1984 г. Это только цыгане за ножик…

1984 г. Это только цыгане за ножик… Выпивка – плохое средство для утоления душевных печалей, особенно, в том случае, когда человек пьет нерегулярно, а, если же практически совсем не пьет, и в порыве тоски, хватается за бутылку, как за спасительный круг, то ничего хорошего не жди. Я два раза с горя хватался за бутылку. Расскажу о первом случае. В моих отношениях с Анной Каменецкой возникла напряженность. Нить связывающая нас натянулась, но еще не порвалась. Надо было понять друг друга и решить что же делать. Но я боялся развязки, так как она могла означать расставание, а этого то мне больше всего и не хотелось. Поэтому я, в нерешительности, остановился, не сказав, ни да, ни нет, не спросив, ни почему, ни зачем. Я понимал, что сей момент неопределенности не может тянуться вечно и расставание, если оно неизбежно, рано или поздно случится, поэтому я, подобно большинству молодых людей в таком возрасте, впал в душевную тоску и меланхолию, выразившуюся во всестороннюю апатию и полное безразличие. Не скажу, что я был близок к самоубийству, как считали некоторые мои знакомые, начитавшиеся плохих книжек. Нет. Желания умереть у меня не было, но и желания жить тоже. Здесь под словом «жить» я понимаю активный образ, а не физиологическое существование. Дни влачились медленно и гадко, как больная собака по заплеванному переулку. Казалось что и конца им никогда не будет. Сейчас, с высоты моего возраста[1], мне кажется это глупым – сидеть и ничего не делать – но тогда такое меланхолическое состояние казалось вполне естественным. Вообще – я заметил, что молодежь почему-то боится расставляет точки над i. Молодым свойственно подолгу оставаться в состоянии неопределенности. Может потому, что у них не хватает опыта и, связанного с ним, мужества. Ведь недаром говорят, что расставлять многоточия намного проще чем поставить одну-единственную точку. Здесь хочется отметить, что молодые люди, как это не парадоксально, порою очень неторопливы. Их можно понять – в таком возрасте жизнь кажется не то, чтобы длинной, она воспринимается бесконечной, а грядущая старость – такой далекой, что кажется – зачем спешить, успеешь. И весь мир объехать, и всех женщин познать, и того напиться, и того поесть. Старики же, ощущая «грядущий предел», суетливы и торопливы, поскольку боятся не успеть, понимая, что каждый прожитый день может стать их последним днем. Вот и я, страшась решительного объяснения с Анной, попросту говоря, тянул время. Ведь в этом состоянии неопределенности не было расставания. И мне, любой ценой, хотелось продлить его, хотя я понимал, что это не может продолжаться вечно и рано или поздно придется выбирать – вместе или порознь. Причем все шло к тому, что все-таки – порознь. Поэтому я вздыхал, грустил, надолго замолкал, неопределенно глядя в пространство, но ничего не делал, чтобы это положение хоть как-нибудь прояснить. Я стал помногу читать, чего со мною не было лет с четырнадцати, когда внезапно вспыхнувшая любовь к Кате, вырвала меня из детского мирка и вырвала навсегда – пришла моя юность и все детские интересы остались там – за чертою первой любви. И вот, в какой-то книге я встретил фразу смысл которой сводился к тому, что лучшее средство от любовных страданий – новая любовь. Неожиданно во мне все как вспыхнуло – и откуда взялась такая живость, такая прыть? Глядя на меня в тот момент невозможно было представить, что буквально несколько часов назад я представлял собою меланхолическую куклу. Схвативши свою записную книжку я начал лихорадочно ее листать, но все имена, которые там были записаны, давным-давно были вычеркнуты из моей жизни и, совершенно не жаждали встречи со мной. И тут я даже не прочел, нет, нет… рука сама машинально набрала номер аллочкиного телефона. Алла… красавица Алла (по крайней мере для меня она всегда была и будет красавицей)… та, которой я еще в 1979 году глупо и робко сделал предложение, на которое она просто не обратила внимания. Не знаю, может она расценила его как шутку, которую не стала поддерживать, но, скорее всего, как мне кажется, ей хотелось любви и внимания со стороны более зрелого мужчины. И конечно, я сразу позвонил ей. Она как раз, как и я, находилась в состоянии неопределенности. Ее бурный «служебный роман», заставивший ее даже поменять место работы, так и не закончился, хотя и прекратился, скажем так – пригас. Как бывает с костром осенней ночью, когда, по холоду и сырости, он быстро тухнет, становится темно-темно красным, потом почти черным, практически невидимым, но только для того, чтобы, с первым порывом свежего ветра, выбросить наружу жаркие языки пламени. Поэтому наша встреча была предрешена. И результат ее мог оказаться абсолютно непредсказуемым, ведь она мне не просто тривиально нравилась, а была, то что называется «по сердцу». К тому же мы знали друг друга целых семь лет, а это немалый срок для такого возраста. Ее родители благоволили ко мне, предпочитая своей дочери, пусть молодого, глупого, но неженатого и влюбленного, старшему, не просто женатому, а не разводящемуся. Были и у нее, конечно, недостатки – а у кого их нет. Но ее тонкая, субтильная фигура, с лихвой покрывала все. Такие женщин – редкость и причем редкость большая. Гораздо проще найти полсотни и стройных дылдин, чем одну пропорционально сложенную ростом метр сорок пять. Поэтому нас, со всех сторон, судьба подталкивала друг к другу. Ей пора было как-то определяться в жизни – возраст, однако. Двадцать четыре, а еще не замужем. Мне тоже надоело искать