СЕ ЛЯ ВИ (триптих) 2. Звуки чарующей музыки

 

2. Звуки чарующей музыки

 

Три года Костя не был в Энске. Три года пролетели незаметною чередою дней, недель и месяцев, захватившей его беспокойной московской жизнью. Три года он не видел матери, не видел Лоры и не писал им, и не ждал писем от них. Иногда звонил матери, поздравлял ее с праздниками, с ее днем рождения. Лоре он даже не звонил – расстались они три года назад после ссоры. Она считает виноватым его, он – ее. Впрочем, ее отказ ехать в Москву Костя встретил с облегчением – он упростил его жизнь в столице.

А все началось за несколько месяцев до того, как он покинул Энск. А может, и того раньше, когда он решил подать документы в художественное училище, чтобы продолжить свое образование, начатое еще в детстве в художественной студии при Дворце пионеров. Его приняли в училище и через полтора года первые три картины молодого художника были представлены на выставке студенческих работ. Они получили хорошие отзывы мэтров-художников, посоветовавших Косте поступить в московское Суриковское училище.

Лора только что окончила университет, и ей удалось устроиться менеджером в одну из торговых фирм с хорошей зарплатой. По мнению Лоры, Костя мог бы устроиться художником в рекламное агентство рисовать уличные рекламные щиты. Работа прибыльная. Переход же в Суриковское училище отдалял его от «приличного заработка» и их женитьбу на целых четыре года.

– Что тебе это даст? – спрашивала Лора. – Тебе все равно зарплату не добавят за московский диплом.

– Я в Москве буду учиться у выдающихся художников, Лора. Я не хочу век писать рекламные щиты. Я хочу писать настоящие картины. Я хочу стать настоящим художником.

– Я не могу ждать больше, Костя, – парировала Лора. – Ты можешь, а я не могу. Мне уже двадцать три. Мне пора подумать о муже, настоящем муже с тугим кошельком, а не постельном партнере. Я хочу иметь домашний очаг, дом, детей, наконец. А через четыре года я уже стану старухой… И что я буду делать в Москве? Больше зарплату мне там не дадут, а расходы на жизнь и жилье там, говорят, не чета здешним. Я не могу ехать с тобой и не могу гарантировать, что здесь останусь одна…

Костя не уговаривал подругу. Он только сказал ей:

– Хочешь, жди меня, хочешь, ищи другого.

Давно уже закончилось волшебство той волшебной ночи Ивана-Купалы, которая, думалось им тогда, соединила их навеки. Проза жизни сильнее сказочного волшебства.

Костя перебрался в Москву. Тяжелыми были его первые месяцы жизни. В Училище-то его взяли, но места в общежитии для первокурсника из Энска не нашлось. Хорошо, у матери имелись некоторые сбережения и ему на пару с другим, таким же, как он бездомным студентом из Литературного института, удалось снять комнатку. Там он прожил до весны, но в апреле деньги закончились, еще просить у матери Костя не захотел.

Весь апрель он кочевал от одного сокурсника-москвича к другому, потом его привел к себе Рожка Суховей. Его в училище все звали Рожка, хотя настоящее имя его было Рогнед. Рожка вдвоем с матерью жил в просторной квартире и у него была собственная комната. Мать была вдовой дипломата, погибшего в одной из беспокойных африканских стран, с которой некогда дружил Советский Союз.

Предложение Рожки пожить у него для Кости было неожиданным. До этого они общались только на занятиях. Ни общих знакомых, ни общих интересов у них не было. По возрасту Рожка, только что окончивший школу, в друзья Косте мало подходил. И суетливые богемные тусовки с их выпивками, спорами о высоком искусстве и откровенным блядством Рожка избегал.

Просторная квартира в сталинской высотке на пятом этаже была богато обставлена дорогой и удобной мебелью.

Рожка провел Костю по всей квартире и без какого-либо хвастовства, показал ее, сопровождая короткими пояснениями:

– Это моя комната. Ты можешь спать на диване, можешь на раскладной кровати. Она здесь спокойно уместится.

Комната была небольшая, но уютная. Вдоль одной стены протянулись от стены до стены и под самый потолок застекленные книжные полки, набитые книгами, у окна стоял письменный стол, на нем – компьютер, у противоположной стены – широкий диван, в углу у двери – небольшой одежный шкаф.

Следующая комната была тоже кабинетом, но отца.

– Здесь все, как было при папе, – сказал Костя. – Мама никак не решается что-либо здесь менять.

На стене над таким же диваном, как и у Рожка в комнате, висел большая фотография молодого смеющегося начерно загорелого мужчины с выцветшими русыми волосами и в белой рубашке.

– Это отец. Ему было тридцать девять лет, когда он погиб. А мне тогда было одиннадцать.

