Помочь сайту
Поздравления
Репортаж. Глава 10.
Сегодня в 03:51 -
Юрий Салов
10.
Похороны Пети прошли тихо, без особых эмоций. На рассвете, пока деревня еще спала, Александр и Иван вынесли из дома маленький, грубо сколоченный ящик. Гроб. Он был непропорционально легким в руках Ивана. Александр нес передний конец, его лицо было закрыто от Игоря, но спина – прямая, жесткая – говорила о серьезном напряжении. Бабка Агафья шла впереди, ее черный платок сливался с серым утром, в руках она сжимала пучок полыни и крапивы – обереги для пути в мир иной, которые уже не помогли при жизни. Татьяна не пошла. Она осталась в пустом доме, стоя у окна, уставившись в ту точку у леса, где нашли сына. Ее глаза были сухими и пустыми, как высохшие колодцы.
Могилу выкопали рядом с дедом, Никифором. Земля там была еще рыхлой от недавнего вскрытия. Ритуала не было. Ни священника (он так и не приехал на поминки к Никифору), ни причитаний, ни поминальной кутьи. Просто яма. Просто гроб. Просто земля, падающая комьями с лопат Александра и Ивана на сосновую крышку с глухим стуком. Игорь стоял в стороне, чувствуя себя вором, крадущим чужое горе. Он бросил горсть земли в яму – жест, лишенный смысла в этом царстве бессмыслицы. Бабка Агафья бросила свои травы. Александр воткнул лопату в свежий холмик так же, как сделал это над могилой пса. Памятник бессилию.
Они вернулись в дом. Тишина там была теперь иной. Глубже. Окончательной. Петин кашель, его смех, его испуганные всхлипы – все исчезло. Осталась только пустота, изредка нарушаемая только редкими домашними хлопотами Татьяны и Агафьи.
Александр не стал раздеваться. Он как следует смыл глину с рук, взял тесак, висевший на гвозде у двери, и без слов вышел. Его шаги были твердыми, направленными. Игорь понял – он пошел к Пелагее-колдунье. Не за утешением. За знанием. За оружием другого рода. Как остановить то, что нельзя увидеть днем? Как найти могилу ходячего, если она пуста? Как убить мертвеца, который уже унес его отца и сына? Александра больше не интересовали "естественные причины". Его интересовала война. Война с незримым врагом, укрывшимся где-то в сырой тьме.
***
Вечер после похорон Пети впился в дом Смирновых черными когтями. Бабка Агафья давно затихла в своей темной конуре, ее бормотание сменилось тяжелым, прерывистым храпом усталости и горя. Татьяна, казалось, окаменела у своего окна, став частью пейзажа ночи и тоски. Иван ушел, унеся с собой последние отголоски житейской нормальности. Игорь затаился наверху, каждый его осторожный шаг по скрипучим половицам отдавался гулко, как удар по натянутой струне. Только Александр оставался в горнице.
Он сидел за грубым деревянным столом, спиной к пустому углу, где когда-то играл Петя. Перед ним стояла недопитая стопка самогона, но он не притрагивался. Его руки, крупные, жилистые, покрытые засохшей глиной и свежими царапинами от лопаты, лежали на столешнице ладонями вниз. Каждая мышца в его спине, в плечах, в скулах была напряжена. Глаза, запавшие в темные впадины, горели сухим, лихорадочным блеском. Он не плакал. Казалось, все слезы выжгла из него ярость, смешанная с беспомощностью, после визита к Пелагее.
Единственный свет в горнице исходил от лампочки под потолком. Ее тусклое свечение бросало гигантские, ломаные тени Александра на стену и потолок, делая его фигуру еще более монументальной и одновременно призрачной. Оно же высвечивало пустой детский стул, валявшийся на боку, и осиновый кол, прислоненный к печи – немые свидетели происходившего.
Александр смотрел в пустоту перед собой, но видел не темноту горницы. Он видел лицо Пелагеи, ее понимающие, знающие глаза, когда она шептала ему о «ходячих», о пустых могилах, о том, как можно ранить то, что уже мертво. Видел легкий сосновый гроб, исчезавший под комьями холодной земли. Видел сухие, пустые глаза Татьяны. Мысли крутились, как осенние листья в вихре: «Могила пуста. Как убить мертвеца? Как вернуть сына? Нет сына. Только земля. Только тлен. Отец… Отец взял его…»
Именно в этот момент, когда его сознание, измученное бессонницей и горем, балансировало на грани, в дверях, ведущих в сени, возникла фигура.
