Туда и обратно. Глава 2

[Скрыть] Регистрационный номер 0506566 выдан для произведения:    

     Да, там позади на востоке родной дом…
     «А сколько у меня было  этих самых «родных домов» в жизни?» – подумал Валентин.
      Первый он совсем не помнил по малости лет. Запомнились лишь зловещие языки пламени над крышей и в окнах двухэтажного дома. Его несут прочь от пожара, завернутого в одеяльце, а он, видимо высунув наружу головенку, оглянулся и навеки запечатлел в себе этот ужас. Ему тогда было годика два.
      Сгоревший дом снесли, жильцы с полгода жили в местной школе – огромном  здании довоенной постройки. В те годы власть была куда оперативней, еще жив был сталинский задел. Дом быстро отстроили заново, только теперь он стал одноэтажным – четырехподъездным бараком, площади и планировка квартир для семей были сохранены прежними.
      В этом новом доме прошло все его раннее детство. Подъезд был крайним, и окно их комнаты располагалось с краю дома. И хотя перед оконцем имелся маленький палисадник, он видел постоянное мельтешение прохожих, огибавших их дом, срезав путь по дворовым территориям. В подъезде находилось четыре квартиры (с кухнями на двух смежных). В первой жили они с матерью и бабушкой, во второй совсем маленькой – мальчик Вовка, лет на пять старше (оттого не бравший его в приятели) с матерью – теткой Клавой. Однажды он нечаянно зашел в их комнату и увидел к своему удивлению, сидящего на кровати непонятно откуда взявшегося мужика в белых кальсонах и сорочке. После этот человек ему больше не встречался.
      На их совместной кухне стояли две керосинки на никогда не растапливаемой кухонной варочной плите. Когда порой бабушка жарила карасей на сковородке, он представлял, как в арабской «Сказке о рыбаке» подобным образом поджаривали заколдованных людей, подданных окаменевшего наполовину принца. Ему делалось как-то не по себе, но уже за столом в комнате – хрусткие, вкусные  карасики начисто  выветривали сказку из головы.
      Дальше в подъезде были еще две квартиры, через коридор. В самой большой – двухкомнатной жила семья Шапкиных, по обыкновению в то время: муж работяга, жена – домохозяйка; еще у них были три дочери, самая младшая Варька на три года старше Валентина.
      Он уже в младшем детсадовском возрасте знал, чем отличаются пиписки у девочек и мальчиков. Но тут ему впервые довелось лицезреть Варькину сокровенную плоть. Бабушка часто ходила посудачить к тете Марусе и брала его прицепом с собой.  И вот однажды: девочку, должно, недавно искупали, и она сидела полураздетая на кровати, к ней подсадили и Вальку. Варя нечаянно раздвинула ножки, и он вблизи от своего носа увидел лепесточки ее половых губок. Вот ведь гад! Он сказал об этом Варьке, но та стала кокетничать и даже уточнять, что он там все-таки разглядел, повергнув мальчугана в полный конфуз.
      Вообще с этой семьей у него связано множеств самых различных воспоминаний. Нет смысла их пересказывать. Можно добавить лишь одно, семья жила бедно, как правило, питались они картошкой и килькой, но радушно приглашали  Вальку отведать свою пищу. Он очень любил это неприхотливое угощение. За что мать часто ругала бабушку, что та кормит ребенка всякой дрянью.
      Кстати, бабушка, помнившая Войну, когда вечером не было матери, порой  предлагала мальчику отведать тюри. А он обожал эту мурцовку. Брался черный хлеб, резался репчатый лук, еще добавлялась соль и подсолнечное масло, все разбавлялось водой – настаивалось и тюрька готова. Мать же, узнав от него, не умевшего еще держать язык за зубами, об этих кулинарных экспериментах, опять же ругала бабушку, но та не отступала и через месяц опять готовила тюрю на двоих.
      Четвертую квартиру в подъезде занимали Тетюхины: возчик Егор, его жена Груня и старый дед Яшун, которого мальчик почему боялся. Дети Тетюхиных, став взрослыми, поразъехались. Старший сын Федор был военным, служил где-то в Саратове, летом он с женой и маленькой красиво одетой девочкой приезжали в гости к родителям. Окрестные бабы, видимо шутки ради, прочили Валентина в женихи этой самой куколки, что ему, в общем-то, нравилось. Но главным здесь было – «военный, офицер», – самые притягательные для Вальки в те времена слова. Кстати, возчик Егор носил армейские обноски сына и говорил мальчику, что он тоже бывший офицер, а тот наивно верил. Так вот, Валька твердо еще тогда, решил, что обязательно станет военным человеком. Играя, он нацеплял на плечики рубашек колючки репьев, словно звездочки на погонах, и ретиво маршировал на лужайке за домом, считая, что скрыт от людского взора. Но соседи всё это, конечно, видели и рассказывали о его добровольной муштре Валькиным близким.
