Туда и обратно. Глава 3

[Скрыть] Регистрационный номер 0506772 выдан для произведения:  Вот и славный град Орел. На подходе к предместьям большая заправочная станция. Автомашин, слава богу, немножко. Но с отпуском бензина произошла какая-то заминка. Санька отправляется выцыганивать топливо. У него хорошо получается роль «казанской сироты», я не сомневаюсь – сжалобит, растопит сердечный лед у самого неприступного скупердяя. Я спрыгиваю на гудящий асфальт, – это надо как ноги затекли, на «полусогнутых» подхожу к нарисованной на железном баннере схеме Орла. Пытаюсь впрок запомнить ориентиры городских маршрутов. Машинально закуриваю… Поворачиваюсь. И тут мой взор падает на кричащую табличку: «Не курить! Штраф десять рублей!». Торопливо гашу сигарету. Кажется, все подозрительно следят за мной, прячу смятую сигарету в карман, тороплюсь к своей машине: «фу – пронесло!»
        Санька тем временем сговорился с «хозяином» бензоколонки. Заправив «Газон», он не преминул заметить с крестьянской хитрецой:
        – Все равно гад обдурил... Ну да ладно, нам теперь точняк до Рославля хватит, поехали что ли Вальк...
        Я как пацан опасался, что меня штрафанут на десять рублей. Но вот грузовик стронулся, легко набирая скорость, выкрал меня из лап Фемиды, пахнущей нефтепродуктами.
        Широкое шоссе, обсаженное пирамидальными тополями, втянуло нас в вереницу обильно спешащего транспорта. Мы пристроились за желтым троллейбусом, и в его фарватере без беды прочесали порядочный кусок дороги. Уже завиднелись белые коробки городских новостроек. Троллейбус притормозил у остановки. Санька сожалеюще вырулил из–за его широкой спины, и тут нас ожидал конфуз. Машина не желала слушаться водителя, – мужик давит на акселератор, а «Газику» хоть бы что. Шофер упорно заставляет автомобиль двигаться быстрее, но тот, как упрямый осел, упорно замедляет свой ход. Потом мотор закашлялся, зачихал и, икнув напоследок, начисто отключился. «Газон» встал как вкопанный. Знакомая история… Санька за рукоятку… остервенело крутит ее – тщетно, открывает капот, колдует, – все бесполезно. Мужик площадно ругается, пинает пинком колесо – увы, не помогает.
        Теперь уж нам пришлось стать тягловой силой. Водитель, сбоку подруливая, а я, толкая сзади, откатываем машину на обочину. Возле нас начинают останавливаться прохожие, в основном подвыпившие работяги, идущие домой со смены. Сыплются бесплатные советы. Мой Санька вконец растерялся, то ли выслушивать  мнение толпы, то ли самому надлежало кумекать?.. И явно надеясь на счастливый случай, он тычет кургузой отверткой в электропроводку. Летят искры, уходит последняя надежда завестись.
        Но однако отыскались доброхоты, сами полезли внутрь капота, стали отсоединять провода, шофер помогает им. У меня нудно заныло на душе: «Как бы они совсем не отуродовали автомобиль, тогда уж наверняка – амба». Усилия помощников тщетны, сдается и Санька. Лицо у него кислое, придавленное. Дураку понятно, – он машину ни за что не наладит. Да уж, теперь жалею сам, что не удосужился в свое время изучить автомобильный двигатель, теперь вот приходится маяться никчемным придатком. Кто-то из зрителей нашей досады, советует сходить на автобазу, попросить новое зажигание. Мы с Санькой понимаем, что на бескорыстие автомехаников  надеяться глупо, к тому же у водителя свой опыт по этой части. Вот он где всплыл проклятый штрафной червонец!..
        Но делать нечего, водителю следует поторопиться.
        Напустив на себя уверенность в успехе операции, мужик по-хозяйски крикнул мне: «Вальк, ты тут поглядывай...» Неизвестно откуда у парня возникли повадки завзятого деляги, заверевшего подпитое окружение, что главным у нас, именно он, –  шофер Санька. Признаться, мне стало не по себе, совсем не комфортно остаться наедине с местными забулдыгами. Напускаю на себя безразличие, деланно улыбаясь, не остаюсь в долгу, чем-то тоже напутствую «делового» водителя. Сметливые «орловцы» (или как там их: орловчане, орлецы, орлята) вскоре разбрелись в разные стороны. Им со мной было не интересно, я намеренно не стал поддерживать с ними столь любимые русскому сердцу разговоры о нашем кондовом житье-бытье. Знаю, в подобном случае чрезмерная искренность обыкновенно заканчивается весьма тривиальным образом: «Дай рупь, трояк (ну, это зависит от «ранга» случайного приятеля), сейчас сгоняю за бутылкой красного или же белой...»
       Чтобы не привлекать к себе новой партии любопытных доброхотов, отхожу от «Газика», притворяюсь непричастным к нему. Скажу прямо, незавидная эта участь – быть сторожем у всех на виду. Как-то скомкано внутри, неловко. Каждый прохожий, устремивший взор на нашу машину, вызывает у меня чувство опасливой готовности преградить  ему путь, коли он возжелает заглянуть в кабинку или узнать, что у нас там в кузове. А там как пойдет, правда, здесь не место для кулачного боя.
