1984 г. Алхимия облепихового масла

1984 г. Алхимия облепихового масла
После смерти Брежнева началась предсмертная агония Советского государства, да и всей Советской идеологии, параллельно с которой в обществе началась какая-то апатия. Видимо, люди почувствовали, что советская беззаботная жизнь, когда тебя, как слепца, за ручку, власти вели от колыбели до могилы, скоро закончится. И от страха перед неизведанным замерли, как турист на краю пропасти.
К тому же, как не загораживал «Железный занавес» от нас «Свободный мир» информация под ним все же просачивалась и, с каждым годом, ее становилось все больше и больше. Советский народ постепенно цивилизовывался и мало-помалу вырастал из своих варварских одежно-обувных интересов[1].
Советские люди, если не выросли, то значительно подросли морально и стали понимать, что лейбак на заднице – не предел мечтаний, что есть «там, у них» еще много-много всего, что радует глаз и услаждает жизнь. И самое страшное – что кое-что из этого стало проникать в массы. У людей появилась реальная возможность обменять «деревянные рубли» на товары[2]. Вот глаза и разбежались – но денег-то на все не хватит! И стали люди думать – стоит ли покупать фирменные джинсы или диски или сэкономить это на телевизор «Сони» или на магнитолу «Шарп». Народ явно стал прижимистее.
Мои доходы от перепродаж стали падать…
Жизнь становилась все грустнее и грустнее…
 
И вот в один из холодных ноябрьских дней сидели мы в Дюковской каморке под лестницей[3] с Олегом Гафуровым и думали тяжкую думу – как заработать денег. Авторемонт, которым мы занимались, поскольку работали в лаборатории, где был гараж с ямой, приносил очень небольшой доход. Хотя МАДИ – это имя, но все равно – заказов нам не хватало. Мало у кого были автомобили, да и те, в основном, полагались из жадности на собственные силы.
Было грустно, поэтому мы достали, хранящийся в фотосейфе недопитый портвейн и выпили по полстаканчика – до конца рабочего дня еще было далеко – соответственно доза была минимальной. Выпитое согрело и развеселило. Жизнь показалась не такой уж мрачной, разговор как-то сам собою перешел на более приятную для молодых людей тему – на девиц. Мы стали обсуждать достоинства работниц библиотеки, с которыми каждый из нас в той или иной степени был знаком. И, вдруг, как-то случайно, задумчиво, типа – чтобы не забыть, Олег, проронил, ставшую решающей, фразу:
– Ленка облепихового масла[4] достать просила…
Я думаю, что без портвейна, все было бы по иному – я пропустил бы эту фразу мимо ушей и начал бы рассюсюкиваться по поводу Иринки которая, действительно, была ну уж очень хороша. Но спиртное разбудило какие-то потаенные участки разума, которые до той поры не просто дремали, а спали богатырским сном. Вместо Иринкиных телесных прелестей в моих глазах замаячила бутылочка, давно хранившаяся в письменном столе, с надписью «Судан 4 красный»[5]. Вначале я даже не понял – что со мной. Откуда и зачем это видение. Я, по-пьяному наклонив голову, махнул рукой, пытаясь отогнать от себя эту ерунду и вернуться к воспоминаниям о иркиных телесах, но тут в ушах зазвенело: «краситель жирорастворимый…»
– Жиро-рас-тво-ри-мый – неуверенно вымолвил я.
– О чем это ты бормочешь? Ирку толстомясую поминаешь… Лакомый кусочек – и мягка, и нежна… – прихихикнул Олег.