      Когда мать съехала с новым мужем, он еще года три прожил с бабушкой, но теперь спал на материной кровати и вечерами они слушал радио. Черный дерматиновый рупор висел как раз над изголовьем. По нему он услышал о полете Гагарина. Правда окружающий народ был малограмотен и попервоначалу все говорили, что человек полетел на Луну. Еще он часто слышал, как мужики говорили о политике, мало что понимая в их спорах. Но имена Маленкова, Молотова, Кагановича крепко запали в его память. Сталин, хоть тогда и умерший, непререкаемо оставался вождем, а вот Хруща-кукурузника все просто ненавидели.
      Порой мать брала его ночевать в полученную ими с мужем совсем маленькую комнатушку (бабушка не приветствовала её новое замужество – мужинек «любил заложить за воротник»). Он даже знал всех тамошних ребят… Но приятельской компании с ними, как в бабушкином доме,  – увы не получалось. Теперь он понимал, в основном в том доме жила босота и их ребятишки были сущими голодранцами, в отличие от него – ухоженного мальчика в чулочках и коротких штанишках с бретельками.
      Потом у него появился маленький братик, тем временем мать с отчимом построили себе дом – литой из шлака, и он переселился к ним, бабушка же стала приходящей к братику нянею. Потом отчим стал сильно пить, и Валька опять стал жить на два двора: то у бабушки, то у матери. Он уже ходил в школу, так продолжалось лет до четырнадцати. В конце шестидесятых бабушкин барак пошел под снос, жильцам предоставили благоустроенные квартиры в другом микрорайоне, но бабушке, по-прежнему исполнявшей функцию няни-сиделки  с чадами дочери, пришлось разменяться на утлую довоенную «фатеру» поблизости. Когда мать все-таки ушла от горемычного мужа, они все вместе переехали опять к бабушке.
      И уж когда он пришел из армии (отчим к тому времени скончался), произошло обратное переселение, – уже с бабушкой, в пустующий дом, а бабушкину «фатеру» держали в резерве, про запас… В этом (своем) доме они и живут по сей день.
      Эти воспоминания огрызками киноленты проскочили в его мозгу. А за стеклом кабины развертывалась примечательная панорама церковных сооружений, скорее всего бывший монастырь… Белокаменный шатровый собор, смахивающий на церковь в Коломенском, вокруг него как грибы боровики, выкрашенные известью, крепко стоят на земле постройки с малюсенькими окошками: трапезная, келейные корпуса, дом настоятеля. Валентину очень захотелось осмотреть эту запустелую обитель, но он постеснялся попросить шофера об одолжении. Парень понимал, что тот сочтет такое желание неуместным в дороге баловством, да и не поймет – зачем и почему?.. Попроси Валентин тормознуть у винного ларька, шофер бы безропотно остановился, соблюдая для себя «сухой закон». Но вожделение пассажира он, разумеется, одобрил бы, да еще бы и крякнул с сожалением, мол – хороша, но дороговата. Валентин с чувством понесенной утраты, оглянулся на проплывший мимо величавый собор с гордо сидящим на маковке почернелым крестом.
      Началась Рязанщина – древние русские земли, видевшие и монголов, и опричнину, и ратные сборы Петра. Этот старинный край выпестовал самого искреннего русского поэта, когда-то Валентин, чтобы понравится одной «литературной» девочке, выучил наизусть его «Черного человека».
      К слову  сказать, и чернозем закончился – что-то изменилось, – нечто неуловимое, но уже не как в «родных палестинах». Местность слегка всхолмлена, деревеньки стали голей, уж нет «райских кущ» в палисадниках, да и зелень-то пожелтела. Очевидно в нем взыграл этакий «местечковый шовинизм», вероятно он слишком предвзято отнесся к явившемуся пейзажу. А, собственно, особых различий то и нет… Дома, поля, деревья – все те же, да и немудрено, отъехали всего ничего – сто километров, ерунда по российским масштабам
      На косогоре показались контуры небольшого городка. Михайлов – так сообщал синий указатель, с облупившимися белыми буквицами. Не доезжая до города, случилась развилка: сама трасса шла прямиком на Москву, влево дорога на Тулу, вправо – на Рязань. Вопреки всем ожиданиям Валентина, они сошли с московской трассы и свернули на тульскую. Как оказалось, им не к чему катить до самой столицы, есть более короткий путь. А как хотелось промчать по бетонке «Каспий» до самой «белокаменной», пусть даже до «кольца», но лишь бы вдохнуть воздух Москвы, ощутить себя в ней.
      Город Михайлов остался по левую руку – есть известная доля циничности на русских автобанах, наплевательски относящихся к городам, встающих на их пути. Вот и Михаилов обойден с тыла – быть может, в том есть какая-то своя правда, но ей-богу обидно, вот так   проскочить мимо города, совершенно не узрев его. Следующим по курсу – числился Новомосковск.