       Прошел час. Моего Санька все нет. Озадаченное воображение рисует безотрадные картины – одна хлеще другой. Шофер надрызгался, шастает полудурком по орловским весям, или ему уже успели набить морду в чужом городе. Еще чего, не дай бог, сбили машиной, а то, просто забрали в милицию, как побродяжку. И что только не придет в голову, вот так ждучи… Следом представилась другая неприятная ситуация – ко мне подойдет гаишник, спросит: «Почему стоим?» – мотивируя запретом на стоянку. А потом, тормознув любого водилу, заставит того отогнать нашу машину к себе в отделение.  Как же Санька тогда нас отыщет, не прикалывать же мне к забору записку?.. Да и не догадается он ее прочесть… А то совсем швах, окрестные мальчишки сорвут тот клочок, или просто сдует ветром. Вот незадача…. Стал злиться на пропавшего водителя, поливаю бедняка на чем свет стоит, – вот послал же Бог дурня на мою голову!
       Полилась вторая волна отработавшего люда, но теперь преобладали женщины, встречались порой и особи мужского пола – клеркообразной внешности. Понятно, всяческие конторы и прочие богадельни начинают работать и закрываются на час позже, чем заводы. Естественно, подвыпивших среди них почти нет. В основном пьют мужики-работяги, а тут интеллигенция с портфельчиком-дипломатом, годящимся больше для форсу, чем для вящей потребы. Теперь этот предмет является атрибутом классовой прослойки, а уж никак в былое время очки или шляпа. Ну, и разумеется, в «дипломат» не поместишь огнетушитель яблочной мурцовки, да и селедку в газетной обертке не положишь, негигиенично получится...
        А Саньки все нет. Вот и довелось теперь взрослым дядей мне вспомнить, каково  приходится ребятенку, оставленному у магазина мамашей, с каменным наставлением – ждать и не уходить. А кто пожалеет тех гумовских страдальцев, потерявших мамку в гвалте лабиринов ГУМа или  ЦУМа?..
      
       Ох, эти огромные московские универмаги! Ох, и натерпелся же Валентин в своем отнюдь не тяжелом детстве, ожидая мать, – хорошо еще на парапете у входа, а то  где-нибудь у стеклянной витрины (ни присесть, ни прислониться).
       И почему-то вспомнилось, как он еще шестилетним мальчуганом побывал в Москве с бабушкой Ларисой («баб Лара» так называл ее для себя и окружающих). Они тогда ездили в гости к ее старшей сестре Вере, жившей в семье дочери на станцию Зуевка Кировской области. Москва поразила его. Бабушка очень часто вспоминала, как ее внук замедлял их передвижение по столице, считая этажи зданий. Он и по сей день, как ни странно, любил считать этажи, – дома заметно подросли, а детская привычка осталась.
       Он помнил все. Маленький мальчик, а уже озабоченный... Смешно, не правда ли?
У Лиды, племянницы бабушки было две дочки: Люба ровесница Валентина и Надя, годика на два постарше. Они сразу сдружились – играли, лазали, бегали до самозабвения. И еще кувыркались на пушистом мягком ковре в зальной комнате. А он, маленький подлец, подглядывал в оттопырившиеся трусики девчушек. Он уже забыл, какие сексуальные чувства владели или двигали им тогда. Но это было. А они глупые и наивные, задирали ножки вверх, становились на четвереньки – в общем, демонстрировали ему свои письки. Кстати, та же картина повторилась и на следующий год, когда родственники перебрались в Вильнюс.
      Вот говорят, – у маленьких детей отсутствует интерес к вопросам пола, а уж тем более к сексуальным отношениям мужчины и женщины. Да полная чушь. Его еще в садике хорошо просветили по данной тематике. А кто наставлял?..  Да такие же шпингалеты, что и он сам. Да и дурехи воспитательницы давали повод, когда садились на маленький стульчик и раздвигали колени в стороны, считая малышей пустым местом.
       Потом был двор... А уж там ребята постарше водили подобных ему мальцов смотреть, как в кустах у водокачки, практически ежедневно хахали жарили молодых девок дежурных, оставляя после себя несмываемые следы той «пейзанской» любви. Господи, подумал он, ну и раннее детство – сплошная порнуха. Впрочем, оно и понятно, на такую мелкоту взрослые зачастую  не обращают внимания, полагая, что карапузы еще вовсе не разумные люди. Ан нет!
      У него дома, в коридорах барака, женщины-домохозяйки в летние дни пополудни, по обыкновению, на полу в холодке устраивали игру в лото. Малышня крутилась тут и там. И как водится, находилась бабенка, забывшая надеть трусы. Заигравшись, она заголялась, а милые детки мужеска пола рассматривали ее гениталии, затем в укромном местечке обсуждали тот стриптиз. Правда, недолго. В детстве события идут сплошной чередой, и какой-нибудь пьяный возглас на улице или появление возчика на лошади, разом заставляло ребятишек менять дислокацию и поспешать на новое представление жизни.