– Судан красный – краситель жирорастворимый – теперь уже уверенно произнес я, потому что решение, пусть и непроизвольно, но уже полностью созрело в моей голове.
– Видимо ты утром, не похмелился – усмехнулся Олег – что Африкой забрендил.
– Да, не в Африке дело – рявкнул я – Краситель Судан красный – жирорастворимый, значит растворяется в масле, а облепиховое масло красноватое. Вот тебе и способ превратить подсолнечное масло в облепиховое! Соединяем, и то, и другое, и получаем подсолнечно-облепиховое масло. И начинаем продавать. Прибыль колоссальная! Из дерьма – конфетка! Образец только надо достать, чтобы цвет подобрать!
Тут уже начал бредить Олег.
Возможность легко продать подсолнечное масло по баснословной цене сразу же захватила его с ног до головы. Он стал шевелить губами, вертеть головой, чесать в затылке в общем вести себя так, как ведет себя человек в крайней задумчивости.
Просидев так минут пять, он ответил: «Образец найдем!»
И правда – через день он принес маленькую аптекарскую бутылочку облепихового масла.
Для начала я вычитал в справочнике по химии[6] и других книгах, которые остались от моего кратковременного увлечения химией и одногодичного пребывания в химической школе[7], все, что известно о этом красителе. Зайти на нашу мадийскую кафедру химии, где меня могла еще помнить профессор Татьяна Козленко, я не решился. Небезопасно было перед продажей красного облепихового масла интересоваться на том же предприятии красным красителем.
Я помнил, что красители по большей части обладают антисептическими свойствами, но про этот нигде ничего подобного не было написано. Вообще о его биологическом воздействии я не нашел ни слова, кроме того, что Судан оранжевый, использовался как пищевой краситель, но потом его посчитали канцерогенным и запретили.  Канцерогенность его меня не очень волновала, это – вопрос - спорный, поскольку насколько уж принято считать табак канцерогенным, но от рака мерли и мрут, как абсолютно некурящие люди[8], так и курящие тоже. Вот с сулемой и цианидом калия лишних вопросов нет, с мышьяком – тоже.
Теоретическая проработка закончилась. Мы приступили к практической реализации нашего гоп-проекта.
Колины химическая посуда была тщательно вымыты. Я принес из дома подставец с двадцатью пробирками – и понеслось. Все по науке – каждая пробирка получила номер по концентрации красителя. В отдельную пробирку налили образец. И сравнивали – на естественность цвета. Сколько опытов мы сделали – уже не помню, помню только, что залили маслом все столы так, что даже наш начальник Сечкарев Владимир Петрович обратил на это внимание, еще более удивившись, когда заметил в мусорном ведре пустую бутыль из-под масла. Понюхав ее и убедившись, что это действительно масло, он неодобрительно покачал головой и спросил: «Что? Портвейн уже не устраивает? На масло перешли?» Мы замялись и ответили, что много дней уже не пьем ничего кроме чая. Недобро ухмыльнувшись, он, тыкнув в угол комнаты пальцем, где, из под прикрывавшей их тряпки, проглядывали пробирки, сказал: «Здесь что-то не то!» Но поскольку человек он был хороший и душевный то допытываться не стал, добавив только: «До тюрьмы не доиграйтесь! Алхимики!»
 
