Предвкушение счастья. Глава 18

[Скрыть] Регистрационный номер 0305918 выдан для произведения: 18
 
Викторина была рада. Она чувствовала себя взрослой и самостоятельной. Ей больше не надо притворяться маленькой и послушной.
То, что эти  горе-математички перестали вертеться на виду, ей даже нравилось. Они вдруг показались ей смешными и глупыми, словно бы пропахшие хлоркой игрушки из детского сада.
Ей не терпелось переехать к своему возлюбленному – спать с ним в одной кровати, разгуливать по комнатам, в чём мать родила, и играть роль умелой и всё понимающей любовницы. Это спасало её от насмешек отца, тот был занят возведением очередного замка и оставил её на свой страх и риск в совершенно пустом двухэтажном особняке.
Тот никого не восхищал, напротив, возмущал. Викторина старалась не выходить за пределы двора. Отец сумел обеспечить её едой и досугом, взяв честное слово, что она не попытается вновь играть с огнём и гулять допоздна.
Она стала побаиваться случайных и совершенно неизвестных ей людей. Они могли оскорбить, сказать что-нибудь дерзкое, заставив краснеть. Краснеть и сопливиться от едва сдерживаемого гнева. Для всех этих горожан она была всего лишь выскочившей из бедности метиской. Смуглая кожа и тёмные волосы пугали её, словно бы она была плодом любви богатого, но человеколюбивого южанина и чернокожей рабыни.
Она и теперь завидовала Дроздовым – их красивым светлым волосам, голубовато-серым глазам и милым мордашкам с нетронутой косметикой кожей. Ей хотелось как-то наказать их, словно бы оставленных без присмотра кукол, содрать красивые одежды и от души врезать по холёным пластиковым попкам.
Она сама ощущала себя куклой – замысловатым андроидом, годным лишь для ублажение гордости своего отца. Этот похожий на сказочного великана человек относился к ней, словно к забавной игрушке – и только.
Викторине хотелось свободы и лёгкого бесстыдства, хотелось поражать и восхищать – не только на сцене, но и там, где можно побывать только став по-настоящему взрослой – в мужской постели.
Мысль попробовать совершить грех с отцом приходила к ней год назад. Но ей показалось страшно приблизиться к Родиону Ивановичу с этой целью, он мог просто посмеяться над ней. Просто не захотеть стать ей любовником, побоявшись чужого мнения. И Викторина положила своё чёрный огненный взгляд на Кондрата Станиславовича – тот явно годился на роль дефлоратора будущей гениальной пианистки.
Гены матери бурлили в теле Викторины. Она предвкушала момент своего взросления, как маленький предвкушает подарок на день рождения. Ей не хватало уверенности в своей так быстро ускользающей взрослости. Та была невидима, словно окружающий воздух – а Викторине хотелось убедиться в том, что она по-настоящему повзрослела.
Дома это было сделать несложно. Она всегда находила повод, чтобы как можно лучше рассмотреть своё худое, но ловкое тело, замирая почти на час перед красивым зеркалом и любуясь своим зазеркальным, почти схожим с ней двойником. Эта забава была очень рискованной, Викторине чудился невидимый соглядатель: кто-то, кому её абсолютная нагота была в новинку.
Такие же забавы приходили на ум некой Елене из рассказа одного российского писателя. Тот преподавал  математику в гимназии и очень не любил реальный мир. И видел вместо красивых живых людей мерзких похотливых уродов.
Так вот эта самая Елена точно так же вертелась перед зеркалом, вызывая у себя похоть к самой себе. Ей были противны все, кроме её красивого тела, тела напоенного страшной выдуманной красотой – той красотой, которой нас чаруют бесы.
Викторина не верила ни в Иисуса Христа, ни в Аллаха и Пророка Мухаммеда. Она вообще не верила ни во что, кроме того, чего так настойчиво добивалось её бесстыдное и нагое тело, тело глупой избалованной девчонки.
Она была уверенна, что нисходит до такого глупого и несчастного педагога, что её забавы нравятся ему, и что он почти пойман на такую нелепую и глупую приманку.
Сёстры Дроздовы не годились даже на роль  её свиты. Они были глупы и заносчивы и наверняка сейчас корпели над учебниками, или сидели за партой с мокрыми от ужаса трусами.
Этим дурочкам так хотелось попасть в Москву. Викторина сама мечтала о Московской консерватории, но словно бы милая деревенская барышня страшилась и дальней дороги, и такого страшного непредсказуемого города. Там уже не было бы крепкой отцовской спины, с его блистающим лаком «Лексусом» и милым видом из окна.
В этом доме можно было бы поместить целый детский сад. Отец не спешил расставаться с этим жилищем, да и сама Викторина боялась задохнуться в тесной и скучной комнате общежития.
Ей было страшно подумать, что рядом будет какая-нибудь скучная заучка, что она будет переодеваться и менять прокладки в присутствие этой мерзкой и скучной соглядательницы. Что, наконец, ей придётся пользоваться общественным транспортом, а еще хуже самостоятельно стирать своё дорогое  кружевное бельё.
Это бы повредило её холеным пальцам. Те научились быстро и точно отыскивать нужные клавиши, но трогать половые тряпки и грязные тарелки – им было в новинку.
 