      Вернемся к Москве... Шестилетним мальчиком он очень поразился, увидев впервые  женщину в брюках, если быть точным в – брючках по щиколотку. Для него, живущего в провинциальной глуши, это был настоящий шок. Тетя и в брюках – нонсенс! Она была тогда одна на всю огромную Москву – для него. Он дергал бабушку за рукав, мол, смотри, – разве так можно? Бабушка шукала его, – веди прилично, но он не верил своим глазам.
      Потом, года три спустя, женщины в брючках возникли и у них в городке. Как-то в их доме появилась новая жиличка. У нее была дочь, ну, лет так шестнадцати-семнадцати. Они первый раз показались на смотринах квартиры, если быть точным, то комнаты площадью восемнадцати квадратных метров. Девушку звали Людмилой. От дворовой ребятни некуда не деться, все, вылупив глаза, дивились на этакую невидаль. Людка была, на их взгляд, очень красивой, с накрашенными яркой помадой губами и... в брюках.
      Самым старшим среди детворы был пятнадцатилетний балбес Коля Кулинин (его одноногую мать инвалидку звали Кулина). Этот Николай безвылазно сидел в начальных классах школы, на тот год – третий раз в четвертом. Да и водился он по скудоумию с нами малышней, другие старшие ребята его в свою компанию не брали.
      Как сейчас помню, этот Кулинин, увидев красу-девицу, заявил нам: «Вот бы засадить ей с луком по самые не хочу!» – (думаю, понятно до каких мест), должно слышал нечто от старших парней. Мы одобряюще поддержали его, иначе нельзя – дворовое братство, хотя, если честно, еще под стол пешком ходили. Потом этот Коля периодически сообщал нам, якобы Милка (так ее позвали во дворе) ему дает... Мы прекрасно понимали, что малый фантазирует, короче говоря, откровенно врет, но по малолетству остерегались перечить ему. И уж, если быть до конца честным, кто поумней догадывался, что Коля Кулинин просто дебил. Вскоре как-то мы привыкли к новому семейству и уже обсуждали не Милку, а ее мамашу, к которой ходил любовник – пьяница Подкапай.  Этот кадр часто учинял скандалы и пьяные дебоши на весь двор. Люська же вскоре выскочила замуж за низкорослого замухрышку киномеханика. А Коля Кулинин года через три куда-то пропал. Говорят, так и сгинул где-то в тюряге.
      А впрочем, он ко мне относился по-доброму. Я частенько просил его принести учебник истории за четвертый класс, и мы разглядывали картинки из прошлого нашей страны. Коля пытался на свой лад что-то рассказать мне о тех событиях, но я уже и так знал что к чему, но все равно интересно. Он считал меня не по летам умным и уважал за это, случалось, даже опекал, когда порой кто-то из более сильных ребят задирался на меня.
      Вот вам и дворовая секс школа. А еще помнится – стояли памятники Сталину и все почитали его вождем.
      И следом, как по заказу всплыла детская история про памятник вождю. Памятник стоял на одной из небольших площадей городка, возле  шикарного дома культуры, воздвигнутого еще в довоенные годы. Дом культуры являл собой образец творчества крупного немецко-российского архитектора прошлого века Людвига Бонштеда. Точнее, фасадная часть нашего дома культуры передрана один в один с фасадного ансамбля Рижского театра оперы и балета. И вот, у такого классически выверенного здания стояла не менее величественная скульптура Иосифа Виссарионовича на высоком постаменте, окруженная пышным цветником.
      Валентин, наверное, с самого раннего детства, как и вся окрестная ребятня, распрекрасно знал, чей это памятник. Лик и стать вождя встречались на каждом шагу: на аверсе медалей участников недавней войны (мальчики того времени страстно почитали орденоносцев), в сонме книжных иллюстраций, в чреде открыток… А кто побогаче, имели печатные портреты с багетами разных стилей, их лицезрели на стенах квартир приятелей (тогда дети запросто ходили друг к другу домой). Да и вообще – Сталин был везде. Потом Валентин узнал, что  жил уже после двадцатого съезда – апофеоза хрущовской карьеры. Но будучи малым ребенком, он видел и слышал, как подвыпившие мужики во дворе ругали Никиту, обзывали его кукурузником и прочими нехорошими словами, ну, а Сталина, конечно, боготворили, заодно хвалили и его верных соратников: Молотова, Маленкова, Кагановича.
      Кстати в торжественном зале дома культуры (баб Лара, любительница кинофильмов, часто брала его с собой) портретов Сталина на стенах уже не было, но в достатке висели его сподвижники, образы иных он теперь и вспомнить не сможет, но ребенком (бабушка научила) знал всех поименно. Это были боги олимпийцы! Парадный портрет царя богов убрали, но монументальный памятник ему еще стоял у клуба, оставаясь стержнем той эпохи.
      Валентин учился во втором классе. Разумеется, он ничего не знал об октябрьском партийном съезде шестьдесят первого года, да и вынос тела вождя из мавзолея по радио особо не рекламировался, во всяком случае, мальчик не ведал о том. Но Сталин у дома культуры стоял.
