Очень прозаический Печорин

«Герой нашего времени» Михаила Лермонтова – роман единственный в своём роде. Причём не только в русской литературе. Особенно удивляет он, если задумываешься о том, что написан-то в первой половине XIX века, когда всякие психологизмы в прозе популярными не были. Ну, какие-нибудь романтические атрибуты в описании персонажей – сколько угодно. Бледность лиц, обмороки у восторженных барышень, горящие взоры благородных воителей – это пожалуйста, но нечто более глубокое, не внешнее – нет, нет и нет.

Слово «герой» в ироническом смысле тогда тоже не употреблялось. Герой – действительно тот, кто совершил нечто необычное, памятное для гордого народа, образец добродетели в том виде, в каком люди своих пределов её воспринимали. Тут же, у Лермонтова, всё наоборот. Уже в предисловии к роману он прямо указывает, что в центре его внимания – человек, наделённый типичными негативными свойствами известного ему общества. То есть автор предупреждает читателя, что представит ему антигероя. При этом он вовсе не намеревается проповедовать способы исправления оного в частности и его окружения в целом: «Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж бог знает!»

Следующее непривычное для художественной словесности обстоятельство – события романа описываются не в хронологическом порядке. Мало того, что всё произведение состоит из нескольких отдельных историй, которые при желании можно воспринимать как самостоятельные повести и рассказы, так они ещё как бы и переставлены… Но этот момент легко объясняется желанием писателя сконцентрировать внимание читателя именно на психологии главного действующего лица. Сначала о нём можно кое-что узнать из рассказа другого персонажа, Максима Максимыча («Бэла»). Потом он уже сам предстаёт перед публикой, но неотчётливо, в непродолжительном эпизоде («Максим Максимыч»). Далее автор сообщает, что располагает записками этого непонятного пока человека, и предлагает их прочитать, чтобы хоть как-то прояснить для себя загадочный характер. «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям», – пишет Лермонтов в предисловии к «Журналу Печорина».

Да, имя у героя интересное – Григорий Александрович Печорин. Однажды в русскую литературу явился Онегин, теперь вот извольте полюбоваться на Печорина. Перекличка с Пушкиным, Онега – Печора? Разумеется, и это уже не раз подмечено. Но если у Онегина ещё был шанс пережить чувство, пусть и запоздалое, проявить в себе человека, хоть на что-то годящегося, то удел Печорина – только смерть. Этот так и не нашёл ни занятия по уму, ни соседа по пониманию жизни, ни любви, ни цели. Лишь несколько как бы обещающих настоящую радость возможностей, за которые он опять-таки как бы хватается – но всё быстро оборачивается пустой суетой. Впрочем, нельзя не предположить, что отвергнутый Татьяной Онегин станет таким же Печориным.

Вернёмся, однако, к журналу. В нём, в свою очередь, три части: «Тамань», «Княжна Мери» и «Фаталист». Многие читатели частенько забывают, что объяснять через них личность и поступки самого Лермонтова нельзя, хотя, конечно, что-то от себя в эту общую картину современника писатель добавил. Вероятно, Печорин мог бы сказать: «И скучно, и грустно, и некому руку подать», – но мог ли он добавить к этому: «В минуту душевной невзгоды»? Были ли у него эти настоящие душевные невзгоды? Когда-то были – есть такие намёки в его записках, – но он научился не занимать сердце чужими страданиями, спокойно использовать ближних для получения лёгкого нервного раздражения, заменяющего глубокое чувство.

«Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм,  –  другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили  ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие  без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.  И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой…», – так рисует он свой путь к тому состоянию, в котором мы его застаём.

Перед нами человек, который не дорожит, в общем-то, ничем. Он несколько развлекает себя маленькими приключениями, которые иногда подбрасывает судьба, а иногда и сам для себя организует. Особенно показательна в этом смысле интрига с княжной Мери и Грушницким. Самоуважение девушки растоптано, парень, всё несчастье которого в заурядности, расстрелян почти в упор. Есть, правда, маленький эпизод, связанный с отъездом Веры: Печорин загоняет насмерть лошадь, чтобы успеть проститься с любовницей перед разлукой. Рыдает, когда не хватает всего десяти минут, чтобы домчаться до Пятигорска. Но и быстро успокаивается: что бы дало это свидание, кроме прощального поцелуя, к чему оно вообще? Стало быть, дело и не в Вере, а в досаде из-за десяти минут неуспеха.

«И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка», – кто в юности ни повторял этих печальных слов вслед за поэтом, надеясь, тем не менее, на то, что таковой его жизнь не будет? «В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге», – отмечает Печорин. Холодное внимание к жизни – вещь опасная. Пережить её мысленно – значит, лишить себя необходимой душевной пищи, привыкнуть воспринимать каждого встречного только как дубль чего-то уже бывшего на твоём пути, стало быть, неинтересного и, что самое ужасное, – не заслуживающего собственно человеческого отношения. Что такое Бэла? Игрушка на несколько недель. А Максим Максимыч? Смешной свидетель чего-то уже забытого, неважного.

Не будем путать Печорина и с Вуличем. Он не фаталист. Предсказание скорой смерти другому – всего лишь поза, привычная для всякого циника, требующего, однако, от окружающих поминутного признания своей оригинальности. «После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!.. Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится – а смерти не минуешь!», – признаётся сам Печорин после того, как Вулич погибает-таки. То есть к смерти он относится без мистического придыхания. Но и живёт без воодушевления. «И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то, и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!», – запись накануне дуэли с Грушницким.

Роман Лермонтова не отличается раздутым объёмом, это тоже его сильная сторона. Замечательная проза, не терпящая ни одного лишнего слова, не утомляющая необязательными подробностями в каждой сцене и не терзающая повторяющимися банальностями в исповедальной составляющей. Лирические отступления главного героя в его журнале случаются далеко не на каждой странице, но тем более ценными они кажутся читателю. Автор прав: Печорин беспощаден к себе, а сам тот факт, что журнал он писал, не рассчитывая на чьё-нибудь любопытство, то есть абсолютно честно, даёт нам повод всё-таки пожалеть героя, превращённого не без помощи общества в антигероя. Что же до формулировки «нашего времени» – то, увы, более чем через полтора столетия её всё ещё возможно применить и к нашей ситуации. Если бы кто-нибудь взялся изобразить портрет некого современного Ладогина, вряд ли удалось бы этому смельчаку использовать пленительные светлые краски.

23 июля 2013 года