СЕ ЛЯ ВИ (триптих) 3. Не оглядывайся назад или такова жизнь

3. Не оглядывайся назад или такова жизнь.

Известный московский художник Константин Викторович Стабесов ехал в Энск на могилу матери. Она умерла, когда он был далеко, в Мекке всех художников, Риме. Перед этим он очень выгодно продал несколько своих картин и у него появились деньги и возможность исполнить свою давнюю мечту, съездить во Францию и Италию. Он писал этюды, наслаждался итальянской природой, Средиземным морем и молоденькой француженкой натурщицей по имени Адель, может, у нее было другое имя, и, конечно, имелась фамилия, но Константина Викторовича это мало интересовало. Константин Викторович встретил ее в мастерской художника Жозефа Дероша. Потом они сидели сначала втроем в маленьком парижском бистро, и пили вино, пока Дерош не ушел.

– Я еду в Италию, хочешь со мной? – спросил он Адель, как мог по-французски.

– В Италию? С тобой? Хочу, – ответила Адель.

Но сначала они пошли к Константину Викторовичу и сутки не вылезали из постели, пили вино, ели фрукты и занимались любовью. Потом сели в поезд и направились в Рим, из Рима в Неаполь. Адель не липла к нему, не вешалась на шею, не донимала его ненужными разговорами, не мешала заниматься делом. На все неудачи и неполадки в ее жизни она только говорила: «се ля ви».

В Неаполе они уходили к морю или в поля, выискивая малолюдные места. Адель раздевалась догола и валялась на подстеленном пледе, выставив к солнцу черные соски, а Константин Викторович писал. Когда они прощались. Адель немного всплакнула у него на плече, потом улыбнулась и сказала:

– Се ля ви, Костия, се ля ви. Прошчай…

О смерти матери Константин Викторович узнал, только вернувшись в Москву. Телеграмма пришла от Лоры за месяц до его возвращения, но старый друг Рожка Суховей, получивший ее, не знал, где разыскивать его.

В Энске шел дождь, и было холодно. Октябрь не лучший месяц в их краях. Доехав от железнодорожного вокзала (самолеты в Энск из Москвы давно уже не летали) на такси до гостиницы и сняв там приличный номер, Константин Викторович позвонил Лоре. Она откликнулась сразу, будто ждала его звонка. А вскоре приехала и сама.

В номер вошла не Лора, но дама, модно и дорого одетая. И все-таки это была Лора. Она скинула свой плащ прямо на пол, отшвырнула туфли на высоких каблуках и подбежала к Константину Викторовичу, обняла его за шею и, повиснув на нем, поцеловала, как и раньше, с прикусыванием его губы. Она знала этот его секрет – от такого поцелуя у него моментально вздымалось его мужское достоинство. Оно не подкачало и на этот раз, но начинать разговор с постели сейчас Константину Викторовичу не хотелось.

– Здравствуй, Лора, – сказал он, освободив губы от ее поцелуев. – Скажи, почему и как умерла мама.

Такое начало разговора – о смерти, отрезвило Лору.

– У нее отказало сердце, сказали врачи. Она давно жаловалась на него, лечилась, принимала лекарства. А когда ее отправили на пенсию, совсем сдала, – сказала Лора. – Пошла в магазин и по дороге упала. «Скорая» приехала, и врачи определили: умерла. Мы похоронили ее достойно. Я послала тебе телеграмму…

– Я был далеко и никто из моих друзей не знал как со мной связаться, – попытался оправдаться Константин Викторович, в общем, не соврав. Но поверила ли его словам Лора, он не знал.

– Я хочу поехать на кладбище, – сказал он. – Ты мне покажешь место, где она… лежит.

– Покажу. Поехали. У меня машина, – ответила Лора и надела туфли.

Машина у нее действительно была и не из худших – «ауди».

Они приехали на новое кладбище – голое, даже не огороженное забором, поле. Большинство надгробий здесь были временные – фанерные таблички с фамилиями и датами рождения и смерти. Такая же табличка была и на могиле мамы Константина Викторовича. Рядом с табличкой стояла рамка с уже подпорченной водой маминой фотографией.