Тень сгустилась, стала плотнее темноты. И обрела форму. Форму Никифора.
Он стоял там, на пороге, не переступая его. Не так, как в прошлый раз – не сгорбленный крестьянин, а… иначе. Выпрямленный. Более плотный, материальный в своей мертвенности. Лицо было тем же – землистым, с впалыми щеками и запавшими глазами, но теперь в этих глазах не было прежней мольбы или растерянности. Был холодный, бездонный взгляд, лишенный всего человеческого. Одежда – та же посконная рубаха и порты – казалась не тканью, а частью ночной мглы. От него не пахло сыростью земли, как прежде. Пахло пустотой. Леденящей, безвоздушной пустотой могилы.
Александр не вздрогнул. Его тело, и так напряженное до предела, лишь стало еще каменнее. Глаза, налитые кровью и бессонницей, впились в отца. В того, кто пришел из могилы и утащил за собой внука. В нем не было страха. Была ярость. Ярость, клокотавшая под спудом отчаяния.
– Прочти молитву, отец! – Голос Александра прорвался сквозь тишину, как удар топора по мерзлому полену. Хриплый, сорванный, но невероятно громкий в звенящей тишине. – Немедля! Молитву! Прочти, отец!
Он почти кричал, вскакивая со скамьи. Стопка опрокинулась, мутная жидкость разлилась по дереву, но он не заметил. Его огромная фигура нависла над столом, вглядываясь в старика.
Никифор не шелохнулся. Его мертвые глаза, казалось, впитывали ярость сына, как черная земля впитывает дождь. Губы не дрогнули. Когда он заговорил, голос был лишен интонации, плоский и сухой, как шелест осенней листвы по камню. Он звучал не из гортани, а словно возникал прямо в воздухе между ними.
– Ты… надо мной… не властен… Александр. - Каждое слово падало отдельно, тяжелым камнем. – Власть… кончилась… у тебя… Теперь… я не под твоей… рукой…
Это было не просто отрицание. Это был приговор. Констатация нового, ужасного порядка вещей. Александра больше не слушались не только живые (Татьяна, брат Иван), но и мертвые. Его отцовская, хозяйская власть рассыпалась в прах вместе с сыном.
Отчаяние, которое Александр сдерживал всю неделю – с момента находки Пети, через похороны Никифора, через смерть сына, через безумный поход к колдунье – прорвало плотину. Ярость сменилась животным, неконтролируемым воплем боли и потери.
– Верни! – Заорал он, голос сорвался в нечеловеческий визг. Слюна брызнула из перекошенного рта. – Верни его! Моего сына! Петьку! Верни, проклятый! Ты взял его! Верни!
Разум его отключился. Остался только слепой, безумный порыв. Александр рванулся вперед, опрокидывая скамью с грохотом, который эхом прокатился по спящему дому. Его огромная, могучая фигура, вся – напряжение, горе и неистовая сила, бросилась через горницу к дверям. Кулаки были сжаты, лицо искажено гримасой, в которой смешались ненависть, мольба и безумие. Он хотел схватить этого ходячего мертвеца, вцепиться в него, вытрясти из него сына, разорвать на части!
Но Никифора уже не было.
Там, где только что стояла плотная, почти осязаемая фигура, теперь висела лишь пустая темнота сеней. Александр влетел в дверной проем, ослепленный яростью и слезами, которые наконец хлынули из его жгучих глаз. Его руки с размаху вцепились в пустоту. Он пошатнулся, ударившись плечом о косяк. Ни звука. Ни шелеста. Ни запаха. Только холодный ночной воздух из сеней обжег его лицо.
Он замер, тяжело дыша, всматриваясь в черноту. Ничего. Только знакомые очертания ухватов на стене, тень от ведра. Призрак растворился. Бесследно. Как будто его и не было. Лишь ледяное ощущение пустоты, висящее в дверях, и тихое мерцание квелой лампочки за его спиной говорили о том, что это не галлюцинация.