Прозвище это, с его легкой руки, на много месяцев прочно закрепилось за нами.
Несколько дней мы корпели над концентрацией. И наконец – добились своего! Сейчас, глядя на настоящее облепиховое масло и вспоминая продукт нашего производства я могу честно сказать – ничего общего. Но! Но – одно «но». Образец, который мы использовали, также был сделан какими-то алхимиками. Ведь заводского производства тогда не было и «настоящее» облепиховое масло делалось такими же подпольщиками как и мы, только (а может быть и нет) из настоящей облепихи. Как они его делали – пес его знает. Давили ли? Варили ли? Покрыто тайной. Как тогдашнее мумие. Какого мумия я только не видел – и черного как смоль, и серого, и белесого. И все считалось мумием! Поэтому наши покупатели вряд ли смогли чего-либо заподозрить.
Дюкову, поскольку он был взят в долю, приказали найти пустопорожнюю посуду в которую мы собирались разливать продукт – благо его мать работала кассиршей в магазине и тащила оттуда все подряд. Как все родители детей-инвалидов, она чувствовала свою неискупную вину перед сыном и исполняла все его малейшие прихоти, какими бы идиотскими они не были. Поэтому через неделю мы стали обладателями целой коробки фирменных медицинских склянок коричневого стекла с пробочками. Сколько их там было – не знаю, наверное штук сто – тяжелая была коробка.
В общем, все было готово к промышленному синтезу. Покурив перед стартом, мы взяли большую колбу и начали замес. Несмотря на все мои страхи – ведь колба не пробирка – объемы разные – при небольшом нагревании цвет получился великолепный, а главное – равномерный по объему и не такой уж мутный. Подняв повыше, к самой лампе (которая к слову сказать – висела совсем низко – чуть выше наших голов) колбу, мы, как заправские химики, заворожено смотрели на ее содержимое, покачивая сосуд, то вправо, то влево, наклоняя и потрясывая, радуясь, что так легко и просто создали продукт, способный приносить деньги.
Радость, правда, прошла быстро! Мало сделать, надо было убедиться, что схимиченное (в полном смысле этого слова) нами, по крайней мере, пусть и не приносит пользы, но хотя бы не вредит.  Пришлось, как всем выдающимся ученым, проводить эксперименты на себе. Небольшую марлю, пропитанную нашим составом прибинтовали к моей руке. Каждый день мне меняли повязку, Не заметив ничего плохого через четыре дня, я был готов сказать – «Успех»… но…
но… надо было проверить его и вовнутрь! И здесь возникли трудности, поскольку я предложил это сделать Олегу, так как уже провел один опыт на самом себе. А Олег явно трусил и всеми способами откручивался… время шло… надо было получать деньги, а он тянул резину… И тогда мы решили влить ложечку масла Коле в портвейн. Цвет тогдашнего советского портвейна и запах испортить было невозможно, поскольку, и то, и другое было хуже некуда.
На самом деле, мы влили ему две ложки на стакан, решив, что ему все равно помирать, что от одной, что от двух, но если он выживет, то мы будем вдвойне уверены в безопасности препарата.
Коля выпил, покурил, потом закричал: «ой… ой… ой…» и убежал со всех ног (на самом деле с одной ноги, поскольку вторая у него не действовала и он просто волочил ее за собой) в туалет.
Томительное ожидание тянулось долго… мы пригрустнели… стала просыпаться совесть, которую гасили осознанием того факта, что он – инвалид – и его жизнь жизнью-то назвать стыдно – одно мучение, да страдание.  Как вдруг, минут через пятнадцать, Коля пришел живой и здоровый, но пожаловался, что сильно обдристался. Объяснив ему, про некачественный, я все же начисто вымыл стакан из которого он пил – так – на всякий случай – мало ли, что произойдет, успокаивая себя тем, что жидкий стул – нормальная реакция на почти столовую ложку растительного масла.
Мы волновались, но ничего не случилось. Дни проходили, а Коля оставался жив. Поэтому через три дня я поставил точку – «Пора!»
Но, перед тем, как разливать нашу алхимию по бутылочкам, на свой страх и риск, я подсыпал в колбу немного стрептоцида – для вящей полезности – все-таки – противомикробное. Этот момент мы не проверяли на пробирках, но, получив то, о чем мечтал, я вдруг почувствовал себя заправским химиком и рискнул… Риск оправдался – стрептоцид растворился без остатка. Жидкость от него стала немного опалесцировать, но, как мы решили, это даже придавало ей какую-то особенную таинственность и эффектность.
Оставалось только реализовать эту хрень.
Ну это было просто – редкая вещь в рекламе не нуждается. Кто-то первый купил – и пошло – только успевай разливать. Мы лили и лили, лили и лили, опасаясь только того, что красивые бутылочки могут кончится. Но, понемногу, количество покупателей стало сокращаться, ведь, заплатив двадцать пять рублей за маленький пузырек снадобья, люди не спешили его расходовать.  Их становилось все меньше и меньше, что меня только радовало, поскольку мы растворили уже последние крохи Судана красного, а взять его еще мне было негде. Наконец торговля затихла, и у нас осталось шесть непроданных склянок из которых две были пустые.
Одну бутылочку я взял себе то ли на память, а может быть чтобы воспользоваться самому собственным творением, в которое я, к тому времени, крепко уверовал, поскольку ежедневные «спасибо» от тех, кто купил эту алхимию было лучшим подтверждением гениальности моего изобретения..