– Постоянное надгробие мы поставим позднее, как и полагается, к годовщине смерти, – сказала, словно извиняясь за нерасторопность свою, Лора.

– Да, да, – кивнул головой Константин Викторович, не чувствуя в своем сердце ни горя, ни печали – слишком давно он живет один, слишком долго он не общался с мамой по сыновьи, отделываясь нечастыми денежными переводами да телефонными звонками:

– Как чувствуешь себя, мама?

– Ничего, Костик, хорошо.

– Скажи, что тебе нужно? что тебе прислать?

– Ничего не нужно, Костик. У меня все необходимое есть.

– Как у тебя дела? Как твои успехи?..

Дальше он коротко сообщал о своих успехах, хвалился наградами, полученными на выставках, положительными отзывами критики (об отрицательных он умалчивал) и на этом их разговоры заканчивались. Да, иногда она передавала ему приветы от Лоры, а он ответно просил передать ей тоже наилучшие пожелания. Мама жалела, что у них с Лорой не сложилось ничего путного.

Десять лет назад, когда он приехал в Энск, у него был роман с Агнией Болеславовной. Роман был в полном разгаре, Константин Викторович настаивал на узаконивании их отношений, но Агнию пугали те шестнадцать лет, на которые она была старше Константина Викторовича.

– Я хочу, чтобы ты, когда решишь уйти от меня, ушел без лишней волокиты, Костя, – отвечала она.

Но ушел не он от нее, а она от него, навсегда, в могилу на седьмой год их романа. Запущенный рак матки. Вот тогда он испытал настоящее горе и пустоту в том месте души, которое занимала Агния Болеславовна. И это был не маленький уголок души, а почти вся душа. Пустота эта не исчезает и по сей день.

Постояв под зонтиком минут десять, Константин Викторович медленно пошел к машине по осклизлой тропинке, выдавливая струйки грязной, пачкающей его итальянские туфли, жижи. Лора шла за ним, глубоко проваливаясь шпильками каблуков в желтую глину.

Вернувшись в гостиницу, Константин Викторович заказал в номер обед и вино. Лора осталась у него. И в прошлый его приезд им не помешала ни его роман с Агнией Владиславовной, ни ее предстоящая свадьба – она выходила замуж за хозяина магазина, торгующего итальянскими колготками. Две сумасшедших ночи они провели на съемной квартире, измучив и измотав друг друга в жестких любовных схватках.

– А твой муж? – спросил Константин Викторович.

– Объелся груш, – усмехнувшись, ответила Лора. – Мы уже два года с ним в разводе. Он оставил мне один магазин и квартиру. Так что невеста я не бедная. Возьмешь замуж, все продам и поеду за тобой.

Константин Викторович покачал головой:

– Ничего не выйдет, милая, я слишком привык к свободе, меняю женщин, как перчатки, сплю со всеми своими натурщицами. Тебе будет слишком тяжело. И доходы у меня не постоянные, а что получаю – спускаю очень быстро. И не могу гарантировать тебе безбедное будущее: сегодня я модный художник, а завтра мода сменится и что ты будешь иметь?.. Вместе пойдем по миру? Уж лучше торгуй в своем магазине и будь моим тылом. На всякий случай.

Утром Лора ушла от Константина Викторовича, обещавшего на годину смерти мамы обязательно приехать в Энск.

…На следующий год Константин Викторович приехал в Энск на своем «BMW», в начале лета, решив все это лето провести на родине, поработать здесь и обязательно посетить Лукьянчиково озеро в ночь Ивана-Купалы.

В Дойникове он остановился, чтобы дозаправить машину. Он помнил, что Лиза жила в этом поселке, а может, и продолжает жить со своим, как его, с Альбертом, вроде, Николаевичем. Редко, но иногда Константину Викторовичу вспоминалась его первая любовь, иногда вскользь, иногда начинало щемить у него слева в груди. Иногда ему хотелось увидеть ее, но так, не специально ехать для этого, а случайно встретиться, как накануне той ночи Ивана-Купалы…

Едва Константин Викторович отъехав от автозаправки, он забыл о Лизе, переключившись на предстоящие дела и дорогу. Через час он был уже в Энске. Из гостиницы он сразу позвонил Лоре. Разговор с нею получился сухой. Она обещала заехать к нему в гостиницу, как освободится, но не скоро.