Александр медленно опустился на колени посреди сеней. Его могучие плечи содрогнулись. Сперва тихо, потом все сильнее. Он не рыдал. Он выл. Глухой, бесконечно одинокий, звериный вой глухой боли вырывался из его груди и терялся в сырой тьме сеней и ночи за дверью. Он бил кулаками по холодным, грязным половицам, по собственным коленям. Слезы текли по его огрубевшим щекам, смешиваясь с грязью, оставляя белесые дорожки. - Петя... Петенька..., – хрипел он сквозь рыдания, обращаясь к пустоте, к земле, к небу, которое не видел за крышей, к отцу, который уже не слышал и не подчинялся. Он был один.
В доме никто не шевельнулся. Ни в своей комнате, ни бабка Агафья. Только Игорь наверху, проснувшись от шума, подумал, что нечисть их так просто не оставит.
***
Утро нового дня вползло в Глухово не светом, а серой, промозглой мутью. Солнце, если оно и было, пряталось за сплошной пеленой низких туч, выжимавших на землю мелкую, назойливую морось. Она стекала по закопченным стеклам избы Смирновых, превращая мир за окнами в размытое, водянистое полотно тоски. Все занимались своими обычными домашними делами, но автоматически, словно роботы.
Иван не делал ничего. Он сидел на краю грубо сколоченной лавки у холодной печи, спиной к пустому детскому уголку. Его огромные, привыкшие к тяжелой работе руки, обычно такие уверенные, теперь бесцельно висели между колен. Голова была низко опущена, взгляд упирался в трещины на почерневших половицах. Но он не видел пола. Он видел маленький сосновый ящик, исчезавший под комьями глины. Видел фигуру Татьяны, застывшую у окна. Видел спину Александра, уходившего в утренний туман к Пелагее – спину, окаменевшую от ярости и безнадежности. Его собственное лицо, всегда казавшееся вырубленным из крепкого дуба тяжелым трудом, было изломано. Трещины бессонницы, похожие на паутину, расходились от воспаленных глаз. Щеки ввалились, обнажая резкие скулы, а губы были сжаты в тонкую, белую от напряжения линию. Он выглядел не просто усталым. Он выглядел разбитым. Сломанным изнутри. Страх, холодный и липкий, как болотная тина, заполнил все уголки его души, вытеснив даже горе. Горе можно было нести. Этот страх – нет. Он разъедал, парализовывал.
Татьяна стояла у своего окна. Та же поза, что и вчера, и позавчера. Спиной к комнате, лицо – к серой мути за стеклом, к выцветшему пейзажу. Она не шевелилась. Ее молчание было громче любых слов.
Иван поднял голову. Шея скрипнула, будто несмазанные петли. Его глаза, тусклые и запавшие, скользнули по ее неподвижной спине, по острым углам ее плеч, выступающим под тонкой тканью. Вид этой хрупкой, окаменевшей спины, несущей невыносимую тяжесть утраты, стал последней каплей.
Он встал. Медленно, с усилием, будто поднимая пудовую гирю. Половицы под его тяжелыми сапогами жалобно застонали. Звук казался неестественно громким в гнетущей тишине дома. Он прошел пару шагов, остановился перед Татьяной, но не вплотную. Держал дистанцию, словно боялся заразиться ее отчаянием или потревожить ее отрешение.
– Таня... – Его голос сорвался с первого раза, вышел хриплым, как ржавая пила. Он сглотнул комок в горле, попробовал снова: – Таня...
Она не обернулась. Ни малейшего движения. Только дождь стекал по стеклу за ее спиной.
– Я… – Иван сделал паузу, собирая слова, которые казались ватными и бесполезными. – Я так больше не могу. - Он выдохнул, и в этом выдохе был стон усталости, вымотавшей душу. – Сидеть тут. Ждать. Смотреть… - Его рука, крупная, с узловатыми пальцами, дернулась в сторону пустого угла, где валялась одна-единственная, грубо вырезанная из дерева лошадка Пети. Потом жест переместился к столу – огромному, пустому. – Смотреть на это… - Он не смог закончить. Голос снова сел.
Тишина навалилась тяжелее. Летний дождик за окном стих, затаившись. Бабка Агафья не подавала признаков жизни за своей дверью. Наверху, в каморке Игоря, не было слышно ни звука. Дом был большим, сырым склепом.
Иван выпрямил спину, пытаясь найти в себе остатки прежней твердости. Но это было жалкое подобие. – У меня… свой дом. - Он произнес это не с вызовом, а с усталой констатацией факта. Последней соломинки. – Свои стены. Я… пойду туда.
