Предвкушение счастья. Глава 19

[Скрыть] Регистрационный номер 0306308 выдан для произведения: Родион Иванович решил провести неделю своего отпуска на стройплощадке будущего дома.
Он решил возвести на месте старой покосившейся от времени дачки настоящий старорусский терем. Тот был похож на довольно внушительный дом какого-нибудь боярина в два этажа с небольшой комнаткой под самой крышей. Именно там он решил устроить маленькую каморку для своей драгоценной дочурки. Поведение Викторины его часто озадачивало. Девушка словно бы всерьёз поверила в свою неуязвимость и старалась возбудить зависть всех окружающих – начиная от случайных прохожих, до разнообразных завистливых от природы отморозков.
Родион помнил, как они устроил спектакль для одного несговорчивого кооператора. Этот урод возомнил себя Рокфеллером и начинал всерьёз быковать, не желая снабжать уважаемого господина Шабанова денежными знаками. Этот урод породил не менее наглое и пошлое создание – этакую искаженную и изуродованную его лестью куклу Барби. Эта белокурая сволочь прессовала менее защищенных девчат и водила дружбу с отпетыми всем городом хулиганами.
Прессовали эту кукольную сволочь сначала Паук с Боксёром. Они любили такие задания и охотно пускали  в ход свои такие неутомимые причиндалы. К тому же на этой петеуушной королеве было негде клейма поставить.
Эта смазливая сволочь сначала пыталась подражать папаше, но вскоре с потекшей косметикой на мордашке умело и покорно делала то, что требовали от неё незнакомые, но суровые дяди.
Родион помнил, какую её привезли в сауну. Прежняя королева мелко тряслась и затравленно оглядывала предбанник. Она была совершенно раздета, и в этом голом испуганном теле не осталось ни грамма прежней наигранной гордости.
Она сама готова была упасть на колени, и даже потянуться своим умелым язычком к ботинку строгого и неулыбчивого великана.
Родион едва не ударил её по бледным и испуганным губам.
- Так, выполнишь всё на пять – живой тебя оставим. Не понравишься клиенту – в пруду утопим, как дерьмо на поверхности плавать будешь. Как дерьмо
Девчонка закивала головой и затравленно заулыбалась. Ей вовсе не хотелось становиться трупом. Всё её тело пахло какой-то мерзостью, словно бы она полмесяца просидела в погребе с подгнившим картофелем.
Этой белокурой гордячке было неведомо кого, в качестве клиента, ей приготовили эти страшные и безжалостные бандиты. Она вряд ли смогла бы узнать своего отца. Тот был так же запуган и напоминал вылепленного из теста болванчика.
Соитие родственников фиксировали на камеру. Несчастная петеушница, зажмурившись от ужаса, сосала член своему «предку», а ненавистный коопер похотливо лыбился.
«Вот ведь говно какое, на дочь родную у него встало!» - думал Родион, давая себе слово никогда не иметь детей. Он был уверен, что скоро сгинет без следа, распадётся на части, словно бы только что открытый химический элемент.
Наташка скоро получила брезгливую и почти юродскую уличку. Она отзывалась на слово «Какашка», совмещая обслуживание самых непритязательных клиентов с мытьём
  донельзя загаженных кооперативных срален.
            Сейчас вид испуганной и совершенно потерявшей человеческий образ Какашки стал перед глазами, словно бы немой укор. Та скоро лишилась последней девичьей гордости – став лысым и окончательно сломленным существом, та разучилась и разговаривать. Молчала или же довольно внятно мычала, словно бы глухонемая.
            Зато её язык охотно облизывал всё то, что ему предлагали.
            Родион старался не встречаться с Какашкой. Это испуганное тело годилось для блуда с плебсом – она была чем-то вроде не отмытого от дерьма унитаза. После того, как Шабанов благополучно отбыл в Турцию, Родион вовсе забыл о Наташке.
 
 
            Зато  Пауку и Боксёру была памятна эта смазливая жертва.