      И вдруг как гром среди ясного неба. Валентин отчетливо помнит тот день. Неизвестно откуда, как молния по школе пронеслась шокирующая весть – возле клуба нет Сталина. И что тут началось! Еще шли уроки… Но, естественно (и по сей день не понятно – кто дал команду), уроки были прекращены. Вся школа высыпала на улицу, благо раздевалки были тогда в классах. А это ни много, ни мало – человек с тысячу (школы тогда были переполнены – учились аж в три смены)!
      И все устремились с непонятной тревогой к клубной площади. Малышня, конечно, отставала. О ужас!.. Постамент стоит, а привычного, с протянутой рукой человека во френче и галифе нет. Да как такое могло произойти?.. Если пользоваться религиозными понятиями, то люди: и стар и млад, восприняли это как  гнуснейшее святотатство. Убрать, похитить, скрыть от народа любимого вождя. Спрятать Сталина – у кого могла подняться рука...
      Нашлись очень активные старшеклассники, раздобыв где-то лопаты, они принялись ворошить дымящую кучу шлака рядом с котельной клуба. Пронесся слух, что памятник зарыли в шлак, но потуги тех отчаянных парней были тщетны. Сталин пропал! Нет больше Сталина – ни живого, ни бронзового, – никакого! Да, это был настоящий шок для всех жителей городка.
      Кем или чем являлся для тогдашнего Валентина утраченный вождь? А бог его знает, скорее всего, просто недосягаемым его разуму великим и таинственным символом ушедшей эпохи. А снос памятника, – то ли существенная веха его детства, то ли просто навечно запечатленный в памяти факт бытия.
      
        Погружаясь в воспоминания и размышления о давнем прошлом, я испуганно вздрогнул, когда сильный толчок в плечо чуть не сшиб меня с ног. Это мой водитель так раздухарился, но, слава Богу, вернулся...
        Сеньке не повезло. Нам предстояла ночевка под открытым небом в Орле.  Разумеется, вариант с гостиницей начисто отпадал – машину не бросишь. Ну а как спать, ведь «Газон» не спальная «Колхида», «МАЗ или «КАМАЗ»? Неужели придется коротать ночь сидя? Хорошо хоть крыша над головой имеется, все не вымокнешь от ночного дождя как цуцик. Вот она доля снабженца, блин, – доля «пилигрима».
        Перетягав по бурлацки автомобиль на устроенную вдоль дороги автостоянку, спрятав зеркала заднего обзора, подергав ручки кабины, мы отправились на поиски пропитания. Совершенно не зная города, скорее по наитию, нас вынесло на железнодорожный вокзал. Вот оно – воочию проявилось невольно вспомянутое прошлое, здесь бы снимать эпизоды фильмов про эвакуацию. Как оказалось, выбраться  вечером из Орла вовсе не легкое дело, в длиннющих очередях у окошка кассира можно простоять минимум сутки. Видимо, на наших вокзалах очереди не переведутся до скончания веков. Все куда-то едут, едут, едут... И чего им горемычным не сидится дома?
        Нам захотелось отойти от свалившихся передряг пивком, в зале ожидания некоторые пассажиры забавлялись бутылочным «Жигулевским». Оказалось, что пиво дают в вокзальной ресторации. Санька в своем затрапезном прикиде застеснялся  пойти в элитарную точку общепита, придется мне клянчить «на вынос» у расфуфыренной официантки, подличать, врать, давать на чай.  А ей высокомерно решать – достоин ли я такой чести… Представляю, как сменившись поздним вечером со смены, хряпнув на дорожку стопку водки в компании с буфетчицей и орсовским грузчиком, она и не вспомнит, что какой-то неудельный малый христарадничал перед ней. Да и чего ей заморачиваться? Таких нас – легион.
        Ресторан так себе, обычная вокзальная забегаловка средней руки, душно, пахнет не культурным досугом, а баней. Правда имеется кургузая эстрада, колонки усилителей, обшарпанное фоно, – впрочем, еще рановато для лабухов и менестрелей.
        Загнанная, я бы сказал, даже взмыленная подавальщица не полезла в бутылку, сказала кратко «Жди!» От  нечего делать разглядываю публику – обыкновенный кабацкий сброд. Не столько пассажиры, скорее всего их единицы, сколько праздные бездельники: кто-то засиделся после непыльной работенки, вот там желторотая молодежь украдкой разливает  принесенный под полой пиджака портвейн, конспирируя его дешевой сухой водичкой (этикетка с ресторанным штемпелем намеренно повернута к свету). Вон какие-то шершавые личности методично глотают водяру, их глаза колючи, как и их грубые одежды. Встретишь такого вот в темном переулке и наверняка услышишь: «Кошелек или жизнь!» И то ли бежать сломя голову, то ли искать подзаборную дрыну?..
        Вблизи меня гуляет теплая компания с дамочками, сдвинули два столика – дым коромыслом.  Раскрасневшаяся матрона кустодиевских форм обмахивает себя салфеткой, ей бы уже расстегнуть все свои крючки и вывалить сиси на стол. Она  дурашливо смеется сальностям, отпускаемые ее партнером – плешивым дядей в пиджаке на растянутой по горлу водолазкой и круглых довоенных очках. Он, наклонившись, что-то нашептывает ей, а она так и заливается, так и заливается. До меня доносится ее томное восклицание: «Ох, не могу, не могу больше!»  Зря она так верещит, ведь наверняка готова к случке с инженером, или как там его… По левую сторону от них, отчаянно жестикулируя, спорят два приятеля, по виду тоже типичные конторщики, уже изрядно перебравшие, но еще не дошедшие до рукоприкладства.