Он не ждал ответа. Не ждал понимания. Не просил прощения. Он просто сообщал о решении, которое созрело за эту последнюю, длинную ночь. Его душа, измученная страхом перед незримым ужасом, который бродил где-то рядом, и бессилием, не выдержала. Нервы были оголены, звенели от каждого шороха в темноте. Ему нужно было бежать. Хотя бы в другой конец деревни. В свою избу, где пахло дымом от печи, дегтем и выделанной кожей - он был неплохим скорняком. Где не было взгляда Татьяны в пустоту, пустого детского стула, валявшегося на боку, и зловещего осинового кола, прислоненного к печи – немого напоминания о попытке борьбы, которая ни к чему не привела.
Татьяна медленно, очень медленно кивнула. Совсем чуть-чуть. Ее плечи под лохматой шалью дрогнули один раз – микроскопическое движение, единственный знак того, что слова долетели. Она не обернулась. Не произнесла ни звука. Ее безразличие было абсолютным. Дом был мертв. Люди в нем – призраки. Иван здесь или там – какая разница?
Иван вздохнул. Глубоко, тяжело, как будто этот вздох сбрасывал с его плеч невидимый, но неподъемный груз – груз ожидания, груз соучастия, груз страха. Он повернулся, шагнул к печи. У ее основания, в углу, стоял его топор. Настоящий, тяжелый, с гладко отполированной временем и работой рукоятью из ясеня и широким, слегка затупленным, но все еще грозным лезвием. Он взял его. Вес знакомого инструмента, его твердая, незыблемая реальность, на секунду придал ему призрачную опору в этом мире теней и ужаса. Топор был простым, понятным. Им можно было рубить дрова. Им можно было… защищаться. От чего-то осязаемого. Не от этой незримой, ползучей тьмы, что заполнила дом Смирновых.
Он не попрощался. Просто развернулся и пошел к двери. Его шаги по скрипучим половицам звучали гулко и окончательно. Рука с топором висела вдоль тела, лезвие тускло блеснуло в сером свете из окна. Он отодвинул щеколду, потянул на себя скрипучую дверь. Холодный, влажный воздух с моросью хлынул внутрь, смешавшись с удушливой атмосферой дома.
Иван переступил порог. На мгновение его крупная фигура замерла в проеме, очерченная серым светом с улицы. Он не оглянулся. Потом шагнул вперед, на крыльцо.
Дверь захлопнулась за ним.
В горнице Татьяна уселась на лавку. Только морось за окном снова зашелестела по стеклу, занавешивая мир серой пеленой. Иван ушел. Унес с собой тень живой силы. За окном, в сером свете дня, его фигура медленно растаяла в моросившем дожде, двигаясь в сторону своего дома – крошечного островка знакомого запаха и стен, который казался теперь более надежным укрытием.
***
Игорь остался вдвоем с Татьяной и бабкой Агафьей, которая, появившись ненадолго, снова ушла в свою комнату и сидела там в темноте, бормоча что-то невнятное. Он поднялся в свою каморку. Его рюкзак и сумка с ноутбуком стояли у кровати. Он начал собираться. Механически. Складывал немытые вещи, зарядки, блокнот с бессмысленными теперь записями о "промыслах" и "традициях". Каждое движение казалось громким в звенящей тишине дома. Он боялся встретиться взглядом с Татьяной, если спустится.
Мысли его путались. Город. Лариса. Свадьба. Редактор. Статья... Все это казалось сном. Невероятно далеким, ярким и фальшивым, как декорация. Реальностью был серый свет запыленного окна, напряженное ожидание в доме и знание, что где-то в этой земле, в темном подполе, в корнях вывороченной сосны, прячется Оно. И ждет ночи. Возможно, ждет его отъезда.
Собирая последние вещи, он услышал шаги на крыльце. Тяжелые, уверенные. Александр вернулся. Игорь замер, прислушиваясь. Дверь в сени открылась, закрылась. Шаги прошли в горницу. Не было голосов. Никакого разговора с Татьяной. Только тишина, нарушаемая, возможно, шелестом бумаги? Или звяканьем чего-то металлического? Александр принес что-то от Пелагеи. Знание? Оружие? Оберег? Игорь не стал спускаться узнавать. Он закончил сборы, поставил рюкзак у двери. Оставалось дождаться утра и идти к остановке, надеясь, что "буханка" придет. Уехать. Пока не стало слишком поздно.