свой, собственно говоря вымышленный, «идеал». Прошедшие годы доазывали – второй Кати не будет, не будет, ни тех чувств, ни тех ощущений… Первая любовь неповторима! Ушло десять лет на то, чтобы понять – глупо искать подделку под прошлое, нужно, пусть иное, но сегодняшнее. В общем, нам с Аллой оставалось сделать последний, решающий, шаг, но… все получилось не так, как, в принципе, оно должно было получиться. Алла предложила сходить в кафе, на что я согласился без долгих размышлений. И вот... мы уже там. Волею случая… нет, нет, вернее оно было предопределено средой нашего обитания того времени – кафе, достойных порядочных людей, тогда было мало[2] и мы оказались в том же месте, где я был с Анной буквально пару месяцев назад. И на меня, неожиданно, накатило…не то, что нужно! Жесты, движения, слова, взгляды… все разом вспомнилось. вспыхнуло во мне и смешалось с реальностью. Я говорил с одной, а видел другую…услышанное перемешивалось со вспомненным… Короче – любовный бред, как позже об этом скажет мой старший товарищ Сергей Иванович, и добавит – а вот со мной, … (здесь он добавить крепкое словцо) такого никогда не было – на кой черт жизнь прожил – все зря! Вообще то я никогда не пил и, до сих пор, почти не пью. Хотя сейчас, наверное, это случается даже чаще, чем в молодости, поскольку полагаю спиртное лучшим лекарством от старческих болезней, вроде сгущения крови и сердечных недугов. Двадцать-тридцать грамм обязательные на каждый день, я, по своей занятости, употребляю всего, дай бог, раз или два в неделю. А в молодости, если я и выпивал, то раз в квартал на всякие праздники. Может быть любовный бред прошел бы относительно спокойно, если бы мы смогли заказать себе отдельный столик. Понемногу от воспоминаний я возвратился бы к реальности и, то, что, в принципе, должен был сказать одной, запросто сказал бы другой. Но у нас таких денег не было, а столики были на четверых. И вот, пока мое безумие было в самом разгаре, к нам подсела некая дама, лет, так, сорока с лишним. Не знаю, что она там делала и почему разговорилась с нами – все это потонуло в моем пьяном угаре. Я до сих пор не могу вспомнить когда и куда она ушла от нашего столика. Короче – она подсела, разговорилась и заказала бутылку «черри-бренди»[3] Не будь ее, этой злополучной бутылки, моя жизнь могла сложиться и протечь совершенно по иному. Была бы она лучше или хуже – неизвестно, но то, что она была бы иной – это совершенно ясно. Не было бы бурной страсти с Ириной, не было бы Даши и много-много чего бы еще не было! Но – что бы я получил взамен? Об этом ничего сказать нельзя, ведь, что не произошло, то неисповедимо. Вот недаром говорил Визбор про русский народ (хотя я и не совсем русский, но воспитание всегда сильнее происхождения): «это только цыгане за ножик, мы ж – за рюмку и дело с концом». Стоило мне только один раз пригубить, как я уже не мог остановиться. Любовное безумие тянуло к рюмке, а выпитое раздувало любовное безумие – я погрузился в пьяную пучину грез и мечтаний, что-то говорил «ей», что не удосужился сказать, слышал какие-то ответы, решал, кипел, пылал страстью… Но, увы, только внутренне. Внешне я все больше и больше склонял голову к тарелке и все меньше и меньше реагировал на внешние раздражители. Прояснение мелькнуло, когда кончилась бутылка. Все… сколько бы я не тряс ее шаткою рукой – из нее больше не выливалось ни капли. Стоп – сказал я себе – надо кончать, а то я напьюсь! Глупая бравада! Это было бы правильным решением, если бы я уже не напился. А я напился… напился и еще как! Но узнал об этом, только тогда, когда Алла, страшась моего состояния, сказала, что пора уходить отсюда. Уходить? Да я, оказывается, и встать-то толком не мог! Ну почему она не остановила меня раньше? Может она хотела проверить, есть ли во мне «тормоза»? А может я напился так быстро, что она не успела даже сообразить, что произошло? Не знаю… мы знакомы всю жизнь, но я никогда не вспоминал при ней об этом случае и, соответственно, не мог спросить ее. Да и нужно ли? Приподнявшись из-за стола и держась за него одной рукой я, согнувшись в форме вопросительного знака, качался, как травинка на ветру, пытаясь сфокусировать на чем-либо свой остекленевший взгляд. Но это у меня не получалось – мир вокруг расплывался, двоился, мелькал, кружился и вообще – вел себя как пьяный. Попытки сдвинуться с места оказались бесплодными – стоило мне только оторвать руку от стола, как пол подо мной начинал раскачиваться, как палуба корабля в сильный шторм, и я заваливался либо на пол, либо на стол. Мы сели и заказали для меня холодной воды, часть которой я выпил, а оставшееся вылил на голову. Счет времени погас, но, думаю, что через час я предпринял вторую попытку встать, которая оказалась более успешной, чем предыдущая, Мне удалось, короткими перебежками, по нещадно качающемуся и вертящемуся полу, добраться до выхода. Это была победа! Выйдя на свежий воздух (а тогда на улице Горького (нынешняя Тверская), вблизи Кремля, был еще свежий воздух при отсутствии и людей и автомобилей) я почувствовал себя бодрее и крепче, хотя по дороге к метро я раза два упал и неоднократно хватался на стенку дома, чтобы не упасть. Мое передвижение по улице Горького, было (иначе не сказать, пусть и тавтология) горьким. Я выделывал такие па, такие кренделя (как говорили в 19 веке – «херы с покоями», а, по-нашему, то ставя ноги крестом в виде буквы «Х», то опускаясь на четвереньки – в виде буквы «П»), отплясывал такую чечетку, что на меня не просто оборачивались, а пялились во