В конце концов, эта испуганная сволочь оказалась в доме у Мустафы. Тот нуждался в таких покорных гутаперчивых девочках. Голая и лысая с похабным прозвищем на спине она годилась разве что для потехи. Ей уже не хотелось ни дорогого вина, ни красивой одежды – она боялась только боли. Стыд тоже покинул её донельзя изжеванную душу. Казалось, что черти уже успели полакомиться ею и отрыгнули за безвкусность и полную серость.
Из-за своего адского неумения Наташка всё чаще напрашивалась на порку. Её стегали, стегали брезгливо, словно бы она и впрямь была всего лишь глупой и мерзкой шутихой. Теперь никто не стремился побыть рядом с ней – напротив старательно отходили прочь, словно бы от только что наваленной кучи дерьма.
За месяц до привоза новых рабынь – её утопили в реке. Наташка была равнодушна к своей судьбе, она с какой-то рабьей робостью надела на шею внушительного вида камень, надела и сиганула с лодки.
Паук брезгливо перекрестил воду и направил лодку обратно к берегу, понимая, что теперь утопленницей займутся лучшие в мире обжоры – сомы.
 
…От этих тошнотворных воспоминаний Родиона Ивановича отвлёк голос прораба. Деловой мужчина был незаменим на этой стройке. Она всё умело контролировал и вполне оправдывал свою довольно высокую для Рублёвска зарплату – 50 тысяч рублей.
Зато на его личной стройплощадке не было ни блуда, ни пьянства. Родион Иванович терпеть не мог блудливых неумех с вывихнутыми похотью мозгами. Не мог терпеть и наглых недоучек, вроде только что оперившихся студентов. Он сам знавал такого – родной братец всегда мечтал о тёплом местечке и хорошем окладе.
Родион Иванович откровенно презирал Роберта. Тот так и остался недорослем, даже от жены ушёл как-то по-свински, побежав, словно бы маленький щенок, за очередной юбчонкой.
Родион презирал и слишком красивую и смазливую Виталину. Та напоминала ему чем-то Наташку, до того момента как эта заносчивая тварь превратилась в Какашку. Виталина не имела никаких талантов, она пошла в мать, такая же похотливая и угодливая сволочь.
То, что этой девчонке достанется квартира в Сочи, было меньшим злом. Хуже было бы, если бы она приехала сюда, и села, словно дорогая кукла, ему на шею. Родион Иванович измучился и со своей вундеркиндкой дочерью, отчаянно ожидая того мгновения, когда Викторина наконец слезет с его натруженной шеи.
Он много раз подумывал о её скором и не слишком обременительном замужестве. Дочь могла бы сменить его на нового защитника и благодетеля, и попросту отправиться в степь к мамочке, доить коз и копаться в иссохшем от полуденного зноя огороде.
Она ему стала опротивевать, словно бы была не его дочерью. А очередной наглой и бездумной жертвой, жертвой, на которую ему указали и сказали: «Фас!».
Сруб первого этажа был почти готов. Оставалось вывести второй этаж и покрыть всё крепкой  четырёхскатной крышей. Дом с отделкой выходил где-то около пяти миллионов рублей -  плюс покупка нового рояля.
- Тут я одного человека в сторожа взял, - говорил прораб, смело глядя в глаза хозяину.
- Что за человечек.
- Да, старик просто. Старик. И у него ещё женщина. Ну, чтоб готовить там. То сё.
- Ладно. Зарплату ему ты будешь платить. Ему и бабе его. Вот держи прибавку – 10000.
Оршанский брезгливо раскрыл бумажник и вынул пару пятитысячных купюр.
 
Шабанов видел и Лексус и своего пополневшего и всерьёз заматеревшего охранника. Тот явно стал видной фигурой, совершенно забыв о том, с помощью, чьих крыл он так высоко и смело поднялся.
Старик глубоко вздохнул, это он должен был  сидеть в салоне этого Лексуса, и ему должен был принадлежать этот затейливый теремок. Ему, а не этому ошалевшему от полной безнаказанности быку.