Похороны Пети прошли тихо, без особых эмоций. На рассвете, пока деревня еще спала, Александр и Иван вынесли из дома маленький, грубо сколоченный ящик. Гроб. Он был непропорционально легким в руках Ивана. Александр нес передний конец, его лицо было закрыто от Игоря, но спина – прямая, жесткая – говорила о серьезном напряжении. Бабка Агафья шла впереди, ее черный платок сливался с серым утром, в руках она сжимала пучок полыни и крапивы – обереги для пути в мир иной, которые уже не помогли при жизни. Татьяна не пошла. Она осталась в пустом доме, стоя у окна, уставившись в ту точку у леса, где нашли сына. Ее глаза были сухими и пустыми, как высохшие колодцы.
Могилу выкопали рядом с дедом, Никифором. Земля там была еще рыхлой от недавнего вскрытия. Ритуала не было. Ни священника (он так и не приехал на поминки к Никифору), ни причитаний, ни поминальной кутьи. Просто яма. Просто гроб. Просто земля, падающая комьями с лопат Александра и Ивана на сосновую крышку с глухим стуком. Игорь стоял в стороне, чувствуя себя вором, крадущим чужое горе. Он бросил горсть земли в яму – жест, лишенный смысла в этом царстве бессмыслицы. Бабка Агафья бросила свои травы. Александр воткнул лопату в свежий холмик так же, как сделал это над могилой пса. Памятник бессилию.
Они вернулись в дом. Тишина там была теперь иной. Глубже. Окончательной. Петин кашель, его смех, его испуганные всхлипы – все исчезло. Осталась только пустота, изредка нарушаемая только редкими домашними хлопотами Татьяны и Агафьи.
Александр не стал раздеваться. Он как следует смыл глину с рук, взял тесак, висевший на гвозде у двери, и без слов вышел. Его шаги были твердыми, направленными. Игорь понял – он пошел к Пелагее-колдунье. Не за утешением. За знанием. За оружием другого рода. Как остановить то, что нельзя увидеть днем? Как найти могилу ходячего, если она пуста? Как убить мертвеца, который уже унес его отца и сына? Александра больше не интересовали "естественные причины". Его интересовала война. Война с незримым врагом, укрывшимся где-то в сырой тьме.
***
Вечер после похорон Пети впился в дом Смирновых черными когтями. Бабка Агафья давно затихла в своей темной конуре, ее бормотание сменилось тяжелым, прерывистым храпом усталости и горя. Татьяна, казалось, окаменела у своего окна, став частью пейзажа ночи и тоски. Иван ушел, унеся с собой последние отголоски житейской нормальности. Игорь затаился наверху, каждый его осторожный шаг по скрипучим половицам отдавался гулко, как удар по натянутой струне. Только Александр оставался в горнице.
Он сидел за грубым деревянным столом, спиной к пустому углу, где когда-то играл Петя. Перед ним стояла недопитая стопка самогона, но он не притрагивался. Его руки, крупные, жилистые, покрытые засохшей глиной и свежими царапинами от лопаты, лежали на столешнице ладонями вниз. Каждая мышца в его спине, в плечах, в скулах была напряжена. Глаза, запавшие в темные впадины, горели сухим, лихорадочным блеском. Он не плакал. Казалось, все слезы выжгла из него ярость, смешанная с беспомощностью, после визита к Пелагее.
Единственный свет в горнице исходил от лампочки под потолком. Ее тусклое свечение бросало гигантские, ломаные тени Александра на стену и потолок, делая его фигуру еще более монументальной и одновременно призрачной. Оно же высвечивало пустой детский стул, валявшийся на боку, и осиновый кол, прислоненный к печи – немые свидетели происходившего.
Александр смотрел в пустоту перед собой, но видел не темноту горницы. Он видел лицо Пелагеи, ее понимающие, знающие глаза, когда она шептала ему о «ходячих», о пустых могилах, о том, как можно ранить то, что уже мертво. Видел легкий сосновый гроб, исчезавший под комьями холодной земли. Видел сухие, пустые глаза Татьяны. Мысли крутились, как осенние листья в вихре: «Могила пуста. Как убить мертвеца? Как вернуть сына? Нет сына. Только земля. Только тлен. Отец… Отец взял его…»
Именно в этот момент, когда его сознание, измученное бессонницей и горем, балансировало на грани, в дверях, ведущих в сени, возникла фигура.
