрад набросил на оскорбляющие предметы полотенце, сел на скамью и закрыл голову руками – его мир опустел…
            Он снова остался один на один со смертью и не было больше у него ученика, который мог бы делить это с ним. Впрочем нет, не ученика, а вора! Вора, что оскорбляет смерть!..
            Его не было, не было! Но куда он подался?..
 
Продолжение следует.
(Примечание: добро пожаловать в Алькалу. Предыдущие рассказы о ней – рассказ «Последние одежды», «Закрытые тропы», «Белое платье», «Одобрение», «Воренок»). Вселенная будет очень маленькая, как сам городок, очень тихая, без интриг, войны и поиска разного вида Граалей. Я давно хотела что-то подобное. Здесь просто люди – обычные, несчастные разные люди)
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0543672

от Сегодня в 04:51

[Скрыть] Регистрационный номер 0543672 выдан для произведения: (*)
            Первым порывом Конрада было обнаружить Маркуса, отчитать его, мелкого и ничтожного воришку, посмевшего посягнуть на святое! И гнать, гнать! Горло сжало до какой-то черноты в глазах, защипало во рту, на языке, и в то же время внутри обожгло огорчением. В жизни Конрада и прежде, конечно, случались огорчения. Было так, что от него шарахались, как от чумного; было и так, что он коротал долгие дни в одиночестве – Алькала знала, что он – мастер, последний мастер, который коснётся тела, но не каждый день умирали люди, и в светлые дни не все ещё отваживались пройти спокойно мимо его дома, и у Конрада не было возможности завести такую же семью, как у других, и жить так, как велело сердце…
            И когда-то ему казалось, что это его ранит. Пустяки! Всё было пустяком! Вот, что его ранило на самом деле: сиротишка, ещё мальчик, которого он пригрел у семя по просьбе наместника – господина Ганузы, а тот…
            Подумать страшно – вор!
            И на ком наживается? На тех, кто умер. На тех, чьи тела сам же обмывал, красил, пудрил! А он-то, Конрад, считал, что вырастил себе смену! Какая там смена? Разочарование, дрянь, пошлость, воровство, погибель, святотатство!
            Конрад понимал: у него не хватит сил на то, чтобы разоблачить Маркуса прямо сейчас. Да, тот ещё юнец, мальчишка, но Конрад разве не сам виноват отчасти? Не он ли пригрел его? Не он ли проглядел дурные его наклонности? Не он ли не додал ему чего-то, раз мальчишка потянулся к чужому, оскверняя святость смерти?
            Конрад отшатнулся от чёртового окна, закрыл лицо руками. Тщетно. Перед внутренним взором всё ещё был Маркус, а в ушах звучало недавнее подозрение про пропавшее кольцо, и его, Конрада защита:
–  Я не знаю, госпожа София, что вам ответить. Вы предлагаете мне обвинить других больных, в том, что они украли кольцо вашей мёртвой сестры? Или обвинить жителей этого города? Или, быть может, вы желаете обвинить меня?
            Да, тогда он был готов вступиться! Эта женщина, истлевшая в скорби, готова была обвинить его! Так ему казалось. А выяснилось простое: обвинять надо было не его, а Маркуса! Впрочем, Конрад тоже виноват.
– Всё в порядке? – Маркус, совершенно чужим он теперь казался Конраду, появился в дверях. Бледный, но ничего, держался молодцом. Конечно, он только что прикопал в саду краденое, и теперь его беспокоило лишь его рутинное существование, ведь он не мог знать, что его видели.
            Конрад смотрел на него и не узнавал, не мог узнать. Всего какой-то год, чуть больше года назад – это был робкий мальчонка, которого он не хотел принимать в своё жестокое ремесло! А теперь? Теперь это вор, который крадёт у мёртвых, не стыдится этого и прячет…
            И крадёт он всё, что только может. То кольцо, о котором Конрада спрашивали, было вовсе из эмали. Сколько Маркус надеялся за него выручить? Буханку хлеба? Да если повезёт! Так зачем?