      Перевожу взгляд на другую представительницу прекрасного пола, повернутую ко мне в профиль. Это высушенная мымра, в серо-зеленой униформе времен культа личности. На затылке закручена колесом жидкая косица (под Лесю Украинку), а профиль, профиль то,–  ну, прямо Данте Алигьери. С суходылым подобием великого флорентийца никто де разговаривает, она, исполненная чувством гордого достоинства, тянет липкий лимонад из фужера. Уж верно напустила в бокал слюней, но делает вид, что нет ничего приятнее и полезнее, как поглощать безобидное пойло. Напротив – упитанный живчик, в меру седой, в меру кудрявый. Распущенный галстук селедкой провис на груди, лобик блестит испариной. Он с завидным аппетитом уплетает бефстроганов, поглощен лишь процессом еды, можно подумать – дорвался-таки...
      Еще две женщины грузно сидят ко мне спиной, примечательны лишь их пятые точки, схожие с лошадиным крупом, ну и бросаются в глаза застежки лифчиков, пропечатанные сквозь вискозу блузок. Они тоже что-то доказывают друг дружке. По краям от них примостились плюгавые мужские фигурки: одна согбенная, видно старичок, другая кособоко кренившаяся к соседке, должно, уже нахлебался…
      Забавная компания, пытаюсь угадать – кто они такие? Невольно прислушиваюсь к их гомону. Но  долго гадать не пришлось.  Толстенький в галстуке, насытившись, стучит по графину с водкой, требует всеобщего внимания и произносит  тост. Определенно спич заготовлен с претензией на кавказский перец, но выходит бабушкин укроп. Из закрученных словес прояснилось, что «товарищи» обмывают окончание каких-то курсов, то ли повышения, то ли усовершенствования. Все разом потянулись чокаться с оратором,  потом выпивают. Кустодиевская фемина тянет водку из стопки, грациозно отставив мизинчик, ее собеседник, лакнув, умиленно поглядывает на предмет страсти, только кадык на шее ходит вверх-вниз. Должно подпаивает простушку, а та топырит свой пальчик и морщит носик, мол, какая гадость и как только ее пьют?.. Да, усмехнулся я, – сегодня еще один примерный семьянин заполучит ветвистые рога.
      Но я не сподобился дальше вникнуть в психологические портреты остальных гуляк – принесли мое пиво. Оставляю сдачу с трояка официантке на чай, торопливо запихиваю бутылки в сумку и...  мотаю прочь из ресторана.
      Санька заждался. Он уже прикупил в буфете для простолюдинов кое-какую снедь. Присев на жесткую вокзальную скамью, мы, молча, перекусили, запив «сухой комок» пивом и поспешили восвояси.
      Вот и наш привередливый «Газик», обхожу грузовик вслед за Санькой, проверяем для порядка. Сумерничать поздно, пора на боковую. Но я намеренно не спрашивал водителя об обустройстве ночлеге, готовлюсь к худшему. Однако, шофер молодец, – ишь ты, какой  рационализатор! Спинка сидения откидывается вверх, устроенная по принципу вагонной полки, выдвигается кронштейн и, – полати готовы. Правда, наверху слишком коротковато, но я не протестую, Санькино место внизу, – ему же вести машину. Кто бы мог подумать, что мне доведется ночевать в Орле, в кузове «Газика» на двухъярусной лежанке, у обочины шоссе – романтика, да и только.
      Просыпаюсь в холодном поту, нещадная стужа. Вот тебе и лето!.. Стараюсь плотнее замотаться в свои одежки, кажется, помогает, согреваюсь... Опять накатывает озноб, вновь укутываюсь – и так с полчаса.
      Стало светать. Так и не заснул, болят согнутые колени, страшное желание вытянуть ноги. Да куда их засунуть? Свешиваю вниз, кладу на приборную панель, при этом стараюсь не разбудить Саньку, но ничто не помогает, как не ухищряйся.
      Стараюсь ворочаться осторожней, пусть водитель еще поспит. Сам же вконец измаялся: ноги затекли, мелкими иголками покалывает спина, руки и шея, кажется, даже уши и те отлежал. Терпение оборвалось, лязгаю дверцей, пропихиваю тело в куцый лаз, вот я и на воле. Не улице дубняк будь здоров, с усилием разминаю онемевшие члены, кружу как заведенный вокруг нашего грузовика, постепенно увеличивая радиус, стоянка пуста.
      И тут на востоке, из-под самой кромки горизонта тонюсенькой полоской вспыхнуло малиновое светило. Его абрис с каждой секундой ширится, разрастается, но пока не режет глаз. По логике вещей, должно стать теплей, но, увы, утренняя свежесть наоборот сгустилась, по телу пробежала судорожная дрожь. Ускоряю свои круги по периметру стоянки.