все глаза! Я помню эти испуганные лица, шарахающихся от меня, людей. А ведь улица Горького повидала многое! В этом плане я оказался не на последнем месте! Особую пикантность зрелищу придавала Аллочка, которая, имея чуть меньше метра пятидесяти роста и сорока килограммов веса, вертелась вокруг меня, как веретено, будучи не в силах удержать меня от падения, но пытаясь, по крайней мере, подтолкнуть меня в нужном направлении. Благодаря ей я, с горем пополам, зигзагами, натыкаясь на стены, столбы и Аллочку, доплелся до метро. И тут я испытал сильнейшую жажду. Мне не хотелось выпить, мне хотелось – пить… пить… воды, воды! В горле было сухо, как в пустыне Сахара. Язык задервенел и совершенно перестал двигаться. И, если до этого, я еще мог как-то, уж если не говорить, то мычать. А теперь и мычать перестал. Воды не было, поэтому на меня напала жуткая депрессия. Захотелось сесть на землю и задремать. Ну, если и не задремать, то, по крайней мере, сидеть и не шевелиться. Глядя на мое горестное состояние, Алла приказала мне ехать к ней, поскольку в таком виде до дома я бы не добрался, учитывая отсутствие такси в Москве того времени. Нет, конечно такси было, но в таких «злачных» местах, как улица Горького, оно стоило раз в пять дороже. О счетчике там не было и речи. Совершенно не помню как я спускался на платформу и почему меня не остановили менты – все это стерлось из памяти, поскольку, с появлением жажды, мое сознание, а может быть и память, стала работать фрагментарно, импульсивно. Как сказал в незабываемом фильме «Джентльмены удачи» Белый Доцент – «здесь помню, а здесь – не помню!» В вагоне меня усадили на сидение – нашелся тот или та, кто уступил мне место. Запомнилось, что мое появление развеселило пассажиров, Кто-то просто смеялся, прикрывая лицо ладонью, кто-то что-то говорил и ободряюще хлопал по колену, кто-то кривил губы в усмешке, но никто не возмущался. Да, и это отмечал еще Владимир Высоцкий, пьяный и пьянство, в нашем народе, вызывает не отвращение и омерзение, а смех и умиление. Наверное, в этом причина неискоренения русского пьянства. В дороге, Алла неоднократно трясла мою голову, чтобы я не дай бог не уснул. Ведь тогда бы ей было меня не поднять, не говоря о том, чтобы вытащить из вагона и, уж тем более, со станции. Но, слава богу, я не только не уснул, но даже как-то приободрился и протрезвел, ну так – более-менее, вполне достаточно для того, чтобы не хватаясь за стены выбраться из метро и дотащиться до автобуса. Винтом, конечно, но не падая же… Потом, я уже помню себя сидящем на табурете посреди алкиной комнаты. Ни как я ехал, ни как шел, ни как вошел – этого не помню. Стерлось! Помню как выдул залпом бутылку «Боржоми» и мое горло умягчилось настолько, что я даже смог внятно, хоть и тягуче, как положено пьяным, говорить, но в голове от воды неожиданно зашумело и, вместо желаемого прояснения, нахлынул какой-то «сиреневый туман». В котором меня оставили одного во хмелю поскольку Алла скрылась на кухне, пытаясь, в столь поздний час, приготовить для меня какую-нибудь вытрезвляющую еду, которая, по мнению ее матери Валентины Борисовны, достаточно крупного медика, заключалась в салате из огурцов с калорийной картошкой. Сидеть на табуретике без спинки и подлокотников было для меня ужасно неудобно, поскольку мне приходилось непрерывно балансировать, чтобы не упасть с него. Со стороны я, наверное, напоминал старинную куклу «неваляшку», которую толкнешь и она начинает раскачиваться из стороны в сторону. Вот так и я качался туда сюда на этом утлом седалище, охая и вздыхая, поскольку, в отличие от куклы, я бык не «неваляшка», а именно «валяшка» и в любой момент мог свалиться. К сожалению, поблизости не было ни одного стул, а тащить из родительской комнаты для меня стул Алла не решилась бы, поскольку ее родители давно легли спать. Все мое тело было как будто бы налито свинцом, причем самую большую тяжесть составляла голова, предательски склонявшаяся на грудь и придававшая мне поступательное движение вперед. Чувствуя приливы пьяного онемения, я, как собака, встряхивался всем телом, но, буквально через мгновение, снова сгибался впополаму, практически утыкаясь головой в колени, изображая собою большой вопросительный знак. В один из таких «приливов», я заметил, что нахожусь в двух шагах от широкой кровати, вид которой, неожиданно, на какое-то время, отрезвил меня, дав возможность соображать. Все вокруг просветлело и приняло достаточно четкие контуры, что создало совершенное ошибочное мнение о окончательном протрезвлении. Я подумал – ну что же я ищу? Зачем страдаю? Рядом, в соседней комнате, женщина-мечта, которая столько лет мне симпатична и которой я, пусть и неудачно, уже делал предложение. Хотя и было сказано оно в полушутливой форме, но намерения то мои были абсолютно серьезными. Я думаю она это понимала. И тут я осознал зачем она меня, пьяного, притащила сюда – к себе, прекрасно понимая, что выбраться мне отсюда до завтрашнего утра, до окончательного протрезвления, не удастся. Она хочет чтобы я остался! Как бы случайно, как бы невзначай. Ведь я столько лет был рядом с ней, а предложения не повторял. Сам не знаю почему. Может боялся отказа или прежняя обида заставляла меня прикусывать язык. А ей гордость или воспитание не позволяло первой шагнуть навстречу мне. Но ведь как то надо было завершить наше, затянувшееся на много лет, объяснение. А тут такой случай подвернулся, неожиданно, само собою. Остался, а наутро – ушел, чтобы снова вернуться. Без всяких романтических сюсюканий. Так – просто – единым махом разрубить наши одиночества, как гордиев узел. Действительно – забыть ту, по которой я страдал, рухнуть на эту кровать, прижать к себе Аллу, завернуться в одеяло и заснуть под ее мерное дыхание. И навсегда… навсегда… Каждое утро просыпаться рядом с ней, наслаждаться ее миниатюрным телом, целовать ее губы, возвращаться с работы в эту комнату вечером, зная, что здесь ждут, что по мне скучают, что во мне нуждаются, в конце концов… Нахлынуло необычайное, и дотоле никогда меня не посещавшее, желание семейного быта, тихой, пусть и скучной с вида, супружеской жизни, влачащейся где-то между телевизором и кухней. Эта комнатка, книжные полки, достаточно коряво стоящие в углу, не первой свежести шторы, пыльная люстра, которую Алла никогда не могла протереть из-за малости своего роста – все вдруг стало мне милым и родным, таким добрым, домашним и теплым, что меня прошибла пьяная слеза. Мне начисто опостылела свобода и захотелось быть мужем и, естественно, отцом… Эти мысли приходили ко мне в виде образов, я не просто думал, я – видел все натурально, как в кино. Видел себя, снимающего пальто у вешалки в прихожей, Аллу, варящую на плите суп, нас обоих, катящих по Бакинской улице детскую коляску. Одна картина быстро сменяла другую, все они было очень разноплановы – мое хмельное сознание скакало с пятого на десятое и дело кончилось тем, что меня закружило, и в прямом, и в переносном смысле. Да так, что я чуть не свалился с табуретки. (Эх! Лучше бы свалился!) Я слишком высоко взлетел в своих мечтах, забыв что я пьян! Я ощущал себя рассудительным, серьезным и сильным. Близость долгожданного семейного счастья окрылла меня настолько, что я, безрассудно, выпрямился и расправил плечи, как будто бы на них, действительно, выросли крылья, начисто забыв о том, что я не ангел, а пьяный грешник. И это было моей грубейшей ошибкой, которая начисто разрушила все мои мечтания и привела к такому, в общем-то, позорному, концу. Именно тогда, с большой миской салата, и вошла Алла, пробурчав нечто такое, что коли пьян, как свинья, то и ешь, как свинья, из миски – тарелки тебе не положено – разобьешь… Она и не представляла о том, что разбить – это не самое худшее, что могло бы произойти, в чем буквально через несколько мгновений сама и убедилась… Я снисходительно ухмыльнулся, чувствуя себя уже не приятелем, а ее законным мужем, протянул руку к миске и… о, Боже! моя спина от этого рывка мне изменила и согнулась – хмельная голова перевесила – и я полетел вперед, ударившись мордою об пол, при этом, непонятно как, рукою, снизу, поддел миску, которая, взлетев вверх и перевернувшись в полете, обсыпала все вокруг салатом как шрапнелью. Комната была небольшой, поэтому чистых мест в ней практически не осталось. Я от сильного удара лбом, окончательно потерял рассудок и на меня напал необычайный хохот. (Помолчи бы я и может быть…) А когда я смог встать на четвереньки и увидеть, какой бардак я сотворил, хохот мой стал поистине гомерическим. Пьяный кураж бурлил во мне, я ржал, и ржал, и ржал, будучи не в силах остановиться… Зрелище омерзительное – на четвереньках, измазанный салатом и ржет как жеребец. Ну, жеребец, это естественно, ведь я только что хотел стать, и отцом, и мужем. И тут Аллу прорвало… Она замахала руками, крича при этом что-то непотребное в мой адрес, из которого я осознал только одно слово: «убирайся»! Такой резкий переход от сладости мечтаний к жестокости реальности, плюс удар головой, по-настоящему, протрезвили меня. Да так лихо, что я без посторонней помощи встал на, скользком от салата, полу, оделся и ушел. На полдороге к метро, которое к тому времени давно уже было закрыто, я поймал такси и уехал домой. Надо было бы сразу, на следующий день, явиться с повинной! Попросить прощения. Но… стыд сковывал все мои члены. Не только ноги не несли к ней, но даже язык не поворачивался, сказать только одно слово: «прости!» Я все тянул и тянул – опять впав в состояние неопределенности не подозревая о том, что до встречи с Ириной Алекаевой оставалось четыре месяца… Так я и не попросил прощения… Прошло тридцать лет, я расстался и с Ириной, сменил многих женщин и помирился с Аллой, не попросив прощения, а так – в рабочем порядке. И никогда не вспоминал этот постыдный случай в ее присутствии, и никогда не говорил ей о тех мечтах, о том желании, которое меня в тот момент посетило и которое так неожиданно сорвалось… Зачем бередить… Ясно же… Не судьба… Бог, все-таки редкостная сволочь, раз не дает нам второй жизни, чтобы исправить старые и наворотить новых ошибок. Тьфу на него! [1] Вот шаблонная фраза! Не верю, что возраст нас поднимает, скорее всего, наоборот, опускает. С каждым годом гнет все ниже и ниже к земле, пока не загонит совсем под землю. [2] Старики помнят длиннющие очереди в кафе на улице Горького (ныне Тверская), упорно стящие в любую погоду, в дождь, снег и ветер. Сейчас я уж и подзабыл их названия. [3] Здесь в качестве полезной информации приведу разницу между «черри-бренди» и «шерри-бренди», которую некоторые не знают. Черри-бренди - ликер полученный смешиванием или редистилляцией (мацерацией) бренди с вишнями. При мацерации (более качественный способ) бренди настаивается на ягодах в течение полугода. Шерри-бренди – бренди, выдержанное в бочках из-под испанского хереса, который в Англии произносится как «шерри». Так что при явном созвучии, это совершенно разные по вкусу и качеству напитки. Мы пили, конечно, самое дешевое и гадкое «черри-бренди». Это для нас оно было дорого. Совок!