Сейчас она старательно завтракала, стараясь победить искус напомнить о себе таким противным сёстрам Дроздовым. Те должны были первыми набрать её номер и извиниться за свои дурацкие фантазии насчёт Кондрата Станиславовича.
«Хорошо бы они в пластмассовых кукол обратились!», - подумала Викторина, старательно выскребая уже вскрытый череп сваренного всмятку куриного яйца.
Было приятно так поступать. Сёстры были уверены в том, что станут студентками МГУ, а она давно уж приписала их в гильдию проституток. Викторине нравилось воображать постельные сцены с этими двумя миловидными блондинками. Было забавно наблюдать за этим со стороны, саму себя даже в голом виде считая гордой и непорочной богиней.
Осталось только в этом убедить своего кумира. Она вдруг представила, как-то стоя на коленях, объясняется ей в любви, а затем совершенно серьезно, словно ласковый и добрый пёс начинает вылизывать то такое сладкое, но запретное женское место.
От этих мыслей Викторина сладостно раскраснелась. Её левая рука машинально скользнула туда, где уже двигался невидимый для других язык Кондрата Станиславовича. От каждого  воображаемого лизка она была готова замычать, словно бы  молодая, ещё ни разу не пробованная тёлка.
 
 
Дамир пробудился от страшного, пугающего всякого мусульманина звука. Он плохо соображал, удар Паука вырубил его почти у самой машины, когда он собирался уехать от дома Остапа Титаренко.
Гул в голове смешивался с каким-то подлым похрюкаванием. Оно лезло в уши, как начавший проникать в ноздри запах.
Дамир старался ладе не смотреть на свиные головы и куски мяса. Он презирал этих подлых и уродливых животных. Презирал истово, как должен презирать мусульманин. И вот теперь.
Тело содрогалось от прохладного воздуха и стойкой брезгливости, он не мог двинуть ни ногой, ни рукой, а просто лежал на грязной подстилке.
«Они меня сейчас сожрут!», - мелькало в голове совершенно верное предположение. Он вдруг замотал головой и от ужаса перед предстоящей ему смертью, слово спасающийся от смерти скунс, пустил терпкие и сильные струи из своих пениса и ануса.
Пробудившиеся от ночной спячки свиньи были готовы к поглощению пищи. Они оглядывали этого голого человека с каннибальским интересом, оглядывали и примеривались с какой именно стороны начать своё великолепное пиршество.
Дамир на мгновение увидел и своего сына Ильдара, и дочурок Тамиру и Илону. Дети смотрели на него с  какой-то затаенной болью во взоре, а рядом стояла беременная жена и держала на руках трёхлетнего Айдара.
Дамиру было стыдно. Он не понимал, как мог так опростоволоситься. Наверняка, это всё сделал худощавый брюнет, ужасно похожий на сильно накачанного Пьеро.
Дамир старался вспомнить, чувствовал ли он в анусе неприятные ощущения. Быть изнасилованным  - этого он не перенёс бы. Неужели, ему не удастся бежать прочь из этого мерзкого ада?
 