[1] В начале 1980-х годов некоторые мои сокурсники, стали помышлять о «нецензурных» книгах и книгах на иностранных языках, которые продавались в «Березках» и начисто отсутствовали на советских прилавках. Некоторые осмеливались даже мечтать о «Ксероксе», чтобы копировать запрещенные и дефицитные книги. За десять лет перед этим пределом мечтаний молодежи были джинсы, а родителей – итальянские сапоги.

[2] Хоть и появились «Березки» в 1964 году, но я стал слышать и видеть товары из них только после 1977 года, видимо, из-за замены сертификатов чеками, которые стали раздаваться большим категориям граждан. Перед Олимпиадой-80 даже у моей матери откуда-то появились чеки и она купила на них себе красивый итальянский костюм. К тому же, возросшее количество иностранных студентов, которые только и делали, что перепродавали товары из «Березки», также способствовало возможности приобретения импортных товаров гражданами СССР.

[3] Комнатка под лестницей, выделенная руководством кафедры для размещения фотолаборатории кафедрального фотографа – инвалида Николая Дюкова

[4] В те году никакой детской косметики (как впрочем и косметики вообще) и в помине не было, так что опрелости, потертости смазывали облепиховым маслом, которое считалось целебным.

[5] Бутылочку эту я спер, во время учебы в 171 школе, из лаборатории Химфака МГУ в который мы выполняли лабораторную работу. Зачем спер – и сам не знаю – может название экзотическое понравилось – Судан, может хотел им что-нибудь покрасить, а он оказался – пищевой, жирорастворимый.

[6] У меня был прекрасный справочник Киевского издательства «Наукова думка», который дожил до 2012 года, когда в честь его сорокалетия, я его выбросил на помойку, потому что от старости и тех агрессивных жидкостей, что на него попадали за долгий срок службы, страницы его стали ломаться, рассыпаться и, как мне не было жалко, но… увы… все смертны!

[7] Выгнали… выгнали… в 9 пришел из 9 и ушел. 171 школа Москвы.

[8] Пример тому – доцент Кравцов Эдуард Николаевич – абсолютно некурящий и аспирант Лончаков – курящий, оба умершие от рака мозга в разное время.


 

© Copyright: Владимир Юрков, 2013

Регистрационный номер №0161513

от 26 сентября 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0161513 выдан для произведения: 1984 г. Алхимия облепихового масла
После смерти Брежнева началась предсмертная агония Советского государства, да и всей Советской идеологии, параллельно с которой в обществе началась какая-то апатия. Видимо, люди почувствовали, что советская беззаботная жизнь, когда тебя, как слепца, за ручку, власти вели от колыбели до могилы, скоро закончится. И от страха перед неизведанным замерли, как турист на краю пропасти.
К тому же, как не загораживал «Железный занавес» от нас «Свободный мир» информация под ним все же просачивалась и, с каждым годом, ее становилось все больше и больше. Советский народ постепенно цивилизовывался и мало-помалу вырастал из своих варварских одежно-обувных интересов[1].
Советские люди, если не выросли, то значительно подросли морально и стали понимать, что лейбак на заднице – не предел мечтаний, что есть «там, у них» еще много-много всего, что радует глаз и услаждает жизнь. И самое страшное – что кое-что из этого стало проникать в массы. У людей появилась реальная возможность обменять «деревянные рубли» на товары[2]. Вот глаза и разбежались – но денег-то на все не хватит! И стали люди думать – стоит ли покупать фирменные джинсы или диски или сэкономить это на телевизор «Сони» или на магнитолу «Шарп». Народ явно стал прижимистее.
Мои доходы от перепродаж стали падать…
Жизнь становилась все грустнее и грустнее…
 