            Вспомнилась упавшая цепочка, вспомнилась его бледность, вспомнилось что-то смутное и тёмное, почти злое, несвойственное душе Конрада. Он всегда находил себя милосердным. Он – последний провожатый ушедших в мир покоя и загробия, и он?..
            Не справился.
            Потому что его ученик касался своими руками шей и рук, ушей и пальцев усопших, и снимал, снимал украшения…
– Я в порядке, – Конрад с трудом мог смотреть на него, молодого ещё, напуганного, встревоженного вора, которого пригрел в своём доме, которому пытался дать нормальное существование и не отказать ни в чём. С трудом смотрел и пытался понять: где он сделал ошибку?!
– Просто эта бледность… – Маркус не знал, что его видели, но смутное тревожное чувство прошло по его молодому лицу, отразилось неприятным беспокойством. Ему пришло в голову, что всё-таки Конрад что-то прознал, но как? С чего? Он был осторожен! И никто не скандалил, и никто ничего не искал – тем, кто провожает мертвеца, обычно не до скандалов и не до пересчёта колец. К тому же, он был осторожен! Если у покойника имелось несколько украшений, всё не брал.
            Да и зачем брал – себе объяснить не мог. Хотелось иной жизни, дальше от Алькалы, которая зависла в каком-то добром, распорядоченном насквозь мирке где все друг друга знают и куда можно сослать из столицы больных, и этих больных примут и будут о них заботиться, и будут хоронить, если придётся.
            Но этого было мало. Маркус сам не знал, что ему хочется, но душа, расцветая, требовала простора; рука нашла выход – как бы действуя сама по себе, она нашла решение: схватила кольцо, потом браслет, чьи-то серьги, цепочку…
            А совесть грызла. И заставила его, сговорившись со страхом, всё спрятать. Если в земле, оно, ведь, вроде бы и не считается? Никто не найдёт, а потом, может, станет легче, и он, отроет, начнёт новую жизнь!
            Что там было в этой новой жизни? Маркус не знал. Что там ждало? Он не ведал. Чего он хотел? Да он и не представлял, просто хотелось чего-то другого, совсем-совсем иного, непохожего на Алькалу, на улицы, на его прежнюю сиротскую жизнь, на приют, на покровительство Ганузы. Нет, Маркус понимал, что ему ещё повезло, ведь ему попались хорошие люди, не бросившие его, давшие ему шанс, но это было такой малостью в его странно вспенившейся душе, окрашенной какой-то непроходящей досадой и обидой.
– Закончи здесь! – Конрад сказал это резче, чем хотел, поднялся. Собственный дом давил на него стенами, напоминал склеп. Маркус воззрился на него с удивлением:
– Но я… вы уверены?
            Конрад не ответил. Совесть мастера знала: Маркус справится. Совесть наставника и человека уже догорала: он всё равно не справился с обучением Маркуса. Что-то было упущено, может быть им, а может быть задолго до него, но им не проведано?
            Как-то же вышло, что его ученик воровал у мёртвых?!
            Конрад пошёл прочь, прочь от своего же дома, в разгар работы, зная, что Маркус справится и соберёт Эветту в последний путь. Ему нужно было собраться самому, собраться из осколков своей души, ошмётков своего же сердца, в прежний мир, чтобы жить, не умереть.
            Умереть – это было бы просто. Но ему нужно было жить, с грузом этим жить, чтобы искупить свой недогляд, свою непрозорливость, свою тихую жизнь, в которой он посмел надеяться на то, что его дело продолжат, да ещё кто?
            Может быть, он слишком много возложил на Маркуса? Может быть, не донёс до него всего важного о смерти, что известно каждому мастеру над последней подготовкой? Или, быть может, выбрал не те слова?!..
            Или дело не в нём?
