Новый день в Глухово выдался необычайно ясным. Солнце наконец вступило в свои права и лило потоки света на мокрые крыши, на грязную дорогу, на свежий холмик на кладбище, где лежал Петя. Солнечный свет был почти издевательским в своей чистоте, подчеркивая, что лето еще не ушло. В доме Смирновых продолжала царить гнетущая тишина. Иван накануне ушел к себе. Бабка Агафья сидела в своей каморке, бормоча в полумраке. Татьяна, бледная как привидение, молча подмела горницу, будто стирая последние следы присутствия сына. Ее движения были механическими, бездушными.
Александр встал рано. Он сидел за столом, на котором лежали две вещи: его тяжелый, наточенный до бритвенной остроты тесак и осиновый кол. На поверхности кола были вырезаны странные, угловатые знаки, похожие на сплетение червей или корней, и натерты чем-то темным, пахнущим горькой полынью и медью. Рецепт Пелагеи-колдуньи. Или может ее страшное благословение на последний бой.
Александр изучал кол, проводя пальцами по резным знакам. Его лицо было непроницаемым, но в глазах горел холодный, нечеловеческий огонь. Не горел – тлел. Глубоко под пеплом горя и бессилия разгоралась ярость, направленная и целеустремленная. Колдунья дала знание. Где искать. Где прячется нежить, боящаяся солнца. Где его отец, ставший монстром, спит сном мертвых среди дня.
Он встал. Взял тесак, заткнул его за пояс. Взял кол – тяжелый, неудобный, пахнущий смертью для мертвых. Он не посмотрел на жену. Не сказал ни слова. Просто вышел. Шаги его по скрипучим половицам были твердыми, неспешными. Человек, идущий на работу, которую нельзя отложить.
***
Старая мельница была кораблем-призраком, севшим на мель посреди заросшего лопухом и крапивой берега. Колесо давно сгнило и обрушилось. Стены покосились, крыша прохудилась. Окна первого этажа были заколочены гнилыми досками наглухо – идеальное убежище для того, кто бежит от света.
Александр подошел к массивной, полуразрушенной двери. Не стал ломать. Нашел щель, просунул прихваченный из дома лом, рванул. Гнилое дерево поддалось с хрустом. Перед ним зияла черная пасть. Запах ударил в нос – прелой соломы, плесени, сырого камня и… сладковатого тлена. Того самого запаха, что витал в доме после визитов "деда".
Александр вошел. Луч фонарика — еще один «припас» - выхватил из мрака груды мусора, сломанные механизмы, густую паутину. И в дальнем углу, куда не проникал ни один лучик света даже через щели, за огромным каменным жерновом… что-то. Темную кучу тряпья? Или свернувшуюся фигуру?
Оно шевельнулось. Подняло голову. В луче фонаря блеснули два тусклых, мутных пятна – глаза. Невидящие? Нет. Узнающие. Полные немой, хищной злобы. Никифор. Он сидел, поджав колени, как огромный, больной паук в своем логове. Его кожа в этом свете казалась не серой, а зеленовато-мертвенной. На губах – темная, запекшаяся полоса. Кровь? Чья?
Александр не сказал ни слова. Слова были излишни. Он бросил фонарь на пол, чтобы свет бил вверх, освещая ноги и жернов, но не слепил его. Взял в правую руку тесак, в левую – тяжелый, резной осиновый кол. И пошел вперед.
Никифор встал. Не плавно, как раньше за столом, а резко, с каким-то кошачьим шипением, вырвавшимся из его горла. Это был нечеловеческий звук. Вызов. Предупреждение. Он бросился навстречу, не разбирая дороги, сшибая хлам. Его движения были быстрыми, яростными, но лишенными прежней нечеловеческой грации. Он был ранен? Ослаблен? Или просто ярость плоти взяла верх?
Схватка была короткой, жестокой и немой. Александр, движимый годами подавленной ярости, горем за сына и знанием, данным колдуньей, встретил отца не как сын, а как палач. Никифор рвался к нему, пытаясь вцепиться когтями, дотянуться до горла. Александр парировал тесаком – сталь звенела, отбивая костлявые пальцы. Один удар – глубокий порез на руке Никифора. Черная, густая жидкость брызнула на камень. Рев стал громче, безумнее.
Александр увидел момент. Никифор, ослепленный яростью, на миг открыл грудь. Александр рванул вперед, забыв о защите. Он вложил всю силу отчаяния и ненависти в удар левой рукой. Осиновый кол, направленный чуть левее центра груди, туда, где колдунья велела бить, вошел с глухим хрустом. Как в гнилое дерево. Но глубже. Глубже.
Никифор замер. Его мутные глаза расширились, в них мелькнуло нечто – удивление? Боль? Последняя искра того, что когда-то было человеком? Он посмотрел на торчащий из груди кол, на сына. Из его открытого рта хлынула не кровь, а черная, вонючая жижа. Он попытался шагнуть, рухнул на колени.
Александр не колебался. Он выхватил тесак. Лезвие блеснуло в свете упавшего фонаря. Один мощный, отчаянный удар. Со всего размаха. По шее.
Тишина.
Глухая, звенящая тишина накрыла заброшенную мельницу, заглушив даже шум реки за стенами. Александр стоял, тяжело дыша, над тем, что осталось. Тело Никифора лежало безголовым мешком у его ног. Голова откатилась к жернову, мутные глаза уставились в черноту потолка. Из шеи сочилась та же черная жижа. Из груди, где торчал кол, она пузырилась гуще. Запах стоял невыносимый.
Александр уронил тесак. Он смотрел на тело отца, на его голову. Ни облегчения. Ни торжества. Только пустота. Глубокая, всепоглощающая пустота. Он сделал то, что должен был. Но сына это не вернуло. Дом не стал светлее. Пустота осталась. Теперь навсегда. Он повернулся и вышел из мельницы, оставив кол торчать в груди мертвеца, а голову – лежать у камня. Пусть гниет здесь, в темноте, как и положено нежити. Солнце снаружи ударило в глаза, ослепив. Оно было слишком ярким для этого мира.
Помочь сайту
Поздравления