Было девять часов вечера. В номере раздался телефонный звонок.

– Выходи на улицу, – сказала Лора. – Я жду тебя у входа в красной «шкоде».

– А ко мне не поднимешься? – спросил Константин Викторович.

– Нет смысла. Поговорим тут.

– Ты не в духе. Проблемы? – спросил Константин Викторович, садясь в красную «шкоду».

– Никаких проблем, – ответила Лора. – Приехал?

– Как видишь, приехал, – ответил Константин Викторович и спросил: – Куда едем?

– Никуда. Памятник твоей маме готов. Можно его забирать и ставить на могилу.

– Наверно, еще рано, – ответил Константин Викторович. – Я не про памятник тебе хотел говорить. Я хотел поговорить с тобой, что трудно одному жить. И мы могли бы…

– Спохватился, – усмехнулась Лора. – Я могла бы простить тебя за твою Агнию. Ты любил ее. Но ты отверг меня, и я снова вышла замуж.

– Вот как, – удивился Константин Викторович. – Кто он?

– Тебе должно быть все равно.

– Я планировал поехать с тобой на Лукьянчиково озеро. Через три дня Иван-Купала.

– Мне все равно. Это твои планы. У меня свои. И на Лукьянчиково озеро ты сейчас не попадешь – там губернаторская дача с охраной. Завтра к десяти к тебе заедет молодой человек – Сережа. Он тебе поможет с памятником.

– А тебя не будет?

– Нет. Устанавливай сам. Сережа поможет. Найми мастеров. А за могилой я присмотрю. Об этом не беспокойся. Жанну Владимировну я любила, и буду помнить.

– Прощай, – сказал Константин Викторович, вылезая из машины.

– Прощай, – ответила Лора и включила зажигание.

Константин Викторович проводил глазами красную «ауди» до угла гостиницы, там она повернула за угол. Сожаление сдавило ему сердце, поднялось комом к горлу. Всегда горько терять старых друзей. С этим комом и поднялся Константин Викторович к себе в номер.

С памятником матери Константин Викторович при помощи скорого на ноги Сережи управился за два дня. На третий день, больше его ничего не держало в Энске, он покинул город.

Машина легко скользила по недавно уложенному асфальту шоссе, шурша шинами, довольно и сыто урчал мотор, тихо играла музыка в приемнике, в приоткрытое окно врывался теплый ветер, наполняя салон пьянящими запахами трав, цветов и соснового леса. Мелькнул указатель «Дойниково». Мимо, мимо высокомерно мчался «ВМW» с московскими номерами, мимо изб, выстроившихся вдоль шоссе, мимо баб, старух и детишек, провожающих блистающую лаком чужеземную машину. Здесь это шоссе, и сельская улица одновременно. Он проехал мимо магазина, мимо дома с российским триколором на крыше… Вот промелькнул знак с красным крестом… Здесь Константин Викторович нажал на тормоз. Машина остановилась возле старухи с ведром с квашеной капустой.

– Капустки, капустки, возьмите. Совсем недорого, – запричитала старуха. – Попробуйте, какая капустка.

Константин Викторович опустил боковое стекло, высунул голову.

– Скажите, вы не знаете доктора Альберта Николаевича? – спросил он старуху.

– Был такой, – ответила старуха, подтаскивая ближе к машине свое ведро. – Возьмите капустки, попробуйте…

– А где он сейчас? – снова спросил ее Константин Викторович.

– А кто ж его знает. Уехал. Давно уж уехал. Бросил Лизавету свою и уехал, – ответила старуха, подтащив ведро с остро пахнущей кислым капустой под самую дверь машины.

– А Елизавета?

– Она тута. Работает в больничке, фершалом.

– Где ее можно найти? – поинтересовался Константин Викторович, и почувствовал, как что-то стукнуло в его сердце.

– Где ж еще – в больничке. Она завсегда в больничке. А что ей еще делать – одинокой. Ей не об ком думать, одинокой-то.