***
– Мерзавец! – Гануза был мрачнее тучи. Конрад рассказывал быстро, тихо, боясь собственных слов. Рассказывал всё: про то, что искали одно украшение, пусть и чужаки, что отправились сюда лечиться или умирать – как повезёт; и про то, что он увидел, и про то, что понял…
            И про то, что виноват.
– Вот же мелкий ублюдок! – Гануза бушевал. Не на шутку разошёлся наместник! Может быть, вспомнил, что и свою дочь похоронил с ожерельем и кольцами? А может быть оскорбился за свои светлые порывы, ведь он, он сам вступился за мальчишку и привёл его к Конраду, умоляя взять на работу!
            Ту просьбу он помнил до сих пор:
– Возьми мальчонку, сделай благое дело. Тебе всё равно руки нужны.
            И ведь верил! Верил, что совершает благое дело! А оно во как! Ворёнок оказался! Теплилось, правда:
– А может, ты не так понял?
            Конрад покачал головой. А как ещё то можно понимать?
– Ну ладно-ладно… говорил с ним?
            Нет, не говорил. Странное, необъяснимое дело, но… совестно о таком говорить.
– Надо, – сказал Гануза, – надо говорить. Вдруг это не то, что ты думаешь? Вдруг он ещё не так виноват? Может быть, мы чего не знаем?..
            Оправдание было слабым. Ещё слабее была надежда. Но это было соломинкой, на которую указывал друг, и Конрад схватился за неё, потому что хотел устоять, не хотелось ему идти на дно.
– Что я ему скажу?  – вот этого он боялся. Если его опасения подтвердятся, он, наверное, не вынесет. Но если есть надежда, и Маркус вдруг чудом окажется не виноват, то как после того смотреть ему в глаза?
– Ничего не говори, вели ему ту ямку в саду отрыть. Просто вели.
            Конрад никогда никому ничего не велел. Всегда он действовал мягко и тактично, как умеют только те, кто сталкиваются со смертью и знают – за гранью споров больше нет.
            Они остаются в жизни.
– Вели ему, – повторил Гануза, – он тебе обязан.
            Да, только как воззвать к этому, если Маркус стал навроде сына?
– Вели, это будет его последним шансом. Надо узнать, что он спрятал и как давно вообще это проворачивает.
            Об этом Конрад не подумал. Его оскорбил факт. Так оскорбил, так огорчил, что он не мог обстоятельно взглянуть на всё остальное, а между тем Гануза был прав: надо было установить все обстоятельства! Если это длится давно, надо узнать кому вернуть какое украшение!
            И ещё одно надо узнать: зачем?!
            И это «зачем» было страшнее всего. В представлении Конрада у Маркуса не было ни единой причины поступать так. У него всё было! У него было и будущее, перспективны, ведь Конрад готовил в его лице себе смену!
            И тут такое поражение, такая горечь, яд!
– Надо узнать зачем, – продолжал наместник, – почему он так поступил. Нет, оправданий гадёнышу нет и не будет, но знать мы должны.
            Недаром Гануза наместником стал и держится. Воля в нём осталась. Дочь схоронил, а разумом удержался. И через все невзгоды Алькалу твёрдо ведёт. А между тем – презрения в нём нет никакого, за каждого живёт, за каждого переживает как за родного!
            Вот и за Конрада тоже, да и за Маркуса. Чего уж таить-то? Ведь это непонятно что происходит. Непонятно «почему» и как долго? Непонятно как вернуть кольца да цепочки, ведь есть у многих наследники, и можно бы вернуть…впрочем, как объяснить?!
– А на себя этот грех не бери, – продолжал Гануза, прекрасно зная Конрада. – Не ты крал, не тебе рыдать  о том.
– Недоглядел… – слово далось с трудом, но его надо было произнести. Как собственный приговор, как топор оно упало в пространство, разделяя мир Конрада на две части.