У следующей двери Рожка остановился и, не открывая дверь, пояснил:

– Это мамина спальня. Она не любит, когда кто-либо заходит в нее. Разрешает только домработнице убирать там. А это, – Рожка обвел комнату руками: – гостиная.

В гостиной, оклеенной бронзовыми с серо-зеленым обоями, стояло пианино, посередине большой стол, накрытый цветастой скатертью, кожаный диван, по стенам – дюжина красивых стульев, под потолком висела люстра со сверкающими подвесками, на стенах – несколько миленьких пейзажиков в золоченых рамках вперемешку со зловеще раскрашенными масками, явно африканского происхождения.

Была еще большая кладовая, кухня, ванная, туалет и небольшая комнатка домработницы. Звали домработницу Шурочка. Так, по крайней мере, обратился к ней Рожка, представив ей Костю. Шурочка возилась на кухне. Здесь Рожка усадил за стол.

– Перекусим. Я что-то проголодался.

Он достал ветчину, хлеб, поставил варить кофе.

– А мама на работе? – поинтересовался Костя у Рожки.

– Да, она, как и отец, окончила МГИМО. Сейчас работает советником в консульском отделе МИДа, – ответил обычным голосом Рожка, как иной сказал бы, что его мама врач, библиотекарь, повар или воспитатель в детском саду.

После короткого перекуса Рожка стал демонстрировать Косте свои книги и альбомы по искусству. За этим их и застала мать Рожки.

– А, мама, это ты, – сказал Рожка, когда к ним в комнату заглянула женщина лет тридцати пяти. – Познакомься, это мой товарищ Костя. Мы вместе учимся. Сейчас ему негде жить. Он поживет у нас.

Он произнес это просто, без просительных ноток в голосе. Женщина вошла, посмотрела на Костю большими, серовато-голубыми, радужно-затуманенными, слегка усталыми глазами, протянула ему руку с длинными бледными пальцами, сказала:

– Очень приятно, Костя. Меня зовут Агния Болеславовна.

Костя прикоснулся к ее руке. Рука у нее была теплая и нежная.

– Сейчас нам Шурочка накроет на стол, и мы поужинаем, – добавила она, и улыбка тронула слегка ее мягкие губы.

Агния Болеславовна удалилась к себе и вернулась через четверть часа. Она сменила синий строгий костюм на бежевую юбку и белую блузку. Похоже, что под блузкой лифчика не было – на ней выделялись бугорки сосков.

Стол в гостиной был накрыт по-праздничному – белой накрахмаленной скатертью, на ней стояла красивая посуда, у каждого прибора лежали блестящие ножи, вилки и свернутая трубочкой салфетка, стояли сверкающие прозрачной чистотой фужеры для вина.

Костя слегка смутился: неужели это все ради него? Но потом понял, что так принято в этой дипломатической семье, так они привыкли.

Шурочка внесла фарфоровую супницу, водрузила ее в центре стола, зачерпнула половником в супнице, налила в тарелку Косте, потом Агнии Болеславовне, потом Рожке.

Агния Болеславовна и Рожка ели не спеша. Хлеб они отламывали от кусков, лежащих на маленьких тарелочках. Но это не походило на жеманство.

Суп был вкусен, но Косте показалось мало.

– Очень вкусный суп, – похвалил он.

– Шурочка у нас мастерица, – ответила Агния Болеславовна, но взять добавки не предложила

На второе Шурочка подала пончики с грибной подливкой, затем – отбивные с жареной картошкой и зеленым горошком и к ним красное вино в хрустальном графинчике.

Агния Болеславовна попросила Рожку наполнить бокалы. Они ели отбивные и запивали их вином.

Вся трапеза проходила в молчании. Агния Болеславовна заговорила, когда Шурочка подала десерт – взбитые сливки с сахаром. Она спросила Костю, откуда он родом. Костя ответил. И дальше разговор завертелся о нем же. Агнию Болеславовну интересовало многое: где и как он учился, как ему служилось в армии, кто его мама и папа, как он дошел до жизни такой, что пошел в художники. Отношение к выбранной им и Рожкой профессии у Агнии Болеславовны было критичное. Нет, она не сказала ни одного насмешливого слова, но в ее вопросах, в выражении ее глаз, когда она задавала эти вопросы, было видно, что выбор этой профессии Рожкой она считает несерьезным.

– Мама не очень любит художников – заметил Рожка. – Она считает их легкомысленными и развратными.

– Ты передергиваешь, Нэд, – возразила Агния Болеславовна. Рожку она называла Нэдом. – Не всех. Но Репины, Суриковы и Рембрандты – редкость. Большинство художников – это неудачники, занимающиеся мазней, пьяницы и развратники.