      Господи, а дома в уютной кровати как тепло и спокойно...

      И опять окрылась книга памяти – мой второй дом, если быть честным, то жил я в тот период на два дома, то у матери, то у бабушки. Какова была закономерность графика проживаний – не скажу. Уж не знаю, как там все сложилось, но после рождения братика, новоявленным супругам: матери и Павлу предоставили собственное жилье. Таковым явилась небольшая комната, на первом этаже двухэтажного бревенчатого дома, по той же улице, что и их первый кров. Квартира коммунальная, с общей кухней, как и прежние – без удобств. Но это, так... промежуточный этап, мне она никогда не снилась, должно не врезалась в подкорку мозга.

      Хотя Валентин отчетливо помнил ее меблировку поочередно покупаемую молодыми. Высокий двухсекционный шифоньер с большим во всю дверцу зеркалом, он и сейчас в исправном ходу. Пухлый раскладной диван, на нем он порой, если дозволяли, играл с маленьким братом. Тот с голой попкой, схватившись ручонками за спинку, любил подскакивать на пружинящей поверхности, как на батуте. Ножная швейная машинка, в полированном под березу деревянном корпусе. Отчиму пришлось скруглить напильником углы откидной столешницы, после того как соседский маленький мальчик нечаянно стукнулся об угол головой. Взрослые говорили, – стукнись он виском, наверняка убился бы до смерти.
      Следует отметить, что Валентинов отчим Павел был изрядно рукодельным человеком. Да и работал он в местной школе учителем труда. В его распоряжении находились прекрасные мастерские, оснащенные производственными механизмами и инвентарем. В «механической» блестели смазкой заводские токарные ДИПы, был фрезерный, два сверлильных. Слесарка была оборудована основательными верстаками с сетками  (тоже заводскими)  на каждом болтами привинчены чугунные тиски, с полным набором инструмента в ящике снизу. В столярке были прочные столярные верстаки, в их ложбине лежали рубанки, драчевые напильники, киянка, да много чего еще (стамески были под контролем учителя). Правда, столяркой заправлял другой трудовик, но он был под пятой у Павла Николаевича (назову-таки его по отчеству). Отчим в основном вел, так сказать, весь курс металлообработки. Все это богатство, следует отметить, безвозмездно передано школе шефствующим заводом, еще при Сталине. Но Павел Николаевич был полным хозяином мастерских. Я позже понял, что значили для него эти станки и верстаки. Это его сакральный удел, обитель, где он после уроков, в одиночестве, становился самим собой. Как самозабвенно молится монах, так и он точил свои железяки и чурки, благоволя остальному миру. И видимо, был тогда счастлив. И выпивал для полноты счастья.
      Отчим безбожно калымил на этих станках, производя массово всякие балясины, фигурные ножки, но особенно преуспел в изготовлении фигурных этажерок, которые пользовались большим спросом. Такая красотка из вишневого дерева появилась и у них в комнате, а также круглый стол с точеными ножками и перекладинами. Павел был подлинный умелец! Он также с любовью сделал обеденный стол с дверцами, настенные вешалки, всякие полки, деревянный умывальник, но особого разговора заслуживал комод с ящиками в пять рядов. И все эти вещи были  отделаны по лицевой стороне фигурным антуражем,  выточенным,  как правило, из благородного вишневого дерева. Таков был мастер, но постепенно спивался, а пьяницей становился горьким… Весь его калымный приработок тупо пропивался, если поначалу он держал себя в руках, но с каждым годом опускался все больше и больше.
      Естественно бабушке его пьянство осень претило. Сколько я помню, порок Павла был у бабушки притчей во языцех. Собственно, мои самые близкие люди и ругались постоянно, порой даже истерически, как правило, из-за дочериного мужа-алкоголика.
      Лариса Станиславовна была чистокровной дворянкой. Но родилась слишком поздно, чтобы впитать в себя подобающую сословную стать – революция помешала. Ее старшая сестра Вера (разница на восемь лет) являла собой настоящую барыню. Валентин помнит ее – полную, сановную, очень похожую на позднюю Ахматову. Да и личная жизнь у баб Лары не сложилась. От Валентина скрывали, но позже он узнал, что бабушка была два раз замужем. Первый её брак был покрыт тайной даже для матери Валентина. В двадцатых она жила с первым мужем в Ленинграде. Где, как и почему – ответа уже не найти.
      Второй муж (отец матери и мой дед) тоже из благородных, учился в Харьковском университете на историко-филологическом факультете, но в семнадцатом ушел в революцию. Дед воевал в гражданскую, затем работал в ГПУ, потом начал сильно пить, сказалась полученная в боях контузия. Бабушка рассказывала (мне взрослому), что дед пьянствовал страшно. Бывало, справят ему пальтецо, он приходит в дымину, уже без пальто – пропил, даже из дома тащил вещи на пропой. Жили они тогда очень бедно. Баб Лары слова: «А как пропьется – чистый ангел. Посмотрит своими ясными глазами – и все прощаешь ему». Перед финской его восстановили в органах, вроде наладилась жизнь, но тут Война и сгинул дед Александр в горниле Великой Отечественной. Так что в войну и после (с маленькой дочерью) бабушка хватила лиха по полной. Старые жильцы бабушкина дома помнили моего деда. Он владел гипнозом. Случалось, устраивал диковинные представления для жильцов. Скажет «вода» – все поджимают ноги, даст сырую картошку, скажет «апельсин» – человек уплетает, так что за ушами трещит. В свое время работал следователем в органах, знал даже цыганский язык. Вот так...
