БЛАГОСЛОВЕНИЕ ("Воспоминания далёкого детства")

                Закончилась служба. Из церкви неторопливо выходили прихожане, истово крестились, оборотившись к дверям, но расходились не все. Кого-то терпеливо ждали. Наконец, среди собравшихся у крыльца, пробежал шепоток:

            -Идёт… Идёт…

            Из тяжёлых церковных дверей показалась пара. Худосочная женщина среднего роста и, поддерживаемый ею под руку, мужчина неопределённого возраста. Лицо его было по-детски округлым, слегка улыбающимся, а светлые глаза глядели на всех любознательно и дружелюбно. Он передвигался мелкими неуверенными шажками, полускользя, почти не отрывая ступни от земли, и, казалось, что вот-вот он упадёт, споткнувшись о самую незначительную помеху под его ногами. Но женщина держала его крепко и бережно, ведя к выходу на улицу.

            - Ручку, ручку позволь поцеловать, Коленька! – теснясь, и перебивая друг друга, просили верующие.

            Некоторые проталкивали поближе к нему детишек, шепча:

            - Приложись к ручке блаженного, поцелуй!

            Но блаженный Коленька только улыбался, а руку, совсем по-ребячески, старался спрятать за спиной, или быстро отдергивал от особо настойчивых, и только редко-редко позволял приложиться к ней кому-либо, да и то, в большинстве своём, детям.

            - Мало достойных! Коленька всех насквозь видит,- не всем руку поцеловать даёт, – комментировали прихожане, со вздохом провожая взглядом медленно удаляющуюся пару.

            Я познакомился с Коленькой, когда мне было лет пять, переехав с родителями в другую коммунальную квартиру такого же старого деревянного дома, стоявшего на той же улице. Новой соседкой и была та самая женщина, которая регулярно сопровождала известного в то время блаженного  до церкви, расположенной в районе Новослободской улицы, и обратно, а также, ухаживала за ним и опекала. Прописан Коленька был по другому адресу, но почти весь день проводил у своей добровольной опекунши.

            Коленька был инвалидом от рождения. Руки и ноги его слушались плохо, язык подчинялся ему ещё хуже. Чтобы донести до окружающих  мысль или желание, ему с невероятным трудом приходилось, заикаясь и повторяя многократно один и тот же звук, рождать одно слово, а потом с интервалом, собравшись с силами – второе. Но, странно, это не вызывало, как часто бывает, раздражения или нетерпения у слушателей; все дружно старались ему помочь, подбирая в подспорье ему слова, на которые, если они оказывались верными, он одобрительно кивал головой и неизменно улыбался. Улыбка его не была назойливой и глупой. Она шла откуда-то изнутри, излучалась глазами, и не ответить на неё было просто невозможно.

            Для всех нас, включая соседей по дому, он был просто больным человеком, вызывающим сочувствие. Религиозное мировоззрение тогда чахло на почве советской действительности, и мало кому в голову могла придти, например, мысль поцеловать руку у Коли-инвалида, как его называли у нас дома или во дворе.

            Соседка наша, как рассказывали, тоже не была изначально очень религиозной, но некое обстоятельство перевернуло её жизнь, и она дала обет служить церкви настолько, насколько это было возможным в те далёкие пятидесятые. Поэтому, работая медсестрой в соседней больнице, она всё оставшееся время посвящала делам церковным, в том числе и опекая блаженного Коленьку.

            Большой ребёнок, Коля, очень хотел быть самостоятельным. Видно, он тяготился своей беспомощности, но что он мог сделать своими белыми пухлыми руками, которые не как не хотели его толком слушаться. Как он был доволен даже маленькими победами над своей немощью. Помнится, как однажды возникла необходимость оставить его одного дома, но запирать на ключ его боялись, ведь случись пожар, он бы не выбрался. Пришлось учить его накидывать крючок на входной двери и задвигать засов изнутри. Долгие мучения дрожащих рук закончились удачным попаданием в отверстие ушка, и из-за двери послышалось радостное:

            - За…за…за…крыл крю… крю!

Повторить действия уже в обратном порядке было намного проще, если не считать времени, которое было ему необходимо, чтобы до той же двери добраться.