И вот в один из холодных ноябрьских дней сидели мы в Дюковской каморке под лестницей[3] с Олегом Гафуровым и думали тяжкую думу – как заработать денег. Авторемонт, которым мы занимались, поскольку работали в лаборатории, где был гараж с ямой, приносил очень небольшой доход. Хотя МАДИ – это имя, но все равно – заказов нам не хватало. Мало у кого были автомобили, да и те, в основном, полагались из жадности на собственные силы.
Было грустно, поэтому мы достали, хранящийся в фотосейфе недопитый портвейн и выпили по полстаканчика – до конца рабочего дня еще было далеко – соответственно доза была минимальной. Выпитое согрело и развеселило. Жизнь показалась не такой уж мрачной, разговор как-то сам собою перешел на более приятную для молодых людей тему – на девиц. Мы стали обсуждать достоинства работниц библиотеки, с которыми каждый из нас в той или иной степени был знаком. И, вдруг, как-то случайно, задумчиво, типа – чтобы не забыть, Олег, проронил, ставшую решающей, фразу:
– Ленка облепихового масла[4] достать просила…
Я думаю, что без портвейна, все было бы по иному – я пропустил бы эту фразу мимо ушей и начал бы рассюсюкиваться по поводу Иринки которая, действительно, была ну уж очень хороша. Но спиртное разбудило какие-то потаенные участки разума, которые до той поры не просто дремали, а спали богатырским сном. Вместо Иринкиных телесных прелестей в моих глазах замаячила бутылочка, давно хранившаяся в письменном столе, с надписью «Судан 4 красный»[5]. Вначале я даже не понял – что со мной. Откуда и зачем это видение. Я, по-пьяному наклонив голову, махнул рукой, пытаясь отогнать от себя эту ерунду и вернуться к воспоминаниям о иркиных телесах, но тут в ушах зазвенело: «краситель жирорастворимый…»
– Жиро-рас-тво-ри-мый – неуверенно вымолвил я.
– О чем это ты бормочешь? Ирку толстомясую поминаешь… Лакомый кусочек – и мягка, и нежна… – прихихикнул Олег.
– Судан красный – краситель жирорастворимый – теперь уже уверенно произнес я, потому что решение, пусть и непроизвольно, но уже полностью созрело в моей голове.
– Видимо ты утром, не похмелился – усмехнулся Олег – что Африкой забрендил.
– Да, не в Африке дело – рявкнул я – Краситель Судан красный – жирорастворимый, значит растворяется в масле, а облепиховое масло красноватое. Вот тебе и способ превратить подсолнечное масло в облепиховое! Соединяем, и то, и другое, и получаем подсолнечно-облепиховое масло. И начинаем продавать. Прибыль колоссальная! Из дерьма – конфетка! Образец только надо достать, чтобы цвет подобрать!
Тут уже начал бредить Олег.
Возможность легко продать подсолнечное масло по баснословной цене сразу же захватила его с ног до головы. Он стал шевелить губами, вертеть головой, чесать в затылке в общем вести себя так, как ведет себя человек в крайней задумчивости.
Просидев так минут пять, он ответил: «Образец найдем!»
И правда – через день он принес маленькую аптекарскую бутылочку облепихового масла.
Для начала я вычитал в справочнике по химии[6] и других книгах, которые остались от моего кратковременного увлечения химией и одногодичного пребывания в химической школе[7], все, что известно о этом красителе. Зайти на нашу мадийскую кафедру химии, где меня могла еще помнить профессор Татьяна Козленко, я не решился. Небезопасно было перед продажей красного облепихового масла интересоваться на том же предприятии красным красителем.
Я помнил, что красители по большей части обладают антисептическими свойствами, но про этот нигде ничего подобного не было написано. Вообще о его биологическом воздействии я не нашел ни слова, кроме того, что Судан оранжевый, использовался как пищевой краситель, но потом его посчитали канцерогенным и запретили.  Канцерогенность его меня не очень волновала, это – вопрос - спорный, поскольку насколько уж принято считать табак канцерогенным, но от рака мерли и мрут, как абсолютно некурящие люди[8], так и курящие тоже. Вот с сулемой и цианидом калия лишних вопросов нет, с мышьяком – тоже.
Теоретическая проработка закончилась. Мы приступили к практической реализации нашего гоп-проекта.
Колины химическая посуда была тщательно вымыты. Я принес из дома подставец с двадцатью пробирками – и понеслось. Все по науке – каждая пробирка получила номер по концентрации красителя. В отдельную пробирку налили образец. И сравнивали – на естественность цвета. Сколько опытов мы сделали – уже не помню, помню только, что залили маслом все столы так, что даже наш начальник Сечкарев Владимир Петрович обратил на это внимание, еще более удивившись, когда заметил в мусорном ведре пустую бутыль из-под масла. Понюхав ее и убедившись, что это действительно масло, он неодобрительно покачал головой и спросил: «Что? Портвейн уже не устраивает? На масло перешли?» Мы замялись и ответили, что много дней уже не пьем ничего кроме чая. Недобро ухмыльнувшись, он, тыкнув в угол комнаты пальцем, где, из под прикрывавшей их тряпки, проглядывали пробирки, сказал: «Здесь что-то не то!» Но поскольку человек он был хороший и душевный то допытываться не стал, добавив только: «До тюрьмы не доиграйтесь! Алхимики!»
 