      Проехали стелу – границу областей. Началась Тульская губерния – земля Куликовской битвы, место славы Дмитрия Донского. Тут родина «Батюшки Тихого Дона», говорят, он берет начало в одном из парков Новомосковска, жалко не удастся постоять у истоков могучей русской реки, удостовериться лишний раз, как всякое начало слабо и беззащитно...
      Что это такое возвышается вдали – неужели угольный террикон? Ну конечно – новомосковский уголек… Валентин с любопытством взялся рассматривать новооткрытый горняцкий край. Проехали первый бурый конус, потом их стало много. Шоссе петляло между ними, став чисто узковедомственной дорогой, пытаясь угодить каждой из шахт. Двухэтажные здания из красного кирпича – шахтоуправления, так и норовили своими фасадами обжить шоссе, превратить ее в придаток своей незамысловатой архитектуре. Честно сказать, ландшафт тут примечательный. Много пышной зелени в парках и скверах у контор, но рядом снуют замурзанные тепловозики – ЧЭМки, петушино покрикивая у многочисленных шлагбаумов переездов. То и дело путь автотранспорту преграждают «опереточные» составы из  двух-трех вагонов, впрочем они не вызывают раздражения, их хочется разглядывать как детскую игрушку – сборную «железную дорогу». Над всем этим зелено-шлагбаумным царством сурово громоздятся угольные терриконы, попыхивая дымком. Они еще долго будут провожать вас, доглядывая – все ли в порядке…
      Но вот внезапно обнаружило себя городское предместье. Пригороды Новомосковска так же зелены, но совсем безлюдны. Дорога обнаглев, не сворачивая, катит в самые городские недра. Славненько, можно наконец поглазеть, поразвлечь себя картинами чужой городской жизни, порой из кабины грузовичка открываются такие забавные уличные сценки, что так и просятся быть запечатленными на фото.
      Но, пожалуй, «запечатлеть» стоило прежде нас самих. Санька заблудился в незнакомом месте. Ехали, ехали, стараясь не проглядеть дорожный указатель, но как и положено ротозеям – прозевали. Стоило бы остановиться, узнать точнее дорогу, но упрямый водитель, полагаясь на свою испытанную временем интуицию, все кружил и кружил в глухих переулках. Ну и черт с ним засранцем, пусть катается – ему же выйдет дороже.
      Валентин решил получить от незнакомого города то, что зовется туристическим азартом или наслаждением…
      Сознаюсь, мне всегда любопытен любой урбанистический объект,  невольно отыскиваешь присущие лишь ему характерные черты, а коль не удастся, все равно ждешь  оригинальных архитектурных задумок. Ну и, на худой случай, надеешься на укромные «ветхозаветные» уголки, откуда течет сама история. Вот и жаждешь как можно больше получить зрительных образов,  запечатлевая в памяти осколки давно ушедшего мира.
      Злодей Санька завез бог весть куда. Скопление стандартных хрущовок образует вполне уютный себе квартал. Улицы и переулки утопают в поросли чахлых деревьев, в обглоданных штакетниках палисадников растут цветочки, на лавочках у подъездов, как и везде по России, сплетничают старушки. Одним словом – тишь и гладь, да Божья благодать.
      И чего это нас занесло сюда?.. Кружим не то в центре, не то по окраинам. От Новомосковска остается неприглядное впечатление населенного пункта без исторически сложившегося центра – стержня, на котором держится всякий уважающий себя город.  Но возможно, и скорее всего так и есть, я совершенно не прав – город просто выскользнул у нас из рук, закрылся от нас безликой гопотой, не удостоил нас своего внимания. Да и водителя особо нельзя винить в том… Но вот, кажется, он решил исправиться.
      Санька остановился возле обшарпанной заводской проходной. Собралась кучка тамошних завсегдатаев-бездельников, общими усилиями, на пальцах, они разъяснили водителю, как выбраться из этих дебрей. Свернув в улочку, застроенную двухэтажными домами коттеджами в немецком стиле, мы словно оказались где-то в нетронутых войной  кварталах старого Кёнигсберга – нынешнего Калининграда. Все кругом чинно и благостно: тротуары и дорожками выложены брусчаткой, заборчики с кованными решетками, у каждого дома аккуратные кусты сирени и даже местами вечнозеленые туи. Того и гляди: вдруг выйдет на крылечко чинная немецкая фрау и на хохдейч позовет сыночка обедать – Paul geh schnell zum Abendessen nach Hause.
      Но вот, наконец, эта Strasse или Gasse (как кому хочется) вывела нас на обсаженную крепкими липками аллею, влившуюся на повороте в долгожданное шоссе. Мы облегченно вздохнули, увидав синий дорожный указатель «На Тулу». Но Новомосковск упорно не желал расставаться с нами: вдоль шоссе тянулись какие-то недостроенные цеха, мехколонны, строительные участки, склады потребительских союзов… В завершении кавалькады промзоны промелькнула автозаправка. Ну, вот и все, прощай Новомосковск!