Тень сгустилась, стала плотнее темноты. И обрела форму. Форму Никифора.
Он стоял там, на пороге, не переступая его. Не так, как в прошлый раз – не сгорбленный крестьянин, а… иначе. Выпрямленный. Более плотный, материальный в своей мертвенности. Лицо было тем же – землистым, с впалыми щеками и запавшими глазами, но теперь в этих глазах не было прежней мольбы или растерянности. Был холодный, бездонный взгляд, лишенный всего человеческого. Одежда – та же посконная рубаха и порты – казалась не тканью, а частью ночной мглы. От него не пахло сыростью земли, как прежде. Пахло пустотой. Леденящей, безвоздушной пустотой могилы.
Александр не вздрогнул. Его тело, и так напряженное до предела, лишь стало еще каменнее. Глаза, налитые кровью и бессонницей, впились в отца. В того, кто пришел из могилы и утащил за собой внука. В нем не было страха. Была ярость. Ярость, клокотавшая под спудом отчаяния.
– Прочти молитву, отец! – Голос Александра прорвался сквозь тишину, как удар топора по мерзлому полену. Хриплый, сорванный, но невероятно громкий в звенящей тишине. – Немедля! Молитву! Прочти, отец!
Он почти кричал, вскакивая со скамьи. Стопка опрокинулась, мутная жидкость разлилась по дереву, но он не заметил. Его огромная фигура нависла над столом, вглядываясь в старика.
Никифор не шелохнулся. Его мертвые глаза, казалось, впитывали ярость сына, как черная земля впитывает дождь. Губы не дрогнули. Когда он заговорил, голос был лишен интонации, плоский и сухой, как шелест осенней листвы по камню. Он звучал не из гортани, а словно возникал прямо в воздухе между ними.
– Ты… надо мной… не властен… Александр. - Каждое слово падало отдельно, тяжелым камнем. – Власть… кончилась… у тебя… Теперь… я не под твоей… рукой…
Это было не просто отрицание. Это был приговор. Констатация нового, ужасного порядка вещей. Александра больше не слушались не только живые (Татьяна, брат Иван), но и мертвые. Его отцовская, хозяйская власть рассыпалась в прах вместе с сыном.
Отчаяние, которое Александр сдерживал всю неделю – с момента находки Пети, через похороны Никифора, через смерть сына, через безумный поход к колдунье – прорвало плотину. Ярость сменилась животным, неконтролируемым воплем боли и потери.
– Верни! – Заорал он, голос сорвался в нечеловеческий визг. Слюна брызнула из перекошенного рта. – Верни его! Моего сына! Петьку! Верни, проклятый! Ты взял его! Верни!
Разум его отключился. Остался только слепой, безумный порыв. Александр рванулся вперед, опрокидывая скамью с грохотом, который эхом прокатился по спящему дому. Его огромная, могучая фигура, вся – напряжение, горе и неистовая сила, бросилась через горницу к дверям. Кулаки были сжаты, лицо искажено гримасой, в которой смешались ненависть, мольба и безумие. Он хотел схватить этого ходячего мертвеца, вцепиться в него, вытрясти из него сына, разорвать на части!
Но Никифора уже не было.
Там, где только что стояла плотная, почти осязаемая фигура, теперь висела лишь пустая темнота сеней. Александр влетел в дверной проем, ослепленный яростью и слезами, которые наконец хлынули из его жгучих глаз. Его руки с размаху вцепились в пустоту. Он пошатнулся, ударившись плечом о косяк. Ни звука. Ни шелеста. Ни запаха. Только холодный ночной воздух из сеней обжег его лицо.
Он замер, тяжело дыша, всматриваясь в черноту. Ничего. Только знакомые очертания ухватов на стене, тень от ведра. Призрак растворился. Бесследно. Как будто его и не было. Лишь ледяное ощущение пустоты, висящее в дверях, и тихое мерцание квелой лампочки за его спиной говорили о том, что это не галлюцинация.