      Бабушка была скрупулезно честным человеком. И внука пыталась воспитывать в том же духе, причем жестко.

      Помнится, я еще дошкольник, с соседским ребятишками, проник в садовый питомник, и набрал с земли горсть яблок-зелепух. Горделиво принес яблочки домой – как же добытчик... Бабушка заставила меня отнести яблоки обратно и извиниться перед сторожем. Ой, как было страшно и неловко маленькому сердечку, но я подчинился. Лариса Станиславовна проводила до ворот сада. А дальше я уже не помню. Позор был начисто стерт из памяти…

      Но другой позор он запомнил навсегда. Бабушка частенько за какие-то провинности грозилась выгнать его из дому, и он тогда превратится в бездомного нищего-побирушку. В те годы нищих и просящих милостыню инвалидов было в большом достатке и на улице, и у церкви, да везде... Участь ужасная!
      Валентин не помнил, что натворил в тот раз. Видимо, так – сущая безделица. Но бабушка реализовала свой коварный план. Читая маленькому мальчику уничижительные нотации, она обрядила его в ветхое тряпье (и где только нашла), и выпроводила его за дверь. Выгнала из дома!
      Наверное, он плакал. Но делать нечего, да и мама у него есть. Валентин побрел задами домов к матери в ее новую коммуналку.
      Мать его приютила на часок, но потом отвела обратно, учинив грандиозный скандал бабушке. Баба Лара должно раскаялась, но не повинилась перед ребенком... А он, да что он… Он, конечно, не держал на бабушку зла.
      В комнате бабушки не было икон. И в церковь она не ходила. Но зато была активной общественницей – постоянным членом местного женсовета. Валентин помнит эти посиделки таких же озабоченных общественным благом женщин. Они регулярно собирались у своей председательницы, какой-то чиновницы пенсионерки в ее довольно приличной квартире. Уж о чем они там совещались, скорее всего, больше сплетничали, ну, и писали разные кляузы. Бабушка приводила с собой Валентина, и он был вынужден общаться с внуком этой чиновницы Борькой. Паренек тот постарше, но с ним было крайне скучно и не интересно. Он был какой-то затюканный, с погасшим взором. Уже когда Валентин стал школьником, он ни разу не встретил Борьку в школе. Был человек, и нет его…
      Лариса Станиславовна постоянно покупала внуку в местном магазинчике «Когиза» детские книжки. Поначалу это были малышковые картонные раскладушки, потом пошли издания с картинками, более осмысленные. Бабушка по вечерам читала ему вслух. Мальчик рано выучился чтению, и даже не по буквам, а должно, заучивая коротенькие тексты под иллюстрациями наизусть.

      Я любил этот «Когиз», тот существовал долго, вплоть до моего окончания школы, возможно, назывался иначе, но оставался всегда притягательным и чуточку загадочным. Да и книги там порой попадались довольно хорошие и даже редкие по тем временам.
      Самой любимой книгой у меня дошкольника был большеформатный фолиант «Буратино» Алексея Толстого, с прекрасными цветными иллюстрациями на каждой странице. Еще была такого же качества книга о сказочной жизни муравьев, с разрезами дома-муравейника, но куда-то подевалась.
      Ох, бабушка!.. Порой на нее находила толи сентиментальность, толи она вампирила малыша – трудно теперь понять. Она делалась горемычной и начинала причитать, что скоро умрет, что никому она не нужна, и отнесут ее на кладбище и схоронят в сырую землю. Одним словом, рвала мальчику сердце. А я старался успокоить ее, целовал, жалел. А ей еще и шестидесяти лет не было...
      
      Проснулся Санька, раскорякой вылез из кабины, обхватив грудь руками крест-накрест, с дрожью в голосе выговорил: «Ну и холодрыга!» - и как козлик, подпрыгивая, разогреваясь, стал скакать вокруг машины. Угомонился наконец... Взаимно посетовав на климатические условия, закурили. Заметив водопроводную колонку в одном из переулков, идем умыться. Вода колючая, словно металлическая стружка, но она здорово бодрит. Попутно сам настраиваешь себя на оптимистический лад (как психотерапевт): «И жизнь хороша, и жить хорошо! Живы будем, не помрем!»
      Восходящее светило, войдя в полную силу, осыпало кварталы близлежащих новостроек блестками розовой пудры, – внизу, под многоэтажками, пестрел разномастными крышами зеленый ковер старого города. Открывшаяся взору урбанистическая панорама заворожила меня, заставила проникнуться к Орлу чувством, если не любви, то восторга  уж точно. Нет, не совсем так… Скорее, явилось осознание сопричастности, в том и любопытный интерес, и надежда на новые открытия, и ласковое благодушие.
      Начались наши мытарства второго дня.