            
      Пока ехали до Тулы, водитель стал дальше «раскручивать» свою жизнь.…Вначале пути я особо не вслушивался, но теперь понял, что рассказ Саньки заслуживает внимания.
      Я уже знал, что после армии он года три работал кондуктором на железной дороге, по дурочке втесался в темную компанию, вскрывавшую контейнеры, его осудили, дали пять лет. Он отбухал их от звонка до звонка: не блатовал, но и в почете не ходил, как говаривали старые зеки – протопил весь срок рогалем. Освободившись, он вернулся домой, еще была жива мать. Отец же умер месяц спустя после суда над сыном – не выдержало сердце у бывшего фронтовика. Санька видел, что отец доискивался – на какие такие шиши чадо пьянствует с дружками, но не успел разобраться – сынка посадили раньше. Парень винил себя в смерти отца, но не вешаться же, в самом-то деле, что сделано – то сделано...
      Надо было просто жить, начинать все по-новому. Оформился работать чернорабочим в «ре-ре», так тогда по простому называли службу дистанций пути на железной дороге. Работенка, по правде сказать, не из легких (ворочать ломом шпалы и рельсы, долбить кирками и кувалдами мерзлый грунт), но денежная. Санька малость оправился, нужно было жениться, – давно пора. Да вот закавыка, парень и так был невзрачным, вдобавок шлейфом шла дурная слава – «сиделый». «Вот ведь прилепилась вечным репьем – не оторвешь!..» Девки обходили его стороной, даже знаться не желали. «Свою нужду» он справлял с безмужними «ререшницами», на которых клейма негде было ставить.
      Малый он был не гордый, ну что же теперь выходит – свататься к самой завалящей?.. За дело ретиво взялась еще бодрая мать. Саньку окрутили на дочери одного стрелочника, почему-то тоже засидевшейся в девках. Тот стрелочник держал поросят, считался в народе богатым, однако приданного у Натуси (так Санька называл жену) оказалось кот наплакал. Мать все охала – как же она так просчиталась, не иначе бес попутал… Но Санька не горевал, они с Натусей быстро пообвыклись, на душе у парня, ставшего семейным человеком, сделалось  спокойно и ровно. Он приобрел цель в жизни – чтобы «все было не хуже людей»…
      Увидав стоящие вдоль дороги деревянные срубы, водитель вспомнил, как он строил свой дом. Надо сказать, его домашние – мать и младшая сестра (тоже вековуха) изначально невзлюбили Наталью. Словно сговорившись, они постоянно травили её (да и самого Саньку в придачу) – то им не так, это им не эдак. Обзывали Наталью лежебокой, коровой, безмозглой дурой, по правде сказать, молодая была не  очень смышлена и расторопна, к тому же смертно боялась свекрови и языкастой язвы золовки. Начни она что–нибудь делать, они вечно стояли у неё над душой и только ждали ее оплошности. Высмеивали любую ее промашку, безмерно раздували их перед мужем, короче говоря, – намеренно стравливали молодых. Санька, было, заступался за жену, но пошла такая склока, что мужик решил обзавестись собственным жильем.
      К тому времени Натуся уже ждала ребенка. И вот отвоевав участок под застройку, он стал свозить под забор матери отслужившие свой век шпалы, глыбы кирпичной кладки, из-под снесенных старинных путейских будок, длинные жерди, выписанные за самогон в лесничестве. Да мало ли еще чего он привозил, где умыкнет, где так отдадут… За осень и зиму нужно было запастись всем возможным…
      Весной Наталья родила мальчика – как по мановению волшебной палочки, атмосфера в доме изменилась прямо наоборот. Внучек пришелся по сердцу бабке, золовка просто затискала племянника, но Санька был тверд – строиться… и ни каких гвоздей.
      Помощников у него не было: жена прибаливала, мать была стара, сестре – хоть бы хрен по деревне, но мужик не унывал.
      – Я тогда еще молодой был, – говорит Санька,– горел весь огнем, приду с работы и сразу в наш закуток, посмотреть как там мой наследник, мне только на него взглянуть, и вся усталость как рукой снята. Пожру – и до полуночи, а летом и больше прихватывал, вкалывал на постройке. Сам фундамент выложил, сам шпалы пилил и замки в них вырубал, правда, ребята с путей приходили, чтобы венцы поднять, а остальное все сам. Главное  утомления не чувствовал, как заводной работал, тут думать об устали некогда, знай лишь поспешай.