Александр медленно опустился на колени посреди сеней. Его могучие плечи содрогнулись. Сперва тихо, потом все сильнее. Он не рыдал. Он выл. Глухой, бесконечно одинокий, звериный вой глухой боли вырывался из его груди и терялся в сырой тьме сеней и ночи за дверью. Он бил кулаками по холодным, грязным половицам, по собственным коленям. Слезы текли по его огрубевшим щекам, смешиваясь с грязью, оставляя белесые дорожки. - Петя... Петенька..., – хрипел он сквозь рыдания, обращаясь к пустоте, к земле, к небу, которое не видел за крышей, к отцу, который уже не слышал и не подчинялся. Он был один.
В доме никто не шевельнулся. Ни в своей комнате, ни бабка Агафья. Только Игорь наверху, проснувшись от шума, подумал, что нечисть их так просто не оставит.
***
Утро нового дня вползло в Глухово не светом, а серой, промозглой мутью. Солнце, если оно и было, пряталось за сплошной пеленой низких туч, выжимавших на землю мелкую, назойливую морось. Она стекала по закопченным стеклам избы Смирновых, превращая мир за окнами в размытое, водянистое полотно тоски. Все занимались своими обычными домашними делами, но автоматически, словно роботы.
Иван не делал ничего. Он сидел на краю грубо сколоченной лавки у холодной печи, спиной к пустому детскому уголку. Его огромные, привыкшие к тяжелой работе руки, обычно такие уверенные, теперь бесцельно висели между колен. Голова была низко опущена, взгляд упирался в трещины на почерневших половицах. Но он не видел пола. Он видел маленький сосновый ящик, исчезавший под комьями глины. Видел фигуру Татьяны, застывшую у окна. Видел спину Александра, уходившего в утренний туман к Пелагее – спину, окаменевшую от ярости и безнадежности. Его собственное лицо, всегда казавшееся вырубленным из крепкого дуба тяжелым трудом, было изломано. Трещины бессонницы, похожие на паутину, расходились от воспаленных глаз. Щеки ввалились, обнажая резкие скулы, а губы были сжаты в тонкую, белую от напряжения линию. Он выглядел не просто усталым. Он выглядел разбитым. Сломанным изнутри. Страх, холодный и липкий, как болотная тина, заполнил все уголки его души, вытеснив даже горе. Горе можно было нести. Этот страх – нет. Он разъедал, парализовывал.
Татьяна стояла у своего окна. Та же поза, что и вчера, и позавчера. Спиной к комнате, лицо – к серой мути за стеклом, к выцветшему пейзажу. Она не шевелилась. Ее молчание было громче любых слов.
Иван поднял голову. Шея скрипнула, будто несмазанные петли. Его глаза, тусклые и запавшие, скользнули по ее неподвижной спине, по острым углам ее плеч, выступающим под тонкой тканью. Вид этой хрупкой, окаменевшей спины, несущей невыносимую тяжесть утраты, стал последней каплей.
Он встал. Медленно, с усилием, будто поднимая пудовую гирю. Половицы под его тяжелыми сапогами жалобно застонали. Звук казался неестественно громким в гнетущей тишине дома. Он прошел пару шагов, остановился перед Татьяной, но не вплотную. Держал дистанцию, словно боялся заразиться ее отчаянием или потревожить ее отрешение.
– Таня... – Его голос сорвался с первого раза, вышел хриплым, как ржавая пила. Он сглотнул комок в горле, попробовал снова: – Таня...
Она не обернулась. Ни малейшего движения. Только дождь стекал по стеклу за ее спиной.
– Я… – Иван сделал паузу, собирая слова, которые казались ватными и бесполезными. – Я так больше не могу. - Он выдохнул, и в этом выдохе был стон усталости, вымотавшей душу. – Сидеть тут. Ждать. Смотреть… - Его рука, крупная, с узловатыми пальцами, дернулась в сторону пустого угла, где валялась одна-единственная, грубо вырезанная из дерева лошадка Пети. Потом жест переместился к столу – огромному, пустому. – Смотреть на это… - Он не смог закончить. Голос снова сел.
Тишина навалилась тяжелее. Летний дождик за окном стих, затаившись. Бабка Агафья не подавала признаков жизни за своей дверью. Наверху, в каморке Игоря, не было слышно ни звука. Дом был большим, сырым склепом.
Иван выпрямил спину, пытаясь найти в себе остатки прежней твердости. Но это было жалкое подобие. – У меня… свой дом. - Он произнес это не с вызовом, а с усталой констатацией факта. Последней соломинки. – Свои стены. Я… пойду туда.