      На ближней автобазе, куда Санька наведывался накануне, дали от ворот поворот. Направляем лыжи в таксопарк. Рабочий день только завязывался, но мягко шуршащие «Волги» одна за другой вливались и выливались через распахнутые настежь ворота. Как я понял, видимо так происходила утренняя пересмена водителей ночной и дневной смен. Радушный пожилой вахтер пригласил нас в свою будку, мол, обождите ребята до семи часов, вот придут слесаря, может, и подсобят вам чем-нибудь. Раза-два деловито заглядывала неухоженная женщина-уборщица, оставляя позвякивающие стеклотарой слюдяные сахарные мешки.  Вахтер определенно с ней в доле, он по-хозяйски запихивал поклажу под топчан, вовсе не стесняясь нас. Мы понимающе переглянулись, я прочел в глазах Саньки восторг: «Экая золотая жила – жрут водяру мешками!» В третий раз расторопная носильщица явилась без поклажи, она подмигнула сторожу, выжидающе поглядела на нас. Тот успокоил – не бойся, свои ребята, достал бутылку, предложил и нам. Мы, естественно,  деликатно отказались. Спевшаяся парочка, хряпнув по лафитнику, деловито стала закусывать, тщательно разжевывая простецкий харч. У меня, глядя на их незамысловатую трапезу, взыграл «полуголодный» рефлекс, мы вышли во двор покурить.
      Наконец, через проходную потянулась жиденькая цепочка явно мастерового люда. Но и в таксопарке нам не подфартило, бывалые слесаря рекомендовали попытать счастья в ПОГА.
      Вот незадача,  пришлось нам потопать в грузовое автохозяйство.
      Пиликать нужно было практически через весь город. К тому же, нам посоветовали добираться трамваем.  Но нет худа без добра. Хоть малость довелось рассмотреть незнакомый город, через мутное стекло довоенного трама. Какие увидел достопримечательности? Если честно, в памяти запечатлелись только пассажирский аэроплан на одной из площадей, двор какого-то предприятия – сплошь уставленный красными механическими жатками, да еще мощеные булыжником улочки старого города, застроенные обветшалыми домиками в стиле «купеческого ампира».
     Трамвай доставил нас на заросшие сорным бурьяном задворки города, среди лабиринта заборов и глухих складских стен еле отыскали вороте автобазы. Однако нас не пропустили, деваха в вохровском кителе была неумолима, пришлось отыскивать прореху в заборе, и воровски проникать на вожделенную территорию.
     Седой механик, выслушав сбивчивое Санькино объяснение, небрежно махнул рукой – плевое дело. Нерасторопно повозившись с ключами, он извлек из ящика небольшую штуковину, как оказалось – зажигание. Спросил у шофера: «Такое, что ли?» Тот радостно закивал головой, собираясь уже протянуть лапу. Но мастер опередил, положив вещицу на верстак, изрек:
     – Я тебя, малый, лучше научу, как можно обойтись без замены... А то, – он, жалеючи,  усмехнулся, – тебе зарплаты не хватит, так и будешь всю жизнь побираться. – Он объяснил водителю, как следует подделать зажигание, растолковал еще раз для вещей надежности, и лишь убедившись, что Санька просек эту премудрость, похлопал парня по плечу. – Ну, иди, дерзай!..
     Мы и не знали, как отблагодарить душевного человека (каковы тутошние порядки), было, с дури протянули трояк, но он отстранился:
      – Ничего мне ребята не надо. Мы должны помогать друг-другу, – и он тепло проводил нас до проходной, сказав охраннице. – Пропусти их, свои мужики.
     Да, как говорится, – свет не без добрых людей!
     Отремонтировав зажигание, мы без промедления отчалили. Как мне кажется, эта поспешность объясняется Санькиным суеверием – проклятое место, надо скорей когти рвать, скорей, вон отсюда!
     «Газик» резво набрав скорость, весело пролетел отрезок пути, ранее проделанный нами на трамвае, по широкому мосту переехали Оку... Она тут еще не царь–река, но и не задрипанная речушка. По ее берегам лес заводских труб, надеюсь, Верхне–Окская гидрохимлаборатория исправно штрафует нерадивых руководителей, загрязняющих промышленными отходами воду в верховьях русской красавицы.  Сам не раз возил магарычи в подобное учреждение в наших палестинах.
     Жалко расставаться с так и не прочитанным городом...
     Пропетляв по окраинным улицам, выбрались на широкое загородное шоссе. Мой водитель тормознул у торговых рядов на выходе из Орла убил полчаса, слоняясь по хозяйственному магазину, приценяясь ко всякой дребедени. На мои досадные реплики, он туповато отвечал:
      – Сейчас, еще одно дело посмотрю. Хороший магазин, на обратном пути, что-нибудь пригляжу для себя (я уже понял – мужик расслабляется).
     Помянув еще раз добрым словом выручившего нас старого механика, мы простились с Орлом.
     Он мне понравился, надеюсь, когда-то удастся поближе познакомиться с ним, не отягощено побродить по его улочкам, постоять на высоком обрывистом берегу Оки. Одним словом, получше вглядеться в лик старинного среднерусского города, а потом отыскать незатейливый домик с табличкой «Здесь жил Лесков».