      Дом вышел на славу! Крышу пришлось покрыть толем, а остальное все по первому сорту! Внутри все под штукатуркой, –  и террасочку, и сарайчик сварганил. Когда закончил  работу, взглянул на дом-то и не верится, что все это я сам сделал, один сделал, скажи мне раньше, что способен на такое – ни за что не поверил бы никогда! Вот что значит – цель-то иметь… Мне в сладость все было, когда уже и топором ворочать невмоготу, вспомню о сыне, представлю его маленькие ручонки – и как кто силы в меня вольет… И так мне хорошо было, так хорошо, как никогда в жизни – и раньше и потом… Вот значит, таким путем, считай, меньше чем за год я и построился. И живу теперь там же, –  пристроечку сделал, крышу капитальную, сарай большой, террасу просторную приделал… У меня теперь хоромы, а не дом!
      На подъезде к Туле, показался курган Воинской славы» (так назвал этот мемориал водитель) – высокий насыпной холм, возможно даже и озелененный террикон, на вершине которого установлен гигантский блестящий штык, призванный стать обозримым на многие дали. Вдоль трассы зачастили красочные баннеры «Тула – Город Герой». Помнится, к слову заметить, в Поволжье и на Урале я тоже встречал много подобных призывных реплик, типа – «Урал опорный край державы!».
      Мой Санька приумолк, как-то внутренне собрался и с натугой поведал, что его отец  в сорок первом воевал в здешних местах, когда наши сдерживали немцев на подступах к Москве. Зная уже, что водитель винит себя в смерти отца, не снесшего его арест за кражи на железке, – я не стал лезть к Саньке с причитающимися по такому случаю вопросами.
      Опять, как назло, сработал «закон объездных путей»... Однако чего возмущаться, разве Новомосковск не послужил примером разумности прокладки шоссейных трасс в обход города. Но на Тулу–то уж очень хотелось посмотреть, ну хоть краешком глаза… Часто слышишь – Тула, Тула!.. а вот увидать, что  за город такой – не повезло.
      Шоссе спускалось с высоченного бугра, внизу, спрятанный холмами лежал  «таинственный» град, где–то в центре сине-зеленого марева перевернутым гвоздем крутился в окрестной панораме соборный шпиль. Но все равно о полумиллионнике напоминало множеством придорожных заведений, выселенных за городскую черту, определенно, по причине своей сарайной архитектуры и неряшливой антисанитарии. Это я так, шучу…
      Ехали, ехали и встали в уснувшей дорожной пробке, как говорится – ни тпру, ни но…
      Шофер отправился узнавать, что к чему, я тоже  вышел  размять  ноги. Мы  оказались зажатыми пологими лысыми холмами, меж них тянет сухим степным ветром, будто мы где-то между Воронежем и  Ростовом.  Возвращается сильно возбужденный Санька, что уж там случилось? Матерно ругаясь, мужик сообщает, что заехал совсем не туда…
      – Ребята говорят, что на Рославль вам надо ехать через Москву, – выходит он обмишурился, хотя раньше твердо как баран стоял на своем.
      К нам вразвалочку подошли двое амбалов (издалека видно – тертые калачи), особая шоферская популяция, их предок библейский Хам, таких сразу можно отличить по приблатненной манере держать себя, по презрительному отношению к окружающим, они грубы и нечисты на руку. Расскажу одну историю:
     Дело было осенью, только, что закончилась уборочная страда, по старому обычаю –  на подмогу другой области перегонялись комбайны. Цепочка неуклюжих агрегатов – штук пять, еле тащилась по обочине и так загруженной бетонки. Один комбайнер неловко вильнул, одним словом, возникла аварийная ситуация, но слава Богу, обошлось, однако не  комбайнерам. Сгрудились грузовики, спрессовалась неимоверная пробка – озлобленные шоферюги жестоко избили комбайнеров, всех подряд.
     Эту быль поведал мне один знакомый шофер. Он, естественно, защищал свою братию, мол, парни были на нервах, вот и наподдали сельпотундре. Мне же сдается – у них сработал волчий инстинкт, захотели крови и скопом её пустили.
     Вот говорят – тяжел шоферский  хлеб, огрубляет не только руки, но и сердца. Сколько езжу за экспедитора, почему-то не замечал, что у водителей первобытные условия труда. Согласен, – погибают в авариях, бывает напрочь замерзают в пургу, язвы наживают от сухомяток, неделями дома не бывают.… Ну, а что летчики не бьются, не сгорают живьем? Меня поправят – сам жизненный уклад-то другой, более примитивный что ли… Да уж, поймай колхозники иных делопутов из шоферни, поджигавших ради веселья стожки на сжатом поле, тоже наверняка избили бы. Но, как говорят в Одессе, – это абсолютно разные задницы...
     Те двое решили поиздеваться над Санькой. По-приятельски похлопывая его по плечу, они стали язвительно подкалывать:
     – С каких краев будешь дядя? Отколь у тебя такой убитый «захар»? Сколько ты на нем намотал? – такова вкратце суть их интереса, но речь их обильно перемежалась матом и вызывающим хамством. То ли просто изгаляются над бедным мужиком, то ли решили как шпана с большой дороги – наехать?..