– А где больница?

– Церковку видишь? Вот езжай прямо, а больничка тамось рядом.

Константин Викторович сказал «спасибо» старухе, сунул ей десятку за информацию, но от капусты отказался.

Старуха смотрела вслед чужеземной машине и думала: за какую такую «формацию» проезжий мужик отвалил ей целую десятку, не взяв капусты?

Старуха не соврала, Лиза была в больнице.

***

Лора, стоя в магазине напротив гостиницы, смотрела на черный Костин «BMW». Магазин был ее, окно ее кабинета выходил прямо на гостиницу – только улицу перейти, и все можно исправить. Он сказал, что ему трудно одному жить. Она не поинтересовалась: как он дошел до мысли такой. Она отправила к нему в помощь продавца Сережу, расторопного малого, они все сделали без нее. Если бы Костя спросил Сережу о ней, поинтересовался: за кого она вышла замуж, то тот удивился бы и ответил, что Лора Михайловна не замужем. Тогда бы Костя обязательно позвонил ей и пожурил бы ее за обман, а она спросила бы его: почему ему стало трудно одному жить. Однако он не позвонил, значит, не спросил Сережу о ней, не поинтересовался: баба с возу, кобыле легче.

Она видела, как Костя садился в машину, как его машина отъехала от гостиницы. Лора смахнула с ресницы слезинку: горько терять старых друзей, но еще горше – любимых. Рыдания рвались из ее глотки, но она проглотила их: жизнь продолжается, надо жить.

***

У Лизы выдалась тяжелая ночь: всю ночь рожала Дашка Вергузова. Восемнадцатилетняя молодка категорически отказалась ехать в райцентр, и муж Петька был против, и старики Вергузовы тоже не хотели отправлять сноху в далекий райцентр, в Центральную районную больницу за двадцать километров – потом наездишься. Автобус-то один. Идет в райцентр утром рано и назад приходит вечером. День терять в страдную пору Вергузовым не хотелось.

– Я рожала Петьку в нашей больничке, пусть и Дашка рожает тут, – твердила старая Вергузиха.

А какая здесь больница – амбулатория. Уже несколько лет здесь ликвидированы койки, из участковой больнички сделали врачебную амбулаторию. Правда, после отъезда Альберта врача в амбулатории не было, и нет. А ведь с тех пор, как уехал Альберт, бросив ее здесь, прошло уже почти семь лет. Иногда наезжают сюда врачи из ЦРБ, но и в районе осталось их… Давно уже вся работа на ней, на фельдшере. Она уже давно не знает, что такое нормальный сон. Если даже никто за ночь ее не побеспокоит – все равно сон вполглаза. Даже в отпуск, под боком у мамы в Энске. Мама говорит, бросай ты это проклятое Дойниково. Кроме тебя, никому оно не нужно. И бросила бы она, и уехала бы в Энск, но всякий раз что-нибудь останавливало: то нужно долечить Ваню Лепехина четырех лет – никак не оправится мальчик после пневмонии, то Дмитрию Тимофеевичу Опарину нужно помочь – умирает старик от рака, она уедет, кто ему будет делать уколы? То Фаина Семеновна, старая учительница, с инсультом лежит недвижима, одна, дочь в Хабаровске… И Лиза оставалась долечивать их, а на смену им появлялись другие пациенты, нуждающиеся в ней. Шестнадцать лет уже здесь она. Годы пролетели, как день. Об одном она жалеет, что согласилась тогда с Альбертом не торопиться с ребенком. Была бы дочка или сын сейчас с нею – не мучило бы ее чувство одиночества. Конечно, в тридцать шесть лет еще не все потеряно, можно выскочить замуж и даже успеть родить, но тогда нужно бросить работу и искать мужа.

А Дашка все-таки родила парня (3900 грамм, 52 см), уже под утро. Лиза прямо в амбулатории на кушетке и прикорнула, пока не разбудила ее санитарка тетя Павлина. Начинался новый день, скоро начнут подходить пациенты. Наскоро приведя себя в порядок и перекусив чаем с пирогами, что принесла ей тетя Павлина, Лиза приготовила свой кабинет к приему больных.