– Ну, почему, – попытался возразить Костя. – Пьяницы и развратники есть в любых профессиях, неудачников полно среди врачей, инженеров, учителей, дипломатов…

– Там другие причины, а люди, избравшие профессию художника, зачастую становятся таковыми от осознания, что у них нет должного таланта. Они умеют рисовать, но от этого не становятся Айвазовскими или Ван Гогами. Не всем уготовано бессмертие, да и талантам, как правило, приходится тяжело на пути к славе и признанию. Не у всех выдерживают нервы и психика. Сколько талантов спилось, покончило с собой из-за неудач, непризнания, нищеты… Я не хочу, чтобы и Нэд…

– Да что ты, мама, раньше смерти хоронишь меня, – возмутился Рожка. Такие разговоры, видимо, у матери с сыном были и раньше. – Ты же знаешь, что из меня дипломат получился бы хреновый, а инженер еще хреновее…

– Что за выражения, Нэд? – Агния Болеславовна взглянула на Рожку с укором.

– Понимаю, недипломатично, мама, но зато точно, – сказал Рожка. – Прости. И давай закончим о художниках. Давай лучше о музыке.

– Что о музыке? – удивилась Агния Болеславовна.

– У меня мама – несостоявшийся музыкант. Хотела стать пианисткой, а пошла в МГИМО, потому что так за нее решили родители, – пояснил Рожка и добавил – Папа ее был дипломатом.

– То, что я училась в музыкальной школе – не значит, что я думала о музыкальной карьере, – возразила Агния Болеславовна. – Я занималась музыкой, потому что мне нравится музыка, мне нравится играть, но не более того. И тебя мы записали в художественную школу, потому что у тебя были способности. Мы это сделали с папой для твоего общего развития, но не думала и не гадала я, что ты решишь стать художником. А в МГИМО я пошла по собственному желанию. Кстати, там я познакомилась и с твоим папой. А пошла бы в консерваторию – не было бы тебя, мой дорогой сыночек…

– Мама, прошу, сыграй нам с Костей, – перебил ее Рожка. – Можно твоего любимого Грига.

Агния Болеславовна пересела к пианино. Она заиграла. Костя не был знатоком классической музыки, но ясность языка звуков, рождавшихся под пальцами красивой женщины, очаровала его. Он наклонился вперед, испытывая не выразимые словами переживания и чувства, возносившие душу его в какие-то неведомые высоты, ощущая, как с тела его сползает заскорузлая омертвевшая корка беспутной жизни, и как рождается в нем что-то новое, непонятное, красивое, еще не имеющее названия.

Женщина играла, слегка запрокинув голову назад, и Костя видел ее глаза, таинственные глаза полные боли и страдания, и ему хотелось рыдать от тех таинств, что открывала ему чарующая музыка.

Но вот, пальцы Агнии Болеславовны оторвались от клавиш, руки ее опустились вдоль тела. Наступила тишина.

– Кажется, я вас расстроила, Костя, – сказала она. – Простите.

Агния Болеславовна смотрела на Костю своими чудными, умными глазами, и взгляд их проник в самое его сердце и заставил вздрогнуть сердце, и забиться скорее.

– Нет, что вы, – ответил Костя. – Вы так прекрасно играли…

– Вы мне как-нибудь покажете ваши работы, Костя? – спросила Агния Болеславовна, прервав его похвалы.

– Могу хоть сейчас, – ответил Костя. – Они со мной, в чемодане.

Агния Болеславовна смотрела Костины картоны, не торопясь, всматриваясь в написанное им внимательно и серьезно.

– Кто это? – спросила Агния Болеславовна, глядя на портрет Лоры, написанный Костей еще на заре их любви, вскоре после той ночи Ивана-Купалы. – Чувствуется, вы любите эту девушку.

– Любил, – ответил Костя. – Мы расстались.

– Как можно расстаться с человеком, которого любишь? – удивилась Агния Болеславовна.

– Бывает, – ответил Костя, – когда видишь в человеке не то, что он есть на самом деле, наделяя его тем, что хотел бы в нем видеть.

– Бывает, – согласилась Агния Болеславовна. – У творческого человека – художника, музыканта, поэта, так и должно быть. Настоящее искусство стоит на грани любви и разочарования, когда душа болит. Мне очень нравится этот портрет.

После этих слов Агния Болеславовна посмотрела на Костю долгим внимательным взглядом и сказала:

– Я бы вам доверила написать мой портрет.

– Я буду только рад этому, Агния Болеславовна, – ответил Костя, и лицо его слегка порозовело от смущения и радости.

Прошла неделя с того вечера. Костя приготовил большой толстый лист картона для портрета Агнии Болеславовны, купил новые краски и кисти. И стал ждать. Агния Болеславовна уходила на работу, приходила с работы, но о портрете больше не заговаривала, а Костя стеснялся напомнить ей.