     Я отзываю Саньку, на меня посмотрели как на пустое место. Кто я для них – так  экспедиторишка на «газишке». Одним словом – пассажир, а они хозяева трассы, короли бетонки.  В воздухе запахло электричеством, завяжись драка, они нас определенно побьют, да и братва, что стоит в пробке подсобит. Стрельнуть в них, – менты разом повяжут…
     Но шофер «разрулил» – притворился простачком, дурашливо посмеивается, якобы ему хоть бы что. И, в конце концов, увязался за теми жлобами, словно маленький кобелек за псами, вот уж – действительно балбес.
      Вернулся он, вроде как трезвый, твердит, что узнавал дорогу. С восхищением отзывается  о тех мордоворотах: «Веселые ребята, шутники, дай Бог им здоровья». Ну, парень, ты даешь, что же ты стелешься-то – лакейская твоя душа, тебя поливали дерьмом, а ты еще и шапку ломишь?.. Верно, у  мужика была потаенная мечта – походить на тех парней – «Раззудись плечо, размахнись, рука!» Пора понять бедолаге – не та стать, да и срок давно вышел...
     Начались наши мытарства вокруг Тулы: то едем в сторону Москвы, то разворачиваем оглобли.  Соборный тульский шпиль-гвоздь кружит то слева, то справа от нас – далеко его видно со всех сторон.
     В итоге, у нас с Санькой открылась злая словесная перепалка, посудите сами – ехать вслепую никуда не годится…
      Свет не без добрых людей, шофер «Колхиды» – рассудительный хохол (по-моему, ездить с таким водителем одно удовольствие), его природная обстоятельность проявилась с первой минуты. Он доходчиво объяснил нам, подтверждая дорожным атласом, самый удобный маршрут, – учтя и краткость пути и состояние дорог, точнее их класс, естественно межрайонки, а уж тем более грунтовки исключались.
      Вновь стал расти в объеме тульский шпиль, потом он уплыл влево, – нам строго на юг.
         
     «Моя мать в молодости была красивой, вовсе не так, – она была просто красавица!» – Валентин погрузился в те отрывочные детские, точнее даже младенческие воспоминания, когда флер материнской молодости и красоты ощущался им по наитию, по самому факту её  присутствия рядом. Свежесть и аромат, источаемые ею, потом ассоциировались с вечерней прохладой и запахом ночной фиалки. Этот обонятельный образ часто навещал его уже во взрослых снах, когда он видел себя совсем маленьким и беззащитным, а мать, вдруг подхватив его на руки, напрочь уносила его от всех бед и неприятностей.  Он помнил легкое шуршание крепдешина и скользкую мягкую теплоту пунцовых цветов на панбархатных платьях матери. Он уже тогда понимал, что мама одевается гораздо элегантней и нарядней прочих женщин их дома, матерей его же сверстников, и он этим почему-то гордился. Для него тогда не существовало понятий денег, богатства – да и не было их тогда ни у кого в достатке, просто его мама была самой красивой и лучшей.
      Вспомнился ее лаковый поясной ремешок с вычурной золотистой пряжкой, который (когда никого не было дома) он приспосабливал на себя, представляя, его предметом обожаемой офицерской амуниции. Соседский мальчик Вовка, как-то в пылу щедрости, отдал самодельную кобуру под игрушечный пистолет (о, это послевоенное эхо…), к тому времени материн ремешок уже безраздельно принадлежал Вальке, вот было радости, – настоящая портупея!
      Попозже он стал понимать, что в личной жизни матери не все в порядке. Почему-то вечерами, когда так хотелось ее тепла, она на уделяла ему внимания. Наоборот, долго прихорашивалась у настольного зеркала, наряжалась и уходила, оставив их вдвоем с бабушкой. Взрослея, он слышал бабушкино негодование на вечерние отлучки матери, иногда даже наблюдал сцены ссор двух самых любимых людей (конечно, мать он просто обожал).
      И вот, наконец,  до него дошло, что мама ходит на свидания с каким-то чужим мужчиной. Бабушка, видимо считая Вальку ничего не понимающим младенцем, делилась с соседками своей тревогой, по поводу выбора дочери. Так он стал свидетелем бабьих пересуд своего будущего отчима. Того они называли Куница (дворовая кличка от фамилии Куницын). Но самое обидное, чаще обзывали Косым – из-за стеклянного глазного протеза, он потерял глаз на срочной службе в армии. Вдобавок мамин «жених» считался бабушкиным окружением пропащим забулдыгой и даже отъявленным хулиганом, что уж совсем не вязалось в голове Валентина с идеальным образом матери. Одним словом, – он уж вовсе не пара модной красавице.
      Вскоре мамин ухажер стал заходить к ним домой. В самом начале их знакомства, первым впечатлением Вальки стало – его черное длинное пальто и черные кожаные перчатки с красной пуговкой, которые тот мужчина небрежно бросал на стол. Он почему-то называл Валентина «гусем», что тепличному мальчику вовсе не нравилось. Однажды Валька спросил «жениха», не употребляя обращений типа «дядя» или еще как, они почему-то сразу стали на «ты».