Остап Титаренко сам походил на огромного  хорошо откормленного хряка. Он постепенно  терял человеческий облик, обрастая салом и похотливым ленивым телом.
Сидевший напротив его Паук казался по сравнению с ним ловким и прыгучим кузнечиком. Он старательно делал вид, что ему нравится гостеприимство хозяина.
«Славно мои свинки сегодня позавтракают!» - засмеялся Титаренко, наполняя свой стакан перцовой горилкой. – Ой, дюже славно. А этого горца поганого потом на задах закопаю.
- А с девками что?
- За дівок спасибі. За моїми свинками дивитися. Буде щось на зразок трудотерапії їм. Ти мені тут одну дівку підігнати хотів. Бачиш, що я бобир. Бабу мені треба.
- Будет тебе баба. Холёная. Оршанского-то помнишь?
- Ну, як же. Ещё тот мудила. Так она, что  - дочка ему? Славно. Я Магирку помню, красавица была. Но привередливая. А кем она стала бы, если бы не мы. По сортирам у пацанов хуи мыла бы?
- Да, что о Магирке. Она теперь у отца своего. Живёт, как рабыня. Отец-то её не простил. Да и мы постарались, чтобы он её в чёрном теле держал.
- И то, правда. Коли баба по кривой дорожке пошла – она хуже скотины. А эти у меня в каморе посидят. Добре що ти їм голови-то поголив, мило то у мене зайвого немає.
- Так ведь гигиеничнее. Пусть сами решают в тюрьме они или в армии… Свинки худые
 
Даша и Маша и впрямь походили чем-то на худых полусдохшие свиней. Они всё видели как в тумане, очки с них сняли и радостно наблюдали, как они осторожно, словно бы рьяные двигались почти на ощупь.
Во сне они обе сидели за партой и решали экзаменационную работу, казалось, что не было ничего – ни ужасающей пытки бритьём, и этой такой невыносимо тяжкой наготы, ни того бедлама, который они учинили, стараясь перещеголять свою развратную подругу.
Они даже не вспоминали о Викторине. Та стёрлась из памяти, словно неудачнный рисунок.
Голая она теперь была всего лишь мерзкой бесовкой, бесовкой, что стучала обитыми войлоком палочками по их теперь навеки обритым головам.
Маше и Даше стало не по себе. Сон вдруг стал пропадать уступая место неприятной и жуткой яви.
 
 
 
 
            Викторине было не до страданий подруг. Она вообще-то всегда подозревала этих странных фантазёрок в желании чего-нибудь украсть – потому так желанно оголяла их.
            Голые, Дроздовы могли сойти за дочерей богатого человека. Им нравилось кочевать из комнаты в комнату, есть дорогие продукты и ахать от каждого удачного пассажа хозяйки.
            Темноволосая Викторина ловила себ на желании покраситься в блондинку, тогда их троица стала бы походить на милых улыбчивых граций. Граций с картины одного из художников Возрождения.
            Отец обещал ей уютное и не слишком обременительное лето. Викторине хотелось отдохнуть и от инструмента. И от ненавистных лизоблюдок Дроздовых. Теперь она не нуждалась в них -  совсем не нуждалась.
 
            Звонок телефона отвлёк её от сладких мыслей о безделье.
            Это пришла довольно красивая, почти скабрезная ММС-ка. Викторина разглядывала голые униженные тела, разглядывала и едва сдерживала улыбку.
Ей иногда нравилось смотреть на чужие страдания. Смотреть, как другие девчонки занимаются грязным и отвратным сексом – предавая все заветы, внушенные им церковью и обществом.
Ей вовсе не хотелось также униженно ползать. Конечно, она согласна пойти на соитие с господином Левицким – но как-то иначе, более пристойно, как богиня, а не рабыня.
Страх показаться слабой и скверной пугал – он говорил, что однажды испачкавшись, она никогда не станет прежней. Что никакие самые дорогие духи не смогут забить стойкий запах дерьма и позора.
 