            Ещё одна сценка осталась в памяти. Зима. Печи в домах ещё топились дровами,- только в году шестидесятом их переделали на газовый нагрев, а потому, каждому жителю с семьёй полагался во дворе маленький сарайчик, который наполнялся покупными дровами или деревянной рухлядью, годной на топку. Всё это нужно было пилить и рубить. Коленька, самостоятельно покинув крыльцо, незаметно для всех, героически, добрёл до сараюшки и, поднимая двумя руками колун, старательно ударял по толстому полену, но естественно, делая это так неловко, что предметом рубки могла стать его собственная нога. Спохватившаяся соседка, ласково попрекая героя, посадила его, как маленького, на санки и повезла через двор обратно, под не очень добрые смешки соседок. А Коленька только что-то гукал в своё оправдание, но разобрать можно было только одно слово «по…по…по…мочь…».

            Наступило лето. В один из пригожих дней Коленьку привели из церкви после заутрени. Я сидел на деревянной ступеньке нашего небольшого крыльца и кормил чёрствой булкой голубей и воробьев, отламывая небольшие кусочки и бросая их в сторону прожорливых птиц. Блаженный устало присел рядом и со своей неизменной улыбкой стал наблюдать за моими действиями. Важные, надутые голуби крутились на одном месте, теребя кусочки хлеба и, одновременно, старательно отгоняли шустрых, но несмелых воробьёв, которые короткими подлётами чаще только досаждали толстым сизарям, но заветной цели достигали не всегда.

Я старался никого не обижать и кидал хлеб подальше, туда, где обиженно чирикали воробушки, к самому забору. Коленька, сначала только смотрел, но постепенно увлёкся и стал пальцами показывать на ту, или иную птаху, которая, по его мнению, ещё не получила своей порции. Мы одинаково с ним смеялись над увёртками птиц и над их хитростями. Когда, наконец, от куска хлеба не осталось и последней крошки, мы разошлись по своим комнатам.

            В этот же день, после обеда, соседка зачем-то позвала к себе мою маму. Мать пробыла у неё недолго, вышла немного растерянная и, обратившись ко мне, сказала:

            - Пойдем к ним в комнату,- Коленька тебя благословить хочет.

            - Как это? – не понял я.

            - Увидишь. Он тебя ждёт. Пойдём!

            Мы прошли в комнату, единственное окно которой было занавешено густым тюлем, отчего дневной свет был не ярок и, даже, тускл. Коленька сидел на стуле лицом к двери. Он показался мне каким-то не таким, каким я его привык видеть. Что-то торжественное было и в его взгляде, и в позе. Рядом стояла знакомая старушка, живущая через дорогу от нас, которая ежедневно приходила к нашей соседке и они вместе читали неведомые мне писания, как они их называли. Мне она очень нравилась, так как была всегда добродушна и приветлива. Но и она выглядела в этот момент не совсем обыденно. На лице было выражение некоторого удивления и торжественности.

            Коленька, увидев меня, поманил к себе. Я подошёл к нему, стараясь понять, что он от меня хочет.

            -Поближе, поближе подойди! – шепнула соседка.

            Блаженный, а он в этот момент выглядел, наверное, так, каким его привыкли видеть в церкви, простёр над моей головой руки и медленно опустил их на голову. Губы его, что-то произносили, но разобрать что, я не мог.

            Наконец, он опустил руки к себе на колени, затем протянул одну из них тыльной стороной к моему рту. Я попятился.

            - Руку, руку ему поцелуй! – услышал я.

Ну, это показалось мне уж слишком. Я отступил с недоумением.

            Мама меня поняла и объяснила:

            - Он не хочет.

            - Как можно! Коленька и руку-то не всем целовать дозволяет, а тут благословляет. Такого и не было ещё! Целуй! Целуй! Что ты?!

            Но блаженный улыбнулся, отвел от моего лица руку и милостиво ей слегка махнул, давая понять, что целование не требуется.

Окружающие  стояли смущённые и удивлённые. Наконец, опекунша Коленьки произнесла:

            - Никогда такого не было. Вдруг попросил мальчика привести на благословение. Сам! И даже руку разрешил не целовать. Почему, Коленька?

            Тот посмотрел на неё, словно удивляясь вопросу, и, как всегда вымученно и старательно пояснил:

            - Он д…д…до…брый!

            Так получил я первое и единственное благословение. Не знаю, в какой степени оправдал я полученную характеристику и оправдал ли я её вообще. Не знаю также, сыграло ли какую роль благословение блаженного Николая в моей жизни, но, несомненно, одно: мне, всегда хотелось, чтобы его слова не были ошибочными.

Февраль 2009