© Copyright: Владимир Юрков, 2015

Регистрационный номер №0275315

от 4 марта 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0275315 выдан для произведения: 1984 г. Это только цыгане за ножик… Выпивка – плохое средство для утоления душевных печалей, особенно, в том случае, когда человек пьет нерегулярно, а, если же практически совсем не пьет, и в порыве тоски, хватается за бутылку, как за спасительный круг, то ничего хорошего не жди. Я два раза с горя хватался за бутылку. Расскажу о первом случае. В моих отношениях с Анной Каменецкой возникла напряженность. Нить связывающая нас натянулась, но еще не порвалась. Надо было понять друг друга и решить что же делать. Но я боялся развязки, так как она могла означать расставание, а этого то мне больше всего и не хотелось. Поэтому я, в нерешительности, остановился, не сказав, ни да, ни нет, не спросив, ни почему, ни зачем. Я понимал, что сей момент неопределенности не может тянуться вечно и расставание, если оно неизбежно, рано или поздно случится, поэтому я, подобно большинству молодых людей в таком возрасте, впал в душевную тоску и меланхолию, выразившуюся во всестороннюю апатию и полное безразличие. Не скажу, что я был близок к самоубийству, как считали некоторые мои знакомые, начитавшиеся плохих книжек. Нет. Желания умереть у меня не было, но и желания жить тоже. Здесь под словом «жить» я понимаю активный образ, а не физиологическое существование. Дни влачились медленно и гадко, как больная собака по заплеванному переулку. Казалось что и конца им никогда не будет. Сейчас, с высоты моего возраста[1], мне кажется это глупым – сидеть и ничего не делать – но тогда такое меланхолическое состояние казалось вполне естественным. Вообще – я заметил, что молодежь почему-то боится расставляет точки над i. Молодым свойственно подолгу оставаться в состоянии неопределенности. Может потому, что у них не хватает опыта и, связанного с ним, мужества. Ведь недаром говорят, что расставлять многоточия намного проще чем поставить одну-единственную точку. Здесь хочется отметить, что молодые люди, как это не парадоксально, порою очень неторопливы. Их можно понять – в таком возрасте жизнь кажется не то, чтобы длинной, она воспринимается бесконечной, а грядущая старость – такой далекой, что кажется – зачем спешить, успеешь. И весь мир объехать, и всех женщин познать, и того напиться, и того поесть. Старики же, ощущая «грядущий предел», суетливы и торопливы, поскольку боятся не успеть, понимая, что каждый прожитый день может стать их последним днем. Вот и я, страшась решительного объяснения с Анной, попросту говоря, тянул время. Ведь в этом состоянии неопределенности не было расставания. И мне, любой ценой, хотелось продлить его, хотя я понимал, что это не может продолжаться вечно и рано или поздно придется выбирать – вместе или порознь. Причем все шло к тому, что все-таки – порознь. Поэтому я вздыхал, грустил, надолго замолкал, неопределенно глядя в пространство, но ничего не делал, чтобы это положение хоть как-нибудь прояснить. Я стал помногу читать, чего со мною не было лет с четырнадцати, когда внезапно вспыхнувшая любовь к Кате, вырвала меня из детского мирка и вырвала навсегда – пришла моя юность и все детские интересы остались там – за чертою первой любви. И вот, в какой-то книге я встретил фразу смысл которой сводился к тому, что лучшее средство от любовных страданий – новая любовь. Неожиданно во мне все как вспыхнуло – и откуда взялась такая живость, такая прыть? Глядя на меня в тот момент невозможно было представить, что буквально несколько часов назад я представлял собою меланхолическую куклу. Схвативши свою записную книжку я начал лихорадочно ее листать, но все имена, которые там были записаны, давным-давно были вычеркнуты из моей жизни и, совершенно не жаждали встречи со мной. И тут я даже не прочел, нет, нет… рука сама машинально набрала номер аллочкиного телефона. Алла… красавица Алла (по крайней мере для меня она всегда была и будет красавицей)… та, которой я еще в 1979 году глупо и робко сделал предложение, на которое она просто не обратила внимания. Не знаю, может она расценила его как шутку, которую не стала поддерживать, но, скорее всего, как мне кажется, ей хотелось любви и внимания со стороны более зрелого мужчины. И конечно, я сразу позвонил ей. Она как раз, как и я, находилась в состоянии неопределенности. Ее бурный «служебный роман», заставивший ее даже поменять место работы, так и не закончился, хотя и прекратился, скажем так – пригас. Как бывает с костром осенней ночью, когда, по холоду и сырости, он быстро тухнет, становится темно-темно красным, потом почти черным, практически невидимым, но только для того, чтобы, с первым порывом свежего ветра, выбросить наружу жаркие языки пламени. Поэтому наша встреча была предрешена. И результат ее мог оказаться абсолютно непредсказуемым, ведь она мне не просто тривиально нравилась, а была, то что называется «по сердцу». К тому же мы знали друг друга целых семь лет, а это немалый срок для такого возраста. Ее родители благоволили ко мне, предпочитая своей дочери, пусть молодого, глупого, но неженатого и влюбленного, старшему, не просто женатому, а не разводящемуся. Были и у нее, конечно, недостатки – а у кого их нет. Но ее тонкая, субтильная фигура, с лихвой покрывала все. Такие женщин – редкость и причем редкость большая. Гораздо проще найти полсотни и стройных дылдин, чем одну пропорционально сложенную ростом метр сорок пять. Поэтому нас, со всех сторон, судьба подталкивала друг к другу. Ей пора было как-то определяться в жизни – возраст, однако. Двадцать четыре, а еще не замужем. Мне тоже надоело искать свой, собственно говоря вымышленный, «идеал». Прошедшие годы доазывали – второй Кати не будет, не будет, ни тех чувств, ни тех ощущений… Первая любовь неповторима! Ушло десять лет на то, чтобы понять – глупо искать подделку под прошлое, нужно, пусть иное, но сегодняшнее. В общем, нам с Аллой оставалось сделать последний, решающий, шаг, но… все получилось не так, как, в принципе, оно должно было получиться. Алла предложила сходить в кафе, на что я согласился без долгих размышлений. И вот... мы уже там. Волею случая… нет, нет, вернее оно было предопределено средой нашего обитания того времени – кафе, достойных порядочных людей, тогда было мало[2] и мы оказались в том же месте, где я был с Анной буквально пару месяцев назад. И на меня, неожиданно, накатило…не то, что нужно! Жесты, движения, слова, взгляды… все разом вспомнилось. вспыхнуло во мне и смешалось с реальностью. Я говорил с одной, а видел другую…услышанное перемешивалось со вспомненным… Короче – любовный бред, как позже об этом скажет мой старший товарищ Сергей Иванович, и добавит – а вот со мной, … (здесь он добавить крепкое словцо) такого никогда не было – на кой черт жизнь прожил – все зря! Вообще то я никогда не пил и, до сих пор, почти не пью. Хотя сейчас, наверное, это случается даже чаще, чем в молодости, поскольку полагаю спиртное лучшим лекарством от старческих болезней, вроде сгущения крови и сердечных недугов. Двадцать-тридцать грамм обязательные на каждый день, я, по своей занятости, употребляю всего, дай бог, раз или два в неделю. А в молодости, если я и выпивал, то раз в квартал на всякие праздники. Может быть любовный бред прошел бы относительно спокойно, если бы мы смогли заказать себе отдельный столик. Понемногу от воспоминаний я возвратился бы к реальности и, то, что, в принципе, должен был сказать одной, запросто сказал бы другой. Но у нас таких денег не было, а столики были на четверых. И вот, пока мое безумие было в самом разгаре, к нам подсела некая дама, лет, так, сорока с лишним. Не знаю, что она там делала и почему разговорилась с нами – все это потонуло в моем пьяном угаре. Я до сих пор не могу вспомнить когда и куда она ушла от нашего столика. Короче – она подсела, разговорилась и заказала бутылку «черри-бренди»[3] Не будь ее, этой злополучной бутылки, моя жизнь могла сложиться и протечь совершенно по иному. Была бы она лучше или хуже – неизвестно, но то, что она была бы иной – это совершенно ясно. Не было бы бурной страсти с Ириной, не было бы Даши и много-много чего бы еще не было! Но – что бы я получил взамен? Об этом ничего сказать нельзя, ведь, что не произошло, то неисповедимо. Вот недаром говорил Визбор про русский народ (хотя я и не совсем русский, но воспитание всегда сильнее происхождения): «это только цыгане за ножик, мы ж – за рюмку и дело с концом». Стоило мне только один раз пригубить, как я уже не мог остановиться. Любовное безумие тянуло к рюмке, а выпитое раздувало любовное безумие – я погрузился в пьяную пучину грез и мечтаний, что-то говорил «ей», что не удосужился сказать, слышал какие-то ответы, решал, кипел, пылал страстью… Но, увы, только внутренне. Внешне я все больше и больше склонял голову к тарелке и все меньше и меньше реагировал на внешние раздражители. Прояснение мелькнуло, когда кончилась бутылка. Все… сколько бы я не тряс ее шаткою рукой – из нее больше не выливалось ни капли. Стоп – сказал я себе – надо кончать, а то я напьюсь! Глупая бравада! Это было бы правильным решением, если бы я уже не напился. А я напился… напился и еще как! Но узнал об этом, только тогда, когда Алла, страшась моего состояния, сказала, что пора уходить отсюда. Уходить? Да я, оказывается, и встать-то толком не мог! Ну почему она не остановила меня раньше? Может она хотела проверить, есть ли во мне «тормоза»? А может я напился так быстро, что она не успела даже сообразить, что произошло? Не знаю… мы знакомы всю жизнь, но я никогда не вспоминал при ней об этом случае и, соответственно, не мог спросить ее. Да и нужно ли? Приподнявшись из-за стола и держась за него одной рукой я, согнувшись в форме вопросительного знака, качался, как травинка на ветру, пытаясь сфокусировать на чем-либо свой остекленевший взгляд. Но это у меня не получалось – мир вокруг расплывался, двоился, мелькал, кружился и вообще – вел себя как пьяный. Попытки сдвинуться с места оказались бесплодными – стоило мне только оторвать руку от стола, как пол подо мной начинал раскачиваться, как палуба корабля в сильный шторм, и я заваливался либо на пол, либо на стол. Мы сели и заказали для меня холодной воды, часть которой я выпил, а оставшееся вылил на голову. Счет времени погас, но, думаю, что через час я предпринял вторую попытку встать, которая оказалась более успешной, чем предыдущая, Мне удалось, короткими перебежками, по нещадно качающемуся и вертящемуся полу, добраться до выхода. Это была победа! Выйдя на свежий воздух (а тогда на улице Горького (нынешняя Тверская), вблизи Кремля, был еще свежий воздух при отсутствии и людей и автомобилей) я почувствовал себя бодрее и крепче, хотя по дороге к метро я раза два упал и неоднократно хватался на стенку дома, чтобы не упасть. Мое передвижение по улице Горького, было (иначе не сказать, пусть и тавтология) горьким. Я выделывал такие па, такие кренделя (как говорили в 19 веке – «херы с покоями», а, по-нашему, то ставя ноги крестом в виде буквы «Х», то опускаясь на четвереньки – в виде буквы «П»), отплясывал такую чечетку, что на меня не просто