Прозвище это, с его легкой руки, на много месяцев прочно закрепилось за нами.
Несколько дней мы корпели над концентрацией. И наконец – добились своего! Сейчас, глядя на настоящее облепиховое масло и вспоминая продукт нашего производства я могу честно сказать – ничего общего. Но! Но – одно «но». Образец, который мы использовали, также был сделан какими-то алхимиками. Ведь заводского производства тогда не было и «настоящее» облепиховое масло делалось такими же подпольщиками как и мы, только (а может быть и нет) из настоящей облепихи. Как они его делали – пес его знает. Давили ли? Варили ли? Покрыто тайной. Как тогдашнее мумие. Какого мумия я только не видел – и черного как смоль, и серого, и белесого. И все считалось мумием! Поэтому наши покупатели вряд ли смогли чего-либо заподозрить.
Дюкову, поскольку он был взят в долю, приказали найти пустопорожнюю посуду в которую мы собирались разливать продукт – благо его мать работала кассиршей в магазине и тащила оттуда все подряд. Как все родители детей-инвалидов, она чувствовала свою неискупную вину перед сыном и исполняла все его малейшие прихоти, какими бы идиотскими они не были. Поэтому через неделю мы стали обладателями целой коробки фирменных медицинских склянок коричневого стекла с пробочками. Сколько их там было – не знаю, наверное штук сто – тяжелая была коробка.
В общем, все было готово к промышленному синтезу. Покурив перед стартом, мы взяли большую колбу и начали замес. Несмотря на все мои страхи – ведь колба не пробирка – объемы разные – при небольшом нагревании цвет получился великолепный, а главное – равномерный по объему и не такой уж мутный. Подняв повыше, к самой лампе (которая к слову сказать – висела совсем низко – чуть выше наших голов) колбу, мы, как заправские химики, заворожено смотрели на ее содержимое, покачивая сосуд, то вправо, то влево, наклоняя и потрясывая, радуясь, что так легко и просто создали продукт, способный приносить деньги.
Радость, правда, прошла быстро! Мало сделать, надо было убедиться, что схимиченное (в полном смысле этого слова) нами, по крайней мере, пусть и не приносит пользы, но хотя бы не вредит.  Пришлось, как всем выдающимся ученым, проводить эксперименты на себе. Небольшую марлю, пропитанную нашим составом прибинтовали к моей руке. Каждый день мне меняли повязку, Не заметив ничего плохого через четыре дня, я был готов сказать – «Успех»… но…
но… надо было проверить его и вовнутрь! И здесь возникли трудности, поскольку я предложил это сделать Олегу, так как уже провел один опыт на самом себе. А Олег явно трусил и всеми способами откручивался… время шло… надо было получать деньги, а он тянул резину… И тогда мы решили влить ложечку масла Коле в портвейн. Цвет тогдашнего советского портвейна и запах испортить было невозможно, поскольку, и то, и другое было хуже некуда.
На самом деле, мы влили ему две ложки на стакан, решив, что ему все равно помирать, что от одной, что от двух, но если он выживет, то мы будем вдвойне уверены в безопасности препарата.
Коля выпил, покурил, потом закричал: «ой… ой… ой…» и убежал со всех ног (на самом деле с одной ноги, поскольку вторая у него не действовала и он просто волочил ее за собой) в туалет.
Томительное ожидание тянулось долго… мы пригрустнели… стала просыпаться совесть, которую гасили осознанием того факта, что он – инвалид – и его жизнь жизнью-то назвать стыдно – одно мучение, да страдание.  Как вдруг, минут через пятнадцать, Коля пришел живой и здоровый, но пожаловался, что сильно обдристался. Объяснив ему, про некачественный, я все же начисто вымыл стакан из которого он пил – так – на всякий случай – мало ли, что произойдет, успокаивая себя тем, что жидкий стул – нормальная реакция на почти столовую ложку растительного масла.
Мы волновались, но ничего не случилось. Дни проходили, а Коля оставался жив. Поэтому через три дня я поставил точку – «Пора!»
Но, перед тем, как разливать нашу алхимию по бутылочкам, на свой страх и риск, я подсыпал в колбу немного стрептоцида – для вящей полезности – все-таки – противомикробное. Этот момент мы не проверяли на пробирках, но, получив то, о чем мечтал, я вдруг почувствовал себя заправским химиком и рискнул… Риск оправдался – стрептоцид растворился без остатка. Жидкость от него стала немного опалесцировать, но, как мы решили, это даже придавало ей какую-то особенную таинственность и эффектность.
Оставалось только реализовать эту хрень.
Ну это было просто – редкая вещь в рекламе не нуждается. Кто-то первый купил – и пошло – только успевай разливать. Мы лили и лили, лили и лили, опасаясь только того, что красивые бутылочки могут кончится. Но, понемногу, количество покупателей стало сокращаться, ведь, заплатив двадцать пять рублей за маленький пузырек снадобья, люди не спешили его расходовать.  Их становилось все меньше и меньше, что меня только радовало, поскольку мы растворили уже последние крохи Судана красного, а взять его еще мне было негде. Наконец торговля затихла, и у нас осталось шесть непроданных склянок из которых две были пустые.
Одну бутылочку я взял себе то ли на память, а может быть чтобы воспользоваться самому собственным творением, в которое я, к тому времени, крепко уверовал, поскольку ежедневные «спасибо» от тех, кто купил эту алхимию было лучшим подтверждением гениальности моего изобретения..