Он помнил, как милый Родя бросался, словно хорошо выученный породистый пёс по первой же команде исполнять  данные ему приказы. Как охотно доделывал за Пауком и Боксёром грязную работу, пользуясь там, что сломленные и униженные жертвы были не в силах противостоять ему.
Он брезговал только бесстыжими женщинами. Вроде вчерашних фифочек, у мужей которых легко и просто уводились мелкие лавки, кафешантаны и прочее позднесоветская дребедень. Эти вот элитные дамочки сразу же превращались в угодливую и мерзкую слякоть и готовы были пластаться перед новыми хозяевами.
Им, вчерашним деревенским клушам, было невдомёк, что и сам Шабанов такой же опереточный злодей. Что и он со страхом и смирением взирает на более сильных и не старается наглеть без особых причин. Зато по ночам в бывших заведениях своих супругов, прикрыв срамные места кружевными передничками, они были умильны и ласковы, словно вкусившие тяжкой воли домашние кошки.
Ему нравилась такая угодливость. Нравилось ощупывать их груди и зады, давая возможность вчерашним королевам почувствовать вкус своего без дела прокисающего семени.
Ему нравилась одна слегка нагловатая хохлушка со своей простоватой на вид племянницей «спод Житомира». Племянница была вполне телесной дивчиной с длинной красивой косой и вполне рельефной и смазливой на вид попой. Она скоро привыкла подавать еду напитки в одном лишь переднике и наколке, стараясь перещеголять свою такую же по-коровьи прекрасную тётю. Эта парочка напоминала собой двух сувенирных голышек из фарфора. Такими фигурками часто украшали комоды. Вид Зои Петровны и  Ганны вызывал в памяти строки Тараса Шевченко о мстительнице Марине.
Ганна не стыдилась своего весьма заросшего лобка. Она напротив, выставляла его навстречу клиенту, как победитель в соревнованиях свою медаль, выставляла и ждала похвалы.
Эти двое были лучшими спермоприёмницами в его гареме. Зоя Петровна была рада, что не лишилась ни жизни, ни своих, давно вышедших из моды, побрякушек. Её муж был обычным трусливым ничтожеством, мечтающим о собственном Мерседесе и многокомнатной квартире.
Ганна тоже понимала, что другого товара кроме юного и спелого тела у неё нет. И что ей не слишком удобно сидеть за конспектами, что, в конце концов, ей нравится быть служанкой и бесплатной и верной наложницей.
Шабанову везло – глуповатые и нагловатые женщины боялись оказаться без привычных забав. Он делал их жизнь осмысленной, заставлял быть нужными – лишая, правда, привычной для плебса гордости.
Он вновь хотел стать таким же милым и достойным барином – привычно доставать из складок халата свой немного увядший член и давать пососать, словно красивый и разноцветный леденец, очередной бесстыжей сладкоежке.
Его сноха уже не годилась для этой роли. Она была сильно ошарашена тюрьмой и часто заглядывалась на чистеньких не тронутых похотью девочек. К тому же их сексуальные забавы были омерзительны, словно бы  мартовская возня двух окончательно одичавших собак.
Она теперь ужасно стеснялась своего донельзя исписанного тела, стеснялась, как стесняются девочки контрольной работы с довольно наглой и элегантной двойкой внизу. Словно бы мечтала вновь стать прежней Руфиной в красивом школьном платье и с совершенно чистым и безоблачным будущим.
Тогда она еще не знала, что станет сначала фараонессой, а потом жалкой и униженной подстилкой для наглых и желающих счастья бабищ. Что наконец, её сын окажется в тюрьме, а родная дочь перестанет о ней вообще вспоминать.
Словно бы какой-то диковатый на вид сценарист выписывал для неё все эти ужасы. Руфина была уверенна, что ей дадут ещё один шанс всё исправить, ей так хотелось стать вновь милой школьницей, только бы не чувствовать  на себе жалеющие взгляды этих рабочих.
 
Лексус Оршанского укатил со стройплощадки под вечер.