Константин Викторович остановил машину у калитки у зеленого дома, на стене которого у входных дверей висела табличка, белым по синему: «Дойниковская амбулатория». На крылечке сидел старик в потрепанном посеревшем от времени и невзгод черном пиджаке и курил. Он курил не папиросу и не сигарету, а настоящую «козью ножку», свернутую из газеты.

– Фельдшер на месте? – спросил Константин Викторович старика.

– А куда Лизавета наша денется? – ответил старик. – Она завсегда на месте. Разве когда кому на дом пойдет. А щас на месте, – ответил старик и поинтересовался: – А вы к ней по делу или на прием?

– Просто хочу увидеть, – ответил Константин Викторович.

– Издалека приехали, – сказал старик, мотнув растрепанной седой, но пожелтевшей от самосада бородкой в сторону «ВМW».

– Из Москвы.

– Ишь ты, отколь, – старик снова тряхнул бородкой и спросил: – И как она, Москва-то?

– Потихоньку, – ответил Константин Викторович, раздумывая: войти ли ему прямо сейчас или подождать, пока Лиза закончит прием.

– Народу много на прием к Елизавете Петровне? – спросил он старика.

– А щас она старуху мою полечит, и вы, стало быть, следующий, – ответил старик, продолжая интересоваться столичной жизнью: – Метро работает в Москве-то?

– Работает, – ответил Константин Викторович.

– И в магазинах все есть?

– Все есть. Были бы деньги.

– И у нас в сельпе все теперь есть. Раньше хуже было. А щас так ничего, все есть. И тиливизир работает справно.

Разговор их прервала старуха. Была она крупна, тяжела, неохватна и тяжело дышала.

– Ну, что тебе, Семеновна, докторша сказала? Поживешь еще?

– Поживу еще, старый, помучаю тебя, – ответила старуха, сползая, держась за перила, по ступенькам крыльца. – Надо, и тебя переживу. А то охмурит тебя, какая вертихвостка, оберет…

Константин Викторович вошел в амбулаторию.

– Минуточку, – услышал он голос, сидящей за столом женщины в белом халате. – Присаживайтесь. Я сейчас закончу.

Лиза, а это была она, писала в карточке, не отрывая головы. Константин Викторович опустился на предложенный стул.

Он смотрел на Лизу и видел, что она изменилась – он видел округлившиеся ее плечи. Кожа на пополневшем лице ее была слегка обветрена, ногти на пальцах рук накоротко подстрижены, что немного портило пальцы, но нельзя сказать, что она подурнела или постарела.

Лиза подняла глаза и в них в течение секунды промелькнули испуг и удивление, сменившиеся радостью, осветившей все ее лицо.

– Костя, – прошептала она, именно, прошептала, а не вскричала и не воскликнула, – ты?

– Я, Лиза, – ответил Константин Викторович. – Проезжал мимо, решил навестить старую подружку.

– Я рада, что ты вспомнил обо мне, – ответила Лиза.

– Я тебя никогда и не забывал – соврал Константин Викторович. – Я помню нашу давнюю клятву.

– Я тоже не забыла – ответила Лиза.

Потом они пришли к Лизе домой – обычную деревенскую избу: с большими сенями, за ними – комната, разделенная фанерной перегородкой на маленькую кухоньку и комнату. Большую часть кухни занимала плита, стоял маленький столик у окошка, накрытый клеенкой с веселеньким рисунком на тему трех поросят, два табурета возле него, у стены – громоздился буфет. В комнате стоял посередине круглый стол, окруженный четырьмя разнокалиберными стульями, у стены – неширокая кровать, застеленная кофейного цвета с коричневым орнаментом не раз стиранным покрывалом, к другой стене прижалась этажерка, набитая книгами и нечто вроде трюмо – тумбочка, похожая на больничную, над нею – овальное зеркало, на другой такой же тумбочке возле кровати стоял небольшой приемник. На полу лежала домотканая полосатая дорожка. Бросилось Константину Викторовичу отсутствие привычного, хотя бы старенького, телевизора.