[1] В начале 1980-х годов некоторые мои сокурсники, стали помышлять о «нецензурных» книгах и книгах на иностранных языках, которые продавались в «Березках» и начисто отсутствовали на советских прилавках. Некоторые осмеливались даже мечтать о «Ксероксе», чтобы копировать запрещенные и дефицитные книги. За десять лет перед этим пределом мечтаний молодежи были джинсы, а родителей – итальянские сапоги.

[2] Хоть и появились «Березки» в 1964 году, но я стал слышать и видеть товары из них только после 1977 года, видимо, из-за замены сертификатов чеками, которые стали раздаваться большим категориям граждан. Перед Олимпиадой-80 даже у моей матери откуда-то появились чеки и она купила на них себе красивый итальянский костюм. К тому же, возросшее количество иностранных студентов, которые только и делали, что перепродавали товары из «Березки», также способствовало возможности приобретения импортных товаров гражданами СССР.

[3] Комнатка под лестницей, выделенная руководством кафедры для размещения фотолаборатории кафедрального фотографа – инвалида Николая Дюкова

[4] В те году никакой детской косметики (как впрочем и косметики вообще) и в помине не было, так что опрелости, потертости смазывали облепиховым маслом, которое считалось целебным.

[5] Бутылочку эту я спер, во время учебы в 171 школе, из лаборатории Химфака МГУ в который мы выполняли лабораторную работу. Зачем спер – и сам не знаю – может название экзотическое понравилось – Судан, может хотел им что-нибудь покрасить, а он оказался – пищевой, жирорастворимый.

[6] У меня был прекрасный справочник Киевского издательства «Наукова думка», который дожил до 2012 года, когда в честь его сорокалетия, я его выбросил на помойку, потому что от старости и тех агрессивных жидкостей, что на него попадали за долгий срок службы, страницы его стали ломаться, рассыпаться и, как мне не было жалко, но… увы… все смертны!

[7] Выгнали… выгнали… в 9 пришел из 9 и ушел. 171 школа Москвы.

[8] Пример тому – доцент Кравцов Эдуард Николаевич – абсолютно некурящий и аспирант Лончаков – курящий, оба умершие от рака мозга в разное время.


 

 

1983 г. Офтальмолог поневоле

1984 г. Это только цыгане за ножик…