Паук наслаждался. Он был рад получить ещё один трофей – телефон у этого милого горца был чересчур навороченным. Такие вот мобилки покупают любимым чадам только сердобольные матери.
Он охотно послал на телефон Оршанской эти забавные картинки – голые пленницы не могли помешать фотосессии, они были напуганы, словно  бы маленькие дети в тёмном и диком саду.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
   
Викторина была рада. Она чувствовала себя взрослой и самостоятельной. Ей больше не надо притворяться маленькой и послушной.
То, что эти  горе-математички перестали вертеться на виду, ей даже нравилось. Они вдруг показались ей смешными и глупыми, словно бы пропахшие хлоркой игрушки из детского сада.
Ей не терпелось переехать к своему возлюбленному – спать с ним в одной кровати, разгуливать по комнатам, в чём мать родила, и играть роль умелой и всё понимающей любовницы. Это спасало её от насмешек отца, тот был занят возведением очередного замка и оставил её на свой страх и риск в совершенно пустом двухэтажном особняке.
Тот никого не восхищал, напротив, возмущал. Викторина старалась не выходить за пределы двора. Отец сумел обеспечить её едой и досугом, взяв честное слово, что она не попытается вновь играть с огнём и гулять допоздна.
Она стала побаиваться случайных и совершенно неизвестных ей людей. Они могли оскорбить, сказать что-нибудь дерзкое, заставив краснеть. Краснеть и сопливиться от едва сдерживаемого гнева. Для всех этих горожан она была всего лишь выскочившей из бедности метиской. Смуглая кожа и тёмные волосы пугали её, словно бы она была плодом любви богатого, но человеколюбивого южанина и чернокожей рабыни.
Она и теперь завидовала Дроздовым – их красивым светлым волосам, голубовато-серым глазам и милым мордашкам с нетронутой косметикой кожей. Ей хотелось как-то наказать их, словно бы оставленных без присмотра кукол, содрать красивые одежды и от души врезать по холёным пластиковым попкам.
Она сама ощущала себя куклой – замысловатым андроидом, годным лишь для ублажение гордости своего отца. Этот похожий на сказочного великана человек относился к ней, словно к забавной игрушке – и только.
Викторине хотелось свободы и лёгкого бесстыдства, хотелось поражать и восхищать – не только на сцене, но и там, где можно побывать только став по-настоящему взрослой – в мужской постели.
Мысль попробовать совершить грех с отцом приходила к ней год назад. Но ей показалось страшно приблизиться к Родиону Ивановичу с этой целью, он мог просто посмеяться над ней. Просто не захотеть стать ей любовником, побоявшись чужого мнения. И Викторина положила своё чёрный огненный взгляд на Кондрата Станиславовича – тот явно годился на роль дефлоратора будущей гениальной пианистки.
Гены матери бурлили в теле Викторины. Она предвкушала момент своего взросления, как маленький предвкушает подарок на день рождения. Ей не хватало уверенности в своей так быстро ускользающей взрослости. Та была невидима, словно окружающий воздух – а Викторине хотелось убедиться в том, что она по-настоящему повзрослела.
Дома это было сделать несложно. Она всегда находила повод, чтобы как можно лучше рассмотреть своё худое, но ловкое тело, замирая почти на час перед красивым зеркалом и любуясь своим зазеркальным, почти схожим с ней двойником. Эта забава была очень рискованной, Викторине чудился невидимый соглядатель: кто-то, кому её абсолютная нагота была в новинку.
Такие же забавы приходили на ум некой Елене из рассказа одного российского писателя. Тот преподавал  математику в гимназии и очень не любил реальный мир. И видел вместо красивых живых людей мерзких похотливых уродов.
Так вот эта самая Елена точно так же вертелась перед зеркалом, вызывая у себя похоть к самой себе. Ей были противны все, кроме её красивого тела, тела напоенного страшной выдуманной красотой – той красотой, которой нас чаруют бесы.
Викторина не верила ни в Иисуса Христа, ни в Аллаха и Пророка Мухаммеда. Она вообще не верила ни во что, кроме того, чего так настойчиво добивалось её бесстыдное и нагое тело, тело глупой избалованной девчонки.
Она была уверенна, что нисходит до такого глупого и несчастного педагога, что её забавы нравятся ему, и что он почти пойман на такую нелепую и глупую приманку.
Сёстры Дроздовы не годились даже на роль  её свиты. Они были глупы и заносчивы и наверняка сейчас корпели над учебниками, или сидели за партой с мокрыми от ужаса трусами.
Этим дурочкам так хотелось попасть в Москву. Викторина сама мечтала о Московской консерватории, но словно бы милая деревенская барышня страшилась и дальней дороги, и такого страшного непредсказуемого города. Там уже не было бы крепкой отцовской спины, с его блистающим лаком «Лексусом» и милым видом из окна.
В этом доме можно было бы поместить целый детский сад. Отец не спешил расставаться с этим жилищем, да и сама Викторина боялась задохнуться в тесной и скучной комнате общежития.
Ей было страшно подумать, что рядом будет какая-нибудь скучная заучка, что она будет переодеваться и менять прокладки в присутствие этой мерзкой и скучной соглядательницы. Что, наконец, ей придётся пользоваться общественным транспортом, а еще хуже самостоятельно стирать своё дорогое  кружевное бельё.
Это бы повредило её холеным пальцам. Те научились быстро и точно отыскивать нужные клавиши, но трогать половые тряпки и грязные тарелки – им было в новинку.
 