– Не твой недосмотр, а недосмотр Алькалы тогда уж, – поправил Гануза, – я же его к тебе приволок! Но ты на себя не нагребай, много чести. Грехи каждого на свою душу вешать, всю душу себе измотать. Ты хороший человек, Конрад, и помни об этом. Мальчонка, ежели и правда вор, под суд пойдёт, всей Алькалой его судить будем!рассудим, не переживай. А он уже не дитя малое, и должен знать, как можно поступать, а как нельзя! Ступай, Конрад… вели ему всю правду сказать.
            Слова о суде напугали Конрада. Он представил лица тех, кто связан был с теми, кого Конрад провожал в последний путь… и им признаться, что его ученик, мальчонка, потащил украшения? Своровал? Да сил не хватит – ни душевных, ни физических! Боже, не оставлял ты Алькалу, не покидал её белых стен, так неужто оставил ты их, Господи?!
***
– Сам скажешь или мне тебе помочь? – спросил Конрад. Голос его был сцеплен холодной решимостью, но сердце горело обидой и надеждой. Вдруг ему показалось? Вдруг он не так понял? Тогда он на колени падёт сам и будет молиться о прощении, ведь подумал дурное о сироте!
            Но Маркуса пробило. Бледность сменилась красными пятнами, ему, похоже, стало душно, он затрясся…
            Чужая смерть оставляет следы в этом мире и принимать их себе, красть отпечатки душ, что остаются на украшениях и вещах – дурная примета, об этом скажет любой могильщик и любой мастер над смертью.
– Я… я не понимаю, – дрожал Маркус, но глаза выдавали его. Беспокойство, ужас, паника. Всё было ясно и кончено.
– Пошли в сад, – голос был чужим, он не слушался Конрада, но хотя бы тело поддавалось на его волю. Он пошёл первым, не зная, пойдёт ли за ним Маркус. Пошёл. Засеменил следом,  Конраду не хотелось думать о том, что сейчас переживает в себе Маркус. Боится? Тревожится? Ищет оправдание?
            Сад был малым. Конрад прикинул где примерно видел Маркуса, остановился, ткнул в землю носком сапога:
– Сам или помочь?
            Маркус, не глядя на Конрада, опустился на колени, встал прямо в сырую землю, принялся молча раскапывать ямку. Его движения были судорожными, робкими, прерывистыми. Он обо что-то порезался, Конрад видел кровь, проступившую на ладонях, но не произнёс и слова.
            Странное чувство злорадства владело им. Конрад видел: земля мстит Маркусу за то, что он не передал ей украшения вместе с покойниками, которым украшения принадлежали.
            Ямка была неглубокой, но Конраду казалось, что прошла вечность. Наконец, блеснуло… Маркус отвернулся, словно ему самому было противно смотреть на это. Конрад глянул. Блеснуло белым, золотым…
            Конрад даже считать не стал сколько тут всего. Немного, нет, но факт! Сам факт!
– Зачем?! – крик сорвался с его губ. Недоумение, обида, ненависть, презрение, ярость – всё внутри Конрада смешалось в дикую смесь, и прошло не вопросом, а интонацией. Страшно прозвучал его вопрос.
            Маркс вздрогнул. Он не ожидал.
– Я… – он дрожал, его трясло от ужаса. – я не хотел, правда. Не хотел! Слышишь?!
            Земля мешалась с кровью его порезов. Маркус рыдал, натурально рыдал, хватаясь за землю, как за спасение, а Конрад смотрел на него и пытался понять, что чувствует. Что-то внутри него стремительно умирало, не давало вздохнуть полной грудью, тлело, не вызывалось жалостью.
            А Маркус что-то шептал, слова его были неразборчивы, неясны. Он говорил, говорил бесконечно о том, как любит покой в его доме, как благодарен Конраду, как его руки совсем его не слушаются, как сами схватили первое украшение, как он хочет чего-то большего, но за пределами Алькалы, ведь мир – он такой большой, такой прекрасный, такой…
– Такой, каким ты его никогда не увидишь, – закончил Конрад, – хватит! Ты осквернил смерть. Тебе был дан шанс. Ты его не принял. Ты пошёл по велению жадности, эгоизма, осквернения… смерть же требует жертвенности. Да будь ты проклят, Маркус! Да будь проклят! Покинь мой дом. Сегодня же!