оборачивались, а пялились во все глаза! Я помню эти испуганные лица, шарахающихся от меня, людей. А ведь улица Горького повидала многое! В этом плане я оказался не на последнем месте! Особую пикантность зрелищу придавала Аллочка, которая, имея чуть меньше метра пятидесяти роста и сорока килограммов веса, вертелась вокруг меня, как веретено, будучи не в силах удержать меня от падения, но пытаясь, по крайней мере, подтолкнуть меня в нужном направлении. Благодаря ей я, с горем пополам, зигзагами, натыкаясь на стены, столбы и Аллочку, доплелся до метро. И тут я испытал сильнейшую жажду. Мне не хотелось выпить, мне хотелось – пить… пить… воды, воды! В горле было сухо, как в пустыне Сахара. Язык задервенел и совершенно перестал двигаться. И, если до этого, я еще мог как-то, уж если не говорить, то мычать. А теперь и мычать перестал. Воды не было, поэтому на меня напала жуткая депрессия. Захотелось сесть на землю и задремать. Ну, если и не задремать, то, по крайней мере, сидеть и не шевелиться. Глядя на мое горестное состояние, Алла приказала мне ехать к ней, поскольку в таком виде до дома я бы не добрался, учитывая отсутствие такси в Москве того времени. Нет, конечно такси было, но в таких «злачных» местах, как улица Горького, оно стоило раз в пять дороже. О счетчике там не было и речи. Совершенно не помню как я спускался на платформу и почему меня не остановили менты – все это стерлось из памяти, поскольку, с появлением жажды, мое сознание, а может быть и память, стала работать фрагментарно, импульсивно. Как сказал в незабываемом фильме «Джентльмены удачи» Белый Доцент – «здесь помню, а здесь – не помню!» В вагоне меня усадили на сидение – нашелся тот или та, кто уступил мне место. Запомнилось, что мое появление развеселило пассажиров, Кто-то просто смеялся, прикрывая лицо ладонью, кто-то что-то говорил и ободряюще хлопал по колену, кто-то кривил губы в усмешке, но никто не возмущался. Да, и это отмечал еще Владимир Высоцкий, пьяный и пьянство, в нашем народе, вызывает не отвращение и омерзение, а смех и умиление. Наверное, в этом причина неискоренения русского пьянства. В дороге, Алла неоднократно трясла мою голову, чтобы я не дай бог не уснул. Ведь тогда бы ей было меня не поднять, не говоря о том, чтобы вытащить из вагона и, уж тем более, со станции. Но, слава богу, я не только не уснул, но даже как-то приободрился и протрезвел, ну так – более-менее, вполне достаточно для того, чтобы не хватаясь за стены выбраться из метро и дотащиться до автобуса. Винтом, конечно, но не падая же… Потом, я уже помню себя сидящем на табурете посреди алкиной комнаты. Ни как я ехал, ни как шел, ни как вошел – этого не помню. Стерлось! Помню как выдул залпом бутылку «Боржоми» и мое горло умягчилось настолько, что я даже смог внятно, хоть и тягуче, как положено пьяным, говорить, но в голове от воды неожиданно зашумело и, вместо желаемого прояснения, нахлынул какой-то «сиреневый туман». В котором меня оставили одного во хмелю поскольку Алла скрылась на кухне, пытаясь, в столь поздний час, приготовить для меня какую-нибудь вытрезвляющую еду, которая, по мнению ее матери Валентины Борисовны, достаточно крупного медика, заключалась в салате из огурцов с калорийной картошкой. Сидеть на табуретике без спинки и подлокотников было для меня ужасно неудобно, поскольку мне приходилось непрерывно балансировать, чтобы не упасть с него. Со стороны я, наверное, напоминал старинную куклу «неваляшку», которую толкнешь и она начинает раскачиваться из стороны в сторону. Вот так и я качался туда сюда на этом утлом седалище, охая и вздыхая, поскольку, в отличие от куклы, я бык не «неваляшка», а именно «валяшка» и в любой момент мог свалиться. К сожалению, поблизости не было ни одного стул, а тащить из родительской комнаты для меня стул Алла не решилась бы, поскольку ее родители давно легли спать. Все мое тело было как будто бы налито свинцом, причем самую большую тяжесть составляла голова, предательски склонявшаяся на грудь и придававшая мне поступательное движение вперед. Чувствуя приливы пьяного онемения, я, как собака, встряхивался всем телом, но, буквально через мгновение, снова сгибался впополаму, практически утыкаясь головой в колени, изображая собою большой вопросительный знак. В один из таких «приливов», я заметил, что нахожусь в двух шагах от широкой кровати, вид которой, неожиданно, на какое-то время, отрезвил меня, дав возможность соображать. Все вокруг просветлело и приняло достаточно четкие контуры, что создало совершенное ошибочное мнение о окончательном протрезвлении. Я подумал – ну что же я ищу? Зачем страдаю? Рядом, в соседней комнате, женщина-мечта, которая столько лет мне симпатична и которой я, пусть и неудачно, уже делал предложение. Хотя и было сказано оно в полушутливой форме, но намерения то мои были абсолютно серьезными. Я думаю она это понимала. И тут я осознал зачем она меня, пьяного, притащила сюда – к себе, прекрасно понимая, что выбраться мне отсюда до завтрашнего утра, до окончательного протрезвления, не удастся. Она хочет чтобы я остался! Как бы случайно, как бы невзначай. Ведь я столько лет был рядом с ней, а предложения не повторял. Сам не знаю почему. Может боялся отказа или прежняя обида заставляла меня прикусывать язык. А ей гордость или воспитание не позволяло первой шагнуть навстречу мне. Но ведь как то надо было завершить наше, затянувшееся на много лет, объяснение. А тут такой случай подвернулся, неожиданно, само собою. Остался, а наутро – ушел, чтобы снова вернуться. Без всяких романтических сюсюканий. Так – просто – единым махом разрубить наши одиночества, как гордиев узел. Действительно – забыть ту, по которой я страдал, рухнуть на эту кровать, прижать к себе Аллу, завернуться в одеяло и заснуть под ее мерное дыхание. И навсегда… навсегда… Каждое утро просыпаться рядом с ней, наслаждаться ее миниатюрным телом, целовать ее губы, возвращаться с работы в эту комнату вечером, зная, что здесь ждут, что по мне скучают, что во мне нуждаются, в конце концов… Нахлынуло необычайное, и дотоле никогда меня не посещавшее, желание семейного быта, тихой, пусть и скучной с вида, супружеской жизни, влачащейся где-то между телевизором и кухней. Эта комнатка, книжные полки, достаточно коряво стоящие в углу, не первой свежести шторы, пыльная люстра, которую Алла никогда не могла протереть из-за малости своего роста – все вдруг стало мне милым и родным, таким добрым, домашним и теплым, что меня прошибла пьяная слеза. Мне начисто опостылела свобода и захотелось быть мужем и, естественно, отцом… Эти мысли приходили ко мне в виде образов, я не просто думал, я – видел все натурально, как в кино. Видел себя, снимающего пальто у вешалки в прихожей, Аллу, варящую на плите суп, нас обоих, катящих по Бакинской улице детскую коляску. Одна картина быстро сменяла другую, все они было очень разноплановы – мое хмельное сознание скакало с пятого на десятое и дело кончилось тем, что меня закружило, и в прямом, и в переносном смысле. Да так, что я чуть не свалился с табуретки. (Эх! Лучше бы свалился!) Я слишком высоко взлетел в своих мечтах, забыв что я пьян! Я ощущал себя рассудительным, серьезным и сильным. Близость долгожданного семейного счастья окрылла меня настолько, что я, безрассудно, выпрямился и расправил плечи, как будто бы на них, действительно, выросли крылья, начисто забыв о том, что я не ангел, а пьяный грешник. И это было моей грубейшей ошибкой, которая начисто разрушила все мои мечтания и привела к такому, в общем-то, позорному, концу. Именно тогда, с большой миской салата, и вошла Алла, пробурчав нечто такое, что коли пьян, как свинья, то и ешь, как свинья, из миски – тарелки тебе не положено – разобьешь… Она и не представляла о том, что разбить – это не самое худшее, что могло бы произойти, в чем буквально через несколько мгновений сама и убедилась… Я снисходительно ухмыльнулся, чувствуя себя уже не приятелем, а ее законным мужем, протянул руку к миске и… о, Боже! моя спина от этого рывка мне изменила и согнулась – хмельная голова перевесила – и я полетел вперед, ударившись мордою об пол, при этом, непонятно как, рукою, снизу, поддел миску, которая, взлетев вверх и перевернувшись в полете, обсыпала все вокруг салатом как шрапнелью. Комната была небольшой, поэтому чистых мест в ней практически не осталось. Я от сильного удара лбом, окончательно потерял рассудок и на меня напал необычайный хохот. (Помолчи бы я и может быть…) А когда я смог встать на четвереньки и увидеть, какой бардак я сотворил, хохот мой стал поистине гомерическим. Пьяный кураж бурлил во мне, я ржал, и ржал, и ржал, будучи не в силах остановиться… Зрелище омерзительное – на четвереньках, измазанный салатом и ржет как жеребец. Ну, жеребец, это естественно, ведь я только что хотел стать, и отцом, и мужем. И тут Аллу прорвало… Она замахала руками, крича при этом что-то непотребное в мой адрес, из которого я осознал только одно слово: «убирайся»! Такой резкий переход от сладости мечтаний к жестокости реальности, плюс удар головой, по-настоящему, протрезвили меня. Да так лихо, что я без посторонней помощи встал на, скользком от салата, полу, оделся и ушел. На полдороге к метро, которое к тому времени давно уже было закрыто, я поймал такси и уехал домой. Надо было бы сразу, на следующий день, явиться с повинной! Попросить прощения. Но… стыд сковывал все мои члены. Не только ноги не несли к ней, но даже язык не поворачивался, сказать только одно слово: «прости!» Я все тянул и тянул – опять впав в состояние неопределенности не подозревая о том, что до встречи с Ириной Алекаевой оставалось четыре месяца… Так я и не попросил прощения… Прошло тридцать лет, я расстался и с Ириной, сменил многих женщин и помирился с Аллой, не попросив прощения, а так – в рабочем порядке. И никогда не вспоминал этот постыдный случай в ее присутствии, и никогда не говорил ей о тех мечтах, о том желании, которое меня в тот момент посетило и которое так неожиданно сорвалось… Зачем бередить… Ясно же… Не судьба… Бог, все-таки редкостная сволочь, раз не дает нам второй жизни, чтобы исправить старые и наворотить новых ошибок. Тьфу на него! [1] Вот шаблонная фраза! Не верю, что возраст нас поднимает, скорее всего, наоборот, опускает. С каждым годом гнет все ниже и ниже к земле, пока не загонит совсем под землю. [2] Старики помнят длиннющие очереди в кафе на улице Горького (ныне Тверская), упорно стящие в любую погоду, в дождь, снег и ветер. Сейчас я уж и подзабыл их названия. [3] Здесь в качестве полезной информации приведу разницу между «черри-бренди» и «шерри-бренди», которую некоторые не знают. Черри-бренди - ликер полученный смешиванием или редистилляцией (мацерацией) бренди с вишнями. При мацерации (более качественный способ) бренди настаивается на ягодах в течение полугода. Шерри-бренди – бренди, выдержанное в бочках из-под испанского хереса, который в Англии произносится как «шерри». Так что при явном созвучии, это совершенно разные по вкусу и качеству напитки. Мы пили, конечно, самое дешевое и гадкое «черри-бренди». Это для нас оно было дорого. Совок!

 

1984 г. Алхимия облепихового масла

1994 г. Баночное пиво