      – А ты был на Войне? – мальчик считал высшей мужской доблестью – сражаться на фронте. Тогда у многих отцы были фронтовиками, и эта сопричастность подвигу, особенным образом, переносилась и на их сыновей, делая их статус выше тех детей, чьи отцы не прошли войну.
      – Был, конечно, я воевал, – таким был ответ взрослого человека.
      – А медали есть?
      – И медали есть, у всех кто воевал, они есть...
      После этого довольно хитро задуманного «интервью» Валентин воспрянул духом. Оказывается, вовсе не плох выбор его мамы, встречаться с фронтовиком даже очень престижно. Так он думал тогда…
      Однако вскоре был жестоко разочарован. Он, видимо, высказал бабушке на ее очередной уничижительный упрек «ухажеру», что тот воевал и фронтовика и его нельзя порочить. Но та напрочь развеяла иллюзию мальчика.  Павел (так звали маминого жениха) был еще молод, чтобы попасть на войну, короче, – он соврал Вальке. Паренек больше не спрашивал Павла о военной службе, обиделся ли он тогда на ложь взрослого мужчины, видимо – да, осадок остался нехороший.
      И мальчик стал даже получать некое удовольствие, когда при нем бабушка и соседки-собеседницы всячески хаяли маминого хахаля (к тому времени он уже понимал значение непристойных слов), выискивая у того все новые и новые недостатки. Однажды, случившийся при такой «экзекуции» соседский Вовка, влез в бабий разговор и добавил от себя, что видел как «жених» опорожнился на пол общественного туалета. Бабушка и женщины получили дополнительный козырь в правомерности своих обличений, а Вальке даже стало обидно за мать, что она принимает ухаживания такого крайне некультурного человека.
      Но самым стыдным стало неблаговидное поведение самого Валентина, он понимал что подличает, но сознательно шел на это. Одним словом, мальчик стал доносить бабушке, услышанные им обрывки разговоров матери с Павлом, намеренно искажая их не в пользу будущего отчима. Например, что будто мать дает ухажеру деньги, что бы тот приносил Вальке разные угощения. По этому поводу у бабушки и матери случился скандал, мальчик понимал, что он тому причина. А на расспросы матери – хитро прикинулся совсем маленьким и глупым, якобы его это вовсе и не касается. Мать ушла обиженная, ни с чем.… А он сделал вывод, странный для маленького ребенка, – не о том, что врать и наговаривать плохо, а то, что следует быть хитрей и осторожней, короче, стал «постукивать» с опаской, как бы ни подставиться самому.
      Потом мать женилась на Павле и перешла жить к его родным. Их с бабушкой жилплощадь (по тем послесталинским временам) было вполне достаточной, чтобы прописать еще одного человека, но молодожены поселились в кухоньке такой же типовой коммуналки, только в доме наискосок, через улицу. Близкие «мужа» (четверо, кроме Павла), обустроив жилье «молодым», ютились такой же комнате, что и у бабушки.
      Как-то все изменилось. Теперь они вдвоем с бабушкой коротали долгие вечера. Выключив свет, а впрочем, его постоянно отключали и так, они лежа в постелях, слушали радио: последние известия, всяческие песенные концерты, особенно они любили театрализованные постановки, под них мальчик и засыпал.
      Утром, проснувшись, он наблюдал, как бабушка растапливает печку. Наколет из чурочки при помощи кухонного ножа и молотка лучинок, разложит их в топке, подсунет под них комок бумажек, поверх палочки потолще и разжигает. Когда в комнате становилось теплей, бабушка шла его будить (он часто притворялся спящим) – и начинался новый день. У него уже была неприятная обязанность – ходить в детский садик.
      
      
       Августовское солнышко нещадно палит. На лбу, на щеках выступает испарина. Порой сухой, терпкий ветерок промокнет шершавой промокашкой линкую кожу, но стоит «войти в штиль» – тотчас обдаст жар, сдавив дыхание, спечет во рту. Приходится то и дело останавливаться у придорожных колонок и пить жесткую воду. На желудке тяжесть (скоро лягушки заквакают), но жажда, увы не утолима, самое жарящее время – три часа пополудни...
      Наш, неуклюже подскакивающий на выбоинах, газик ловко обогнала и покатила спереди молочно-восковая  «шестерка».  Пригнувшись, я разглядел в салоне за рулем хозяйку легковушки.  В легком цветастом платье, за плечами развеваются ярко-желтые локоны – должно быть красавица. Пытаюсь увериться в том «со спины», – верно, моих лет девица, а возможно и чуть моложе. Авто явно папино (или папин подарок)… Обидно и несправедливо выходит, если он заработан такой молодайкой (мне в упрек), а так, родителей не выбирают…  Санька пояснил, как знаток, что номер харьковский, видно украиночка  совершила вояж в столицу. Ну, что сказать – красиво жить не запретишь… Но вот Жигули  отрываются от нас и на форсаже уходят вперед. Только их и видали!..