Расторопный и деловой прораб успел сбегать и разменять в ближайшем магазине данные хозяином десять тысяч. Ему вывали целую россыпь сторублёвок, прежде довольно придирчиво оглядев обе купюры.
Шабанов брезгливо взял эту толстую пачку.
- Слышишь, мужик, деньги мне будешь давать. У неё запои случаются. У меня сохраннее будет.
- А как она на это? – поинтересовался прораб.
- Не передок-то. Да ей мужики похеру. Она баб любит.
- Вот и хорошо. Тебя-то как зовут?
- Андрей Петрович.
- Вот, что Петрович. Ты давно-то под Родионом ходишь? Ну, работаешь на него?
- Да вот как дом этот строить взялись. У него там какие-то нескладушки были. Он тут дач двадцать откупил – по бросовым ценам – дома нахер посносил. Вот строит гнёздышко для дочки. Говорил: «школу кончит, сразу замуж выдам!».
- Во, как… А её саму ты видал?
- Нет. Он её теперь под замком держит. И нервный стал. Всё какого-то старика боится. Не тебя ли…
- Всякое может быть – может быть и меня. Ты вот, что Андрей Петрович своим скажи, чтобы твои на бабу мою глаза не бросали.
 
* * *
 
Молчалин, вот чуланчик твой
А.С. Грибоедов
Шофёр Оршанского был милым улыбчивым молодым человеком лет тридцати.
Он умел нравиться своему патрону, умел быть нужным, вовремя подавая автомобиль и передвигаясь по городу с вполне комфортной для седока скоростью.
Оршанский часто запамятовал его имя и называл то Сергеем, то Анатолием. Молодой человек не перечил, он был исполнителен и безымянен, как робот.
Этот парень был почти незаметен. Незаметен для всегда озабоченного жизнью Оршанского. Тот не любил таких вот внешне субтильных созданий,  Но покорность и ласковость парня были отчего-то ему по душе.
Он даже не предполагал, что Станислав был тайно влюблён в его такую непредсказуемую и красивую дочь.
Он изнемогал от её присутствия по ночам. Викторина вторгалась в его сны, бесцеремонно растолкав всех и выставив напоказ своё голое и смуглое тело. Станислав не мог противиться искусу, он начинал с ней заниматься тем, что недалёкие люди и считают любовью, глупой никчёмной гимнастикой, именуемой в просторечии сексом.
Ему было стыдно вспоминать об этих дурацких забавах потом, когда он, сидя за рулем, вёз свою возлюбленную в лицей. Викторина даже в скромной лицейской форме казалась ему недоступной и строгой королевной – мысленно он конечно оголял её, и страстно ожидал того мгновения, когда сможет насладиться её красивым и таким желанным телом, словно бы большим и вкусным праздничным тортом.
Станислав считал себя неудачником – он так и не смог подняться выше шофёра. Даже место письмоводителя было ему недоступно. Оршанский словно бы решил смотреть на него, как на вошь, презирая его интеллигентный вид и вечную покорность ударам судьбы. Станислав был молчалив и почти незаметен.
Вот и теперь, поставив машину в гараж, он поднялся в свою небольшую, похожую на каюту комнатку, затеплил ночник и стал освобождаться от тяжести униформы.
Та висела на его теле пудовыми веригами. Висела, как проклятие. Как неподъемная тяжесть.
Он стал вспоминать всю свою жизнь, начиная с рождения, затем со скучной и опасной школы. Вспоминать, чувствуя себя много раз обманутым. В школе он боялся влюбляться в девчонок. Лишившись школьной формы, они стали слишком разными, эта разность пугала его, заставляя поминутно краснеть.
Он понимал, что одинаковыми эти хитрые и изворотливые создания бывают только в душе. Он мечтал увидеть их всех розовыми, словно бы смешной выводок свинок,
Девчонки постепенно взрослели, обзаводясь грудями и прочими атрибутами взрослости, только он казался всем неудачливым ребёнком – маленьким и потерянным словно бы оставленная в песочнице кукла.