Он не ждал ответа. Не ждал понимания. Не просил прощения. Он просто сообщал о решении, которое созрело за эту последнюю, длинную ночь. Его душа, измученная страхом перед незримым ужасом, который бродил где-то рядом, и бессилием, не выдержала. Нервы были оголены, звенели от каждого шороха в темноте. Ему нужно было бежать. Хотя бы в другой конец деревни. В свою избу, где пахло дымом от печи, дегтем и выделанной кожей - он был неплохим скорняком. Где не было взгляда Татьяны в пустоту, пустого детского стула, валявшегося на боку, и зловещего осинового кола, прислоненного к печи – немого напоминания о попытке борьбы, которая ни к чему не привела.
Татьяна медленно, очень медленно кивнула. Совсем чуть-чуть. Ее плечи под лохматой шалью дрогнули один раз – микроскопическое движение, единственный знак того, что слова долетели. Она не обернулась. Не произнесла ни звука. Ее безразличие было абсолютным. Дом был мертв. Люди в нем – призраки. Иван здесь или там – какая разница?
Иван вздохнул. Глубоко, тяжело, как будто этот вздох сбрасывал с его плеч невидимый, но неподъемный груз – груз ожидания, груз соучастия, груз страха. Он повернулся, шагнул к печи. У ее основания, в углу, стоял его топор. Настоящий, тяжелый, с гладко отполированной временем и работой рукоятью из ясеня и широким, слегка затупленным, но все еще грозным лезвием. Он взял его. Вес знакомого инструмента, его твердая, незыблемая реальность, на секунду придал ему призрачную опору в этом мире теней и ужаса. Топор был простым, понятным. Им можно было рубить дрова. Им можно было… защищаться. От чего-то осязаемого. Не от этой незримой, ползучей тьмы, что заполнила дом Смирновых.
Он не попрощался. Просто развернулся и пошел к двери. Его шаги по скрипучим половицам звучали гулко и окончательно. Рука с топором висела вдоль тела, лезвие тускло блеснуло в сером свете из окна. Он отодвинул щеколду, потянул на себя скрипучую дверь. Холодный, влажный воздух с моросью хлынул внутрь, смешавшись с удушливой атмосферой дома.
Иван переступил порог. На мгновение его крупная фигура замерла в проеме, очерченная серым светом с улицы. Он не оглянулся. Потом шагнул вперед, на крыльцо.
Дверь захлопнулась за ним.
В горнице Татьяна уселась на лавку. Только морось за окном снова зашелестела по стеклу, занавешивая мир серой пеленой. Иван ушел. Унес с собой тень живой силы. За окном, в сером свете дня, его фигура медленно растаяла в моросившем дожде, двигаясь в сторону своего дома – крошечного островка знакомого запаха и стен, который казался теперь более надежным укрытием.
***
Игорь остался вдвоем с Татьяной и бабкой Агафьей, которая, появившись ненадолго, снова ушла в свою комнату и сидела там в темноте, бормоча что-то невнятное. Он поднялся в свою каморку. Его рюкзак и сумка с ноутбуком стояли у кровати. Он начал собираться. Механически. Складывал немытые вещи, зарядки, блокнот с бессмысленными теперь записями о "промыслах" и "традициях". Каждое движение казалось громким в звенящей тишине дома. Он боялся встретиться взглядом с Татьяной, если спустится.
Мысли его путались. Город. Лариса. Свадьба. Редактор. Статья... Все это казалось сном. Невероятно далеким, ярким и фальшивым, как декорация. Реальностью был серый свет запыленного окна, напряженное ожидание в доме и знание, что где-то в этой земле, в темном подполе, в корнях вывороченной сосны, прячется Оно. И ждет ночи. Возможно, ждет его отъезда.
Собирая последние вещи, он услышал шаги на крыльце. Тяжелые, уверенные. Александр вернулся. Игорь замер, прислушиваясь. Дверь в сени открылась, закрылась. Шаги прошли в горницу. Не было голосов. Никакого разговора с Татьяной. Только тишина, нарушаемая, возможно, шелестом бумаги? Или звяканьем чего-то металлического? Александр принес что-то от Пелагеи. Знание? Оружие? Оберег? Игорь не стал спускаться узнавать. Он закончил сборы, поставил рюкзак у двери. Оставалось дождаться утра и идти к остановке, надеясь, что "буханка" придет. Уехать. Пока не стало слишком поздно.
Рейтинг: 0
3 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