      За окном развертываются толстовские места, где-то тут находится «логово» великого писателя – Ясная Поляна. Вот, по этому тракту главный классик русской литературы ходил пешком в Москву. Заросший сивой бородой, в мужичьем армяке, с пастушьей сумой за плечами – граф Лев Толстой!..  Взять, да и тоже натянуть кирзовые сапоги и босяцкий бушлат и потопать по России… Ан нельзя – заберут за бродяжничество в каталажку, а если я братцы хочу поклониться святым угодникам?.. Круто берешь парень, им не нужны мозоли на твоих пятках, не то время на улице.
      «Вот, я Лев Николаевич еду по земле, исхоженной вашими ногами, – не так я представлял свое появление здесь, оказался случайно, проездом. - Увы, не зайду в ваш дом, не увижу ваш любимый дуб, ваш скромный надмогильный холмик. Какая жалость – проездом…»
      Знакомые по памяти топонимы: Грумант, Щекино, Косая гора. Как хотелось бы прочитать о национальном гении что-нибудь еще серьезное, – да бедна библиотека в моем городке. Хорошо хоть «Лев Толстой» Шкловского попался, а то и не обратил бы внимания на этакий «Грумант»…
      Вспомнилась моя кощунственная выходка на железнодорожной станции Лев Толстой. Я еще школьник, перешел в десятый класс, точнее, – по окончании учебного года мы с одноклассниками ходили в турпоход к месту последних дней писателя в Астапово. Побывав в музее в доме бывшего станционного начальника, на обратном пути мы заглянули в маленький зал ожидания  вокзала. Я не то чтобы соблазнился видом двух распивающих барматуху мужиков, – нет, некое злобное ухарство взыграло во мне, – купил бутылку дешевого яблочного вина. Предложил распить пойло одному из приятелей, другому третьему, но никто не желал мараться «червивкой», а может просто боялись учительницы географии, опекавшей нас в походе. Я разозлился, обозвал ребят маменькиными сынками, и прямо из горлышка вылакал всю блевотную жидкость. Естественно, я уловил осуждающие взгляды ребят, им было неловко за меня, все произошло на людях. Они сделали вид, что не из моей компании. Я тогда остро ощутил свое одиночество, но потом взыграли винные пары и мир поменялся…
      Уже потом, вспоминая ту некрасивую сценку, мне делалось стыдно, пришло понимание, что я попросту наплевал в души своих товарищей, испоганил их впечатление от последнего пристанища Льва Толстого. Но больше измарался сам, как нехорошо я вел себя.  Прошли годы, но я не чувствую себя прощенным, не ребятами конечно, а кем-то или чем–то неумолимым, окончательно определяющим – в рай или ад…
     Въехали в Мценск, как тут не вспомнить Лескова. Тормознув, поравнялись со   стайкой весело щебечущих молоденьких девчат – землячек «Леди Макбет Мценского уезда».  Мценочки, мценчанки ли, – попробуй тут, сразу сообрази, как их назвать? Юные  красотки всегда и везде очаровательны! На память пришла мысль Саввы Дангулова из его романа «Заутреня в Рапалло» – о тех девушках, которые на короткий период своего созревания приобретают особый аристократизм в манерах, надменно с благородным достоинством держат себя, они все – чуть-чуть принцессы. Вот, далеко не нужно ходить – мценские подружки, есть нечто возвышенное в их милых личиках. Но пройдет год, другой – они выйдут из-под родительской опеки, соприкоснутся с прозой жизни, наивные иллюзии испарятся, и станут они простыми русскими бабами. Их идеалом будет непьющий муж, несущий все в дом, а не наоборот. А теперь, поглядите-ка на них – ну просто «леди», да и только!
     – И чего ты на них напал!..
     Мценск напомнил мой родной город: и масштабом, и купеческим ампиром, и не очень бурными новостройками. Провинциальный городишко. А впрочем, вру, – мой город выглядит куда импозантней. Видно, наше купечество было солидней, что ни говори – центр оптовой торговли рожью. Глядишь, – и вышла бы этакая Одесса или Рига, торговый город  первой руки. Одни наши церкви чего стоят! Одна – ну, прямо Петропавловский собор в Питере, другая – меньшая сестра утраченному творению Тона (храму Христа Спасителя). Москва отказалась от своего Cathedralis, а мы бережем, реставрируем… Опять вру, вот в Ельце действительно лелеют свой Вознесенский собор, а у нас совсем «не телятся».
     Потянуло холодком, солнце еще не скоро зайдет, хотя облака на западе подернулись багрянцем, помрачнев у горизонта по другим сторонам света. Санька нервничает – боится, что в Орле не удастся заправиться бензином, бак еще не пуст, но у нашего водителя строгое правило – «лишок карман не тянет».