Мать его уже стыдилась своего создания. Она понимала, что родила не игрушку, но живого человека. И теперь её мальчик страдает больше неё. Ей было страшно подумать о расставании с ним – это была милая и наивная фантазёрка с множеством проблем в душе.
Станислав так и не смог толком выучиться на менеджера. Он отчего-то сорвался на половине пути, выпав из числа студентов, словно бы незадачливый шар из лототрона. Мать стала стыдить его, и он ещё больше замкнулся в себе, ощущая всю свою ничтожность.
Сейчас он вновь почувствовал себя Молчалиным. Было бы забавно, если бы его позвали в комнату Викторины, позвали так, почти голого, с начинающим восставать членом. Он вдруг представил это всё так ярко, что почти возненавидел эту недоступную прелестницу.
Викторина наверняка попросту не замечала его. Так избалованная девочка не замечает свои игрушки, требуя от родителей всё новых и новых. Станислав был слишком заметен. Он вечно был на глазах, словно бы опостылевшая кукла. Кукла, которой уже скучно играть, но жалко выбросить.
Перед сном Станислав не читал никаких молитв. Он их попросту не знал и не задумывался ни о Боге, ни о Смерти. Смерть всегда была рядом, но она была невидима ему, и от того не казалась особенно страшною. Зато он страшился прихода вновь развратной и жадной до удовольствий голышки, голышки, к которой наяву он, даже на сантиметр боялся приблизиться.
Сейчас ему хотелось видеть её униженной и жалкой, видеть такой, какой бывают женщины только в очень скверных фильмах. Он боялся таких мыслей, старательно гнал их прочь, но уставшее быть слишком примерным тело требовало незамедлительной и яркой разрядки.
Станислав стыдился удовлетворять себя сам. Боялся натирать свой уставший от безделья орган, словно бы дверную ручку, желая, чтобы та блестела и отражала окружающие предметы.
Станислав боялся, что станет похотливым лунатиком. Он слышал, что мужчины могут насиловать женщин, сами не сознавая этого, принимая всё происходящее за затейливый, хотя слегка скабрезный сон.
 
Викторина любила разглядывать себя в зеркале. Особенно, будучи абсолютно голой, принимая своё отражение за мастерски выполненную картину кого-нибудь из старых мастеров.
Её тело казалось ей вполне совершенным. Она чувствовала, что вот-вот преодолеет былую угловатость, и станет вполне телесной и желанной, словно бы безымянная богиня или купальщица.
Кондрат Станиславович мерк бы на её фоне. Она с трудом могла вспомнить, как он выглядел без своего строго костюма, сорочки и нательного белья. Голый он уже не казался загадочным мистером X. Напротив, приобретал скучные черты уже много раз виденного и от того ужасно пошлого.
Особенно пошло он выглядел, гоняясь за ними в этой дурацкой картонной маске, все напоминало нелепую возню, во время тихого часа в детском саду. Викторина боялась случайно превратиться в дошкольницу, маленькую темноволосую девочку, похожую на копилку со своей мало заметной щёлкой.
Она отчего-то боялась прошлого. Боялась,  стать обыкновенной и жить, уже не в большом особняке, а в маленькой квартире, а главное ходить туда, куда вынуждены ходить все дети бедных родителей.
Ей хватало своего общества. Другие люди казались ей лишними и слишком назойливыми, словно бы разлетавшееся не ко времени насекомые.
« Нет, всё-таки я хороша!» - подражая гоголевской Оксане, протянула она, закидывая за голову руки и улыбаясь счастливой белозубой улыбкой.
Зубы Викторина предпочитала держать в чистоте и опрятности. Она предполагала, что мужчины часто брезгуют женскими ртами, предполагая в них какую-то неведомую опасность для своих друзей. Самой Викторине страшили эти милые одноглазые создания, она чувствовала робость перед этими продолговатыми циклопами.