Сейчас она старательно завтракала, стараясь победить искус напомнить о себе таким противным сёстрам Дроздовым. Те должны были первыми набрать её номер и извиниться за свои дурацкие фантазии насчёт Кондрата Станиславовича.
«Хорошо бы они в пластмассовых кукол обратились!», - подумала Викторина, старательно выскребая уже вскрытый череп сваренного всмятку куриного яйца.
Было приятно так поступать. Сёстры были уверены в том, что станут студентками МГУ, а она давно уж приписала их в гильдию проституток. Викторине нравилось воображать постельные сцены с этими двумя миловидными блондинками. Было забавно наблюдать за этим со стороны, саму себя даже в голом виде считая гордой и непорочной богиней.
Осталось только в этом убедить своего кумира. Она вдруг представила, как-то стоя на коленях, объясняется ей в любви, а затем совершенно серьезно, словно ласковый и добрый пёс начинает вылизывать то такое сладкое, но запретное женское место.
От этих мыслей Викторина сладостно раскраснелась. Её левая рука машинально скользнула туда, где уже двигался невидимый для других язык Кондрата Станиславовича. От каждого  воображаемого лизка она была готова замычать, словно бы  молодая, ещё ни разу не пробованная тёлка.
 
 
Дамир пробудился от страшного, пугающего всякого мусульманина звука. Он плохо соображал, удар Паука вырубил его почти у самой машины, когда он собирался уехать от дома Остапа Титаренко.
Гул в голове смешивался с каким-то подлым похрюкаванием. Оно лезло в уши, как начавший проникать в ноздри запах.
Дамир старался ладе не смотреть на свиные головы и куски мяса. Он презирал этих подлых и уродливых животных. Презирал истово, как должен презирать мусульманин. И вот теперь.
Тело содрогалось от прохладного воздуха и стойкой брезгливости, он не мог двинуть ни ногой, ни рукой, а просто лежал на грязной подстилке.
«Они меня сейчас сожрут!», - мелькало в голове совершенно верное предположение. Он вдруг замотал головой и от ужаса перед предстоящей ему смертью, слово спасающийся от смерти скунс, пустил терпкие и сильные струи из своих пениса и ануса.
Пробудившиеся от ночной спячки свиньи были готовы к поглощению пищи. Они оглядывали этого голого человека с каннибальским интересом, оглядывали и примеривались с какой именно стороны начать своё великолепное пиршество.
Дамир на мгновение увидел и своего сына Ильдара, и дочурок Тамиру и Илону. Дети смотрели на него с  какой-то затаенной болью во взоре, а рядом стояла беременная жена и держала на руках трёхлетнего Айдара.
Дамиру было стыдно. Он не понимал, как мог так опростоволоситься. Наверняка, это всё сделал худощавый брюнет, ужасно похожий на сильно накачанного Пьеро.
Дамир старался вспомнить, чувствовал ли он в анусе неприятные ощущения. Быть изнасилованным  - этого он не перенёс бы. Неужели, ему не удастся бежать прочь из этого мерзкого ада?
 