            Маркус перестал рыдать, он надеялся на отходчивость Конрада, на его привязанность, и не понимал, что разоблачение, проступок Маркуса, убили прежнего Конрада.
– Но… господин! Не прогоняй меня! Куда же я пойду?! Куда? – прошептали его губы. Новый страх бросился в лицо. Да, Маркуса никто нигде больше не мог ждать.
– Мне всё равно, – ответил Конрад, и жестокость, несвойственная ему, отразилась болью где-то в груди, но отступила. – Я пойду к наместнику. Когда я вернусь, тебя не должно быть. Не должно, понял?!
            Последние слова он прокричал. Себе прокричал, не ему. Разрыв цепи, разрыв жизни, надежды. Всё было кончено.
            Не дожидаясь ответа, Конрад повернулся, и, спотыкаясь, побрёл прочь. За этот день он постарел лет на десять и потерял много из надежды, что продлевает людскую жизнь.
***
– Но куда он пойдёт? Может, надо было оставить его? – Гануза встревожился не на шутку. – Я всё понимаю, правда, но он так молод, так слаб. И он виноват, но куда он пойдёт?
– Свет большой, наместник, пусть идёт куда хочет. Я не желаю его видеть и знать.
            Конрад хотел подобрать те слова, которые объяснили бы его обиду. Ведь он, как и все, кто работает со смертью, знал – смерть – это не тень, это своего рода разум, душа, и она может оскорбиться. Не лишённая чувства мира, смерть имеет свою гордость.
            И его ученик эту гордость оскорбил.
– Господи, прости его, – вздохнул наместник, – жаль дурака, и ненавижу его, честное слово, а всё равно почему-то жаль. Как думаешь, почему?
            Конрад не знал. Обида жгла его, мешалась с тревогой. Он боялся, что снова увидит Маркуса в своём доме. И боялся, что не увидит его. Ему нужны были руки, нужен был кто-то в доме и всё же… Маркус оскорбил его, ведь он даже цели не имел! Он воровал потому что мог.
            И это было хуже всего.
– Прислать кого? На подмогу? – спросил Гануза, когда Конрад, собравшись с мыслями, собрался к себе, в свою страшно-опустевшую лачугу, в свое бесприютство родных стен.
– Справлюсь! – рубанул Конрад. Довериться кому-то он больше не мог.
            Гануза это знал, вздохнул:
– Если что – говори.
            Говори! Как подобрать слова, когда душа разбита? Когда плачет? Когда всё завершено и нет никакой надежды на продолжение? Конрад верил, что нашёл в Маркусе что-то хорошее, продолжение своей цели, своего служения, и оказалось, что Маркус осквернил сам идею служения смерти, низвёл её в ничто.
            Как было доверять другим?..
            В доме было тихо. Конрад постоял на пороге. На всякий случай прислушался. Тихо. Нет, Маркус ушёл. Конрад велел и Маркус, зная свою вину, ушёл.
            На столе сверкнуло. Нехитрые сокровища мертвецов. Не взял, негодяй!
            Конрад набросил на оскорбляющие предметы полотенце, сел на скамью и закрыл голову руками – его мир опустел…
            Он снова остался один на один со смертью и не было больше у него ученика, который мог бы делить это с ним. Впрочем нет, не ученика, а вора! Вора, что оскорбляет смерть!..
            Его не было, не было! Но куда он подался?..
 
Продолжение следует.
(Примечание: добро пожаловать в Алькалу. Предыдущие рассказы о ней – рассказ «Последние одежды», «Закрытые тропы», «Белое платье», «Одобрение», «Воренок»). Вселенная будет очень маленькая, как сам городок, очень тихая, без интриг, войны и поиска разного вида Граалей. Я давно хотела что-то подобное. Здесь просто люди – обычные, несчастные разные люди)
 

 

Оскорбитель