Они ужинали по вечерам вместе, втроем, разговаривали о пустяках, потом Агния Болеславовна удалялась к себе, Костя и Рожка – к себе.

Шел май, и было солнечно и уже припекало. Рожка уговаривал мать ехать на дачу на каникулы в деревню, где он мог бы писать пейзажи. Костя намеревался съездить в Энск. Мать ждала его. И ему хотелось поскорее очутиться под родной крышей. Жаждал ли он видеть Лору? Он вспоминал о ней, но мысли о ней у него были холодные. В последнем телефонном разговоре мать сказала, что Лора заходила к ней, спрашивала: как там Костя, она ответила: «все хорошо»; а у Лоры, кажется, не все благополучно, она грустная и подурневшая, как после аборта.

Агния Болеславовна молчала о портрете, и Костя рисовал ее без ее ведома, рисовал в мастерской у знакомых художников Ромки, Тимки и Павла Тагина. Фамилия была только у Павла. Фамилий Ромки и Тимки Костя не знал. Они снимали одну мастерскую на троих под чердаком старого восьмиэтажного здания. К ним присоединился на время и Костя. Хотя в мастерской и без него было тесновато, но художники не возражали.

– Очень даже здорово, – сказали художники, когда увидели законченную Костину работу. – Можешь отдавать на выставку.

Молодая женщина с лицом и фигурой Агнии Болеславовны сидела за черным пианино в белом платье, подчеркивающем чудесную волнистую линию, начинающуюся от маленькой ступни и поднимающуюся к бедрам и далее к волнующим округлостям до плеч. Излишнюю четкость линий ее тела скрадывал полумрак комнаты. Голову пианистка полуобернула к слушателям и смотрела на них таинственными печальными глазами раненной газели.

– Красивая, – сказал Ромка.

– Я в такую влюбился бы с первого взгляда и по гроб жизни, – сказал эмоциональный Тимка.

– Пожалуй, ты опоздал, – заметил рассудительный и потому старший в этом трио Павел Тагин. – Она уже любима, хотя об этом и не догадывается.

Костя завернул картон в несколько газетных страниц, принес к Рожке в комнату и спрятал в своем чемодане – не хватало того, чтобы нечто подобное словам Павла Тагина пришло в голову Рожке. И отдать портрет Агнии Болеславовне Костя хотел так, чтобы Рожка не видел. Прошло несколько дней прежде, чем это ему удалось сделать, когда Рожка после ужина ушел на часок к своему бывшему однокласснику. Часок растянулся на весь долгий вечер.

Костя постучал в дверь комнаты Агнии Болеславовны и попросил ее выйти на минуту. В руках он держал портрет.

Агния Болеславовна вышла, и Костя протянул ей картон. Агния Болеславовна повернула портрет лицом к себе и ее лицо зарделось. Она всматривалась в свое изображение, перенесенное художником на лист картона, потом подняла свои глаза на Костю. Ее глаза были влажны, теплы и печальны и за ними была тайна тлеющих под пеплом страстей и придушенных желаний.

– Что я могу сделать для вас, Костя? Чем могу отблагодарить вас? – спросила Агния Болеславовна, и голос ее был кроток и слегка подрагивающим. – Вы действительно очень хороший художник. Я поняла вас… Но… – Агния Болеславовна сглотнула слюну или проглотила вставший у нее в горле ком, – но я не могу вам ответить тем же. Хочу, но не могу я этого сделать…

Внезапно она обхватила Костю за шею и, прильнув к нему всем трепещущим своим телом, поцеловала его.

– Ах, что я… Ты… – прошептала она изумленно и радостно.

И Костя стал целовать ее в губы, во влажные от слез глаза, в шею… Он сжимал ее горячее тело, а она увлекала его в спальню, в таинственную ее глубину, где широко раскинулась ее широкая кровать.

– Что я могу поделать? – чуть слышно простонала Агния Болеславовна, послушно давая Косте раздеть себя.

...Долго они катались по широкому ложу, терзая друг друга жадной любовью до самых последних судорожных мгновений полного их слияния, пока не вскинулся со стоном кверху, не прогнулся дугой Костя…

– Я знала, что это должно случиться, – сказала Агния Болеславовна потом, прижавшись к Косте. – С первого взгляда, увидев тебя, я поняла, что это не может не случиться.

Когда Костя вошел в комнату, Рожка уже спал. Костя старался не шуметь, но Рожка приоткрыл глаза и сонно спросил:

– Гулял?

– Гулял, – ответил шепотом Костя. – Спи.

Наступило лето и каникулы. Костя с Рожкой поехали в подмосковную деревню, где Агния Болеславовна сняла дачу на месяц.

– Я знаю, что у тебя роман с матерью, – сказал Рожка Косте. – Мне не обидно. Ей хорошо с тобой.

(окончание следует)