Циклоп Кондрата Станиславовича разочаровал её. Он был слишком вялым, словно бы разваренная сосиска. Такое угощение было страшно брать в рот, оно ничем не напоминало ни сладкий леденец, ни то, с чем часто сравнивают мужской детородный орган – крепкую и попахивающую жирком сардельку.
Других мужчин у Викторины на примете не было. Она не замечала их, сосредоточив всё своё внимание на таком стильном Кондрате. Сосредоточив, словно маленькая избалованная девочка на новой кукле. Кондрат Станиславович.
 
Станислав погрузился в свой замысловатый и тревожный сон.
Всё было как всегда – он шёл по тёмному коридору, шёл уверенно, словно бы отличник на свой экзамен, зная, что в зачёткке появится его долго ожидаемая отметка.
Он знал его, как много раз просмотренный фильм – знал, что сейчас повернёт ручку двери и войдёт в святая святых своего патрона – комнату его капризной и избалованной дочери.
Викторина спала, он видел всё очень ясно, видел и жаждал эту маленькую куколку, как никогда ещё раньше. Секс вновь казался ему необходимой и довольно приятной процедурой. А эта недоступная наяву девушка была лишь средством для получения столь долго ожидаемого удовольствия.
Станислав не узнавал самого себя – он всё видел, всё чувствовал, но не мог и не хотел прекращать столь волнительного спектакля. Словно бы он был захвачен неведомой силой и подчинялся той беспрекословно и старательно, подобно хорошему ученику, жаждущего получить от  строгого учителя очередную вполне заслуженную похвалу.
Викторина была подобна милой пластилиновой поделке. Она вела себя так, будто и у неё тоже отняли волю и заставляли двигаться, подчиняясь чужим командам. Это соитие двух марионеток было омерзительно. Они тёрлись телами друг о друга, а такой и внушительный член, напоминал отмычку в руках у пьяного домушника, он не знал, какую из замочных скважин атаковать первой, а возможно, просто зайти внутрь через форточку.
Наконец это дурацкое представление стало надоедать обоим.
 
Викторина проснулась вся в поту и с ужасным выражением лица. Ей казалось, что она всё еще держит во рту нечто продолговатое и совершенно безвкусное. Ощущение дискомфорта не проходило, она открывала рот, ощущая какую-то одуряющую скуку и легкую, совсем лёгкую тошноту.
Она так и не поняла, кого ублажала всю ночь, чей член так бесцеремонно вторгался в нё рот, грозясь затопить его спермой, словно вышедшая из берегов речушка затопляет звериную нору.
В этом унизительном положении не было ничего прекрасного. Викторине захотелось тотчас же прополоскать рот и вызвать у себя рвоту, но страх показаться смешной и жалкой останавливал её на полпути.
Она даже не запомнила своего ночного насильника. Происходящее было слишком реально для сна, и она боялась поверить, что стала той, кого мужчины презрительно называют вафлёршей и хуесоской.
Отец как-то проговорился, что и её мать была знатной членоглотательницей. Наверняка она сейчас пробуждалась в своей горделивой дочери мстя той за пренебреженипе и глухоту души.
Викторине теперь хотелось избавиться от этого позорного видения. То постепенно расплывалось, словно бы дым от сигареты или небольшого костра. А она уже забывала все те ужасы, что творила, будучи в неведомых глубинах Морфея.
Станислав проснулся также слегка ошарашенным. Он был уверен, что совершил всё наяву, всё слишком походило на явь, словно бы он был не здесь, но в другой параллельной реальности, где такие забавы являются нормой жизни.
Он встал и слегка размял своё тело. Эта зарядка была не слишком утомительной. Зато ему предстояло умыться и сбрить с лица едва заметную поросль.
Сон постепенно отпускал его. Словно бы и не было это преступной возни, он не ощущал прикосновение чужого слегка неумелого язычка, не боялся случайно выстрелить в этот заботливый рот струёй спермы или, что казалось ему более преступным – мочи…
Главное, он боялся встретиться с Викториной взглядом. Что-то подсказывало ему, что это она сосала ему член. Сосала жадно, словно бы