– Вот так я и живу, – сказала Лиза и в голосе ее послышался легкий вызов столичному гостю: живу так, потому что ничего лишнего мне не надо.

– Вот так ты и живешь, – повторил Константин Викторович. – Богатств ты не накопила, моя подружка.

– Наверно, проголодался в дороге. Сейчас я быстренько сварганю обед. Можешь умыться. Умывальник на кухне. Вода в ведре.

Константин Викторович наполнил умывальник водой, умылся и вымыл руки, при этом думая: как можно жить годами в таком убожестве?

Сев на табурет у кухонного стола, он стал смотреть на Лизу, суетящуюся возле плиты, на ее статную фигуру и высокую грудь, обтянутые лиловым трикотажным платьем, на волнующую линию бедер.

Потом они обедали легкими щами и гречневой кашей с молоком. Потом говорили о прожитом. Лиза ни на что не жаловалась, даже на покинувшего ее Альберта Николаевича.

– Ему надо расти. Он талантливый хирург, а здесь он просто захирел бы, спился. А зачем мне муж-алкоголик, ставший алкоголиком по моей вине. И не любила я его. Приехала я сюда девчонкой ничего не знающей и не умеющей, даром, что медучилище с отличием закончила. Он меня всему научил. А что я стала его женой – работали вместе, вместе проводили ночи в больнице, он – один, я – одна. Вышло все случайно, потом решили, чем прятаться и скрываться – оформить отношения. Когда мы встретились с тобой тогда на автовокзале – мы с Альбертом Николаевичем проводили наш медовый месяц. Так что наши отношения были основаны только на желании не быть одинокими, а любви, любви как таковой между нами никогда не было. Поэтому и ребенка мы не завели. Сейчас я жалею.

– Ты и сейчас одинока, – сказал Константин Викторович, взяв ее за руку, кожа ее была шершавой от воды, стирок, от огородных работ.

– Отнюдь, – усмехнулась Лиза. – У меня ни дня нет покоя, ни ночи. Об одиночестве просто некогда думать.

– А меня жизнь заставила подумать. Пока у меня была моя Агния, я был счастлив. Ушла она – нигде не могу найти покоя. Работа? Да, работа отвлекает, но все время, что между работой, между трудами – черные часы и дни, и пустота.

– Ты любил свою Агнию?

– Очень. Она была мне и как жена, и как мать. С ее смертью что-то умерло и во мне. Я не могу найти себя. Мечусь, и нигде не найду себя. Все и всё чужое. Даже близость с женщинами, ни одну из них не сделала мне близкой. Они поднимаются с постели и становятся сразу чужими мне.

День отцветал густеющей синевой сумерек. Запахло вкусно малиной. Но Лиза и Константин Викторович свет не включали. И никто не бежал к Лизе, никто не стучал в ее дверь – все село уже знало, что у Елизаветы Петровны гость из самой Москвы и что у гостя шикарная машина, какие обычно проскакивают их село без остановки.

Константин Викторович и Лиза сидели в темноте, как когда-то давным-давно сидели в его комнате или в комнате Лизы и родителей не было дома, и когда никто не мог заглянуть к ним и поинтересоваться: чем там занимаются дети. А дети сидели и целовались, и слышался шепот: погоди, не надо, успеешь еще…

Сейчас они сидели тихо, боясь пошевелиться, боясь сказать слово, ибо любое слово могло показаться ложью, проистекающей от сложившихся удобных обстоятельств, даже будучи правдой. Только Лизина рука доверчиво оставалась в руке Константина Викторовича.

Наконец, Лиза высвободила руку и сказала:

– Я тебе постелю на раскладушке.

– Я, пожалуй, поеду, – ответил Константин Викторович.

– Ночь.

– Ничего. Я поеду, – сказал Константин Викторович. – Поцелую тебя и поеду. Можно?

– Можно, – прошептала Лиза. – Только не уезжай до утра…

Константин Викторович коснулся губами ее губ, приоткрывшихся ему навстречу, мягких и отзывчивых. Он поцеловал Лизу, положил руку ей на грудь и услышал:

– Уже можно, Костя…

Он брал ее осторожно и нежно, как брал бы ее, если бы она была еще невинной девушкой, погружая лицо в рассыпавшиеся по подушке ее волосы. На самой вершине нежности по их телам пробежала судорога, взорвавшаяся страстью, которая сплавила их навсегда воедино.

– Я люблю тебя, Лиза! – закричал Константин Викторович.

– Я люблю тебя, Лиза, – повторил он позднее, когда они отошли от пароксизмов оргазма.

– Я тоже тебя люблю, Костя, и всегда я любила только тебя.

– Почему же ты тогда так поступила? Почему ты ушла от меня?

– Была причина, Костя.

– Какая?

– Не имела права дочь уголовника связывать свою жизнь с сыном Героя Советского Союза.

– Это ты так решила?

– Нет, мне подсказали, что я испорчу тебе анкету. Это ведь был еще восемьдесят восьмой год.

– Кто тебе такое мог сказать?

– Сказали.

– Кто, скажи, кто сказал тебе эти подлые слова?

– Жанна Владимировна.

– Кто, мама?!

Константин Викторович был поражен. Ох. Если бы мама не сказала этих слов Лизе и Лиза не стала бы отдаляться от него, избегать его – по-другому бы сложились и его, и Лизина жизни. Так думал Константин Викторович и сам себе не верил. Только одна женщина смогла стать ему нужной, только Агния.

Окно комнаты уже посветлело, стала видна Лиза, стал виден он и убогая обстановка Лизиного дома. Уходило волшебство ночи, таинство ночи. Оставалось только сладкое и пьянящее послевкусие страстных поцелуев и ощущение нераздельности слившихся воедино их душ.

– Выходи за меня замуж, – сказал Константин Викторович, глядя в глаза Лизе.

Она не вздрогнула, только в глазах ее блеснул лучик, но тут же померк.

– Ты скажешь, чтобы я уехала отсюда, а сам здесь жить не захочешь. Так?

– А что тебя здесь держит?

– Люди. Я нужна им. А Москве – не нужна. А я не хочу быть ненужной, даже если ты озолотишь меня.

– Но мы должны быть вместе, Лизонька.

– Оставайся здесь. Тебе же все равно где писать картины. А понадобиться побывать в Москве – за шесть часов доедешь до нее.

– За четыре, – поправил ее Константин Викторович.

– Что за четыре? – переспросила его Лиза.

– На машине от Москвы досюда езды четыре часа.

– Тем более.

– Есть другие причины, которые меня прочно удерживают в Москве.

– Какие?

– Разные-всякие, Лизонька, что называются «взрослыми играми».

Не стал Константин Викторович посвящать Лизу в детали взаимоотношений между художниками, устроителями выставок галеристами, богатыми заказчиками, которых никогда не устроит провинциальный художник. Они ценят марку только столичного художника или питерского. Ох, немаловажно, где ты живешь. И пусть в столице ты никому не нужен, но зато тебе нужны те, кто тебе хорошо заплатит. А в Дойникове ты, может быть, и очень нужен людям, но только люди эти сами никому давно уже не нужны.

Так подумал Константин Викторович, но Лизе ничего из этих своих мыслей не высказал ей.

В восемь часов в дверь Лизиного дома кто-то постучал с криком:

– Ой, Лизавета Петровна, дед-то мой помирает, бегим скореича.

– Мне нужно, бежать, Костя. Ты уезжаешь прямо сейчас? Счастливого пути. Спасибо, что навестил.

– Да, у меня неотложные дела. Но я к тебе еще приеду. Скоро приеду, – сказал Константин Викторович, зная, что больше никогда он сюда не приедет, и поспешил к машине.

Через пять минут черный «ВМW» пересек границу села с табличкой, на которой название его – черные буквы на белом фоне, были перечеркнуты красным, и понесся дальше.

– Се ля ви, – подумал Константин Викторович. – Се ля ви.

Константин Викторович спешил уехать подальше от Энска, от детства, от юности, подальше, подальше, подальше… Он хотел мчаться только вперед и не оглядываться назад.

Он даже не вспомнил, что только что закончилась ночь Ивана-Купалы.

Се ля ви, что значит – такова жизнь.