Остап Титаренко сам походил на огромного  хорошо откормленного хряка. Он постепенно  терял человеческий облик, обрастая салом и похотливым ленивым телом.
Сидевший напротив его Паук казался по сравнению с ним ловким и прыгучим кузнечиком. Он старательно делал вид, что ему нравится гостеприимство хозяина.
«Славно мои свинки сегодня позавтракают!» - засмеялся Титаренко, наполняя свой стакан перцовой горилкой. – Ой, дюже славно. А этого горца поганого потом на задах закопаю.
- А с девками что?
- За дівок спасибі. За моїми свинками дивитися. Буде щось на зразок трудотерапії їм. Ти мені тут одну дівку підігнати хотів. Бачиш, що я бобир. Бабу мені треба.
- Будет тебе баба. Холёная. Оршанского-то помнишь?
- Ну, як же. Ещё тот мудила. Так она, что  - дочка ему? Славно. Я Магирку помню, красавица была. Но привередливая. А кем она стала бы, если бы не мы. По сортирам у пацанов хуи мыла бы?
- Да, что о Магирке. Она теперь у отца своего. Живёт, как рабыня. Отец-то её не простил. Да и мы постарались, чтобы он её в чёрном теле держал.
- И то, правда. Коли баба по кривой дорожке пошла – она хуже скотины. А эти у меня в каморе посидят. Добре що ти їм голови-то поголив, мило то у мене зайвого немає.
- Так ведь гигиеничнее. Пусть сами решают в тюрьме они или в армии… Свинки худые
 
Даша и Маша и впрямь походили чем-то на худых полусдохшие свиней. Они всё видели как в тумане, очки с них сняли и радостно наблюдали, как они осторожно, словно бы рьяные двигались почти на ощупь.
Во сне они обе сидели за партой и решали экзаменационную работу, казалось, что не было ничего – ни ужасающей пытки бритьём, и этой такой невыносимо тяжкой наготы, ни того бедлама, который они учинили, стараясь перещеголять свою развратную подругу.
Они даже не вспоминали о Викторине. Та стёрлась из памяти, словно неудачнный рисунок.
Голая она теперь была всего лишь мерзкой бесовкой, бесовкой, что стучала обитыми войлоком палочками по их теперь навеки обритым головам.
Маше и Даше стало не по себе. Сон вдруг стал пропадать уступая место неприятной и жуткой яви.
 
 
 
 
            Викторине было не до страданий подруг. Она вообще-то всегда подозревала этих странных фантазёрок в желании чего-нибудь украсть – потому так желанно оголяла их.
            Голые, Дроздовы могли сойти за дочерей богатого человека. Им нравилось кочевать из комнаты в комнату, есть дорогие продукты и ахать от каждого удачного пассажа хозяйки.
            Темноволосая Викторина ловила себ на желании покраситься в блондинку, тогда их троица стала бы походить на милых улыбчивых граций. Граций с картины одного из художников Возрождения.
            Отец обещал ей уютное и не слишком обременительное лето. Викторине хотелось отдохнуть и от инструмента. И от ненавистных лизоблюдок Дроздовых. Теперь она не нуждалась в них -  совсем не нуждалась.
 
            Звонок телефона отвлёк её от сладких мыслей о безделье.
            Это пришла довольно красивая, почти скабрезная ММС-ка. Викторина разглядывала голые униженные тела, разглядывала и едва сдерживала улыбку.
Ей иногда нравилось смотреть на чужие страдания. Смотреть, как другие девчонки занимаются грязным и отвратным сексом – предавая все заветы, внушенные им церковью и обществом.
Ей вовсе не хотелось также униженно ползать. Конечно, она согласна пойти на соитие с господином Левицким – но как-то иначе, более пристойно, как богиня, а не рабыня.
Страх показаться слабой и скверной пугал – он говорил, что однажды испачкавшись, она никогда не станет прежней. Что никакие самые дорогие духи не смогут забить стойкий запах дерьма и позора.
 
Паук наслаждался. Он был рад получить ещё один трофей – телефон у этого милого горца был чересчур навороченным. Такие вот мобилки покупают любимым чадам только сердобольные матери.
Он охотно послал на телефон Оршанской эти забавные картинки – голые пленницы не могли помешать фотосессии, они были напуганы, словно  бы маленькие дети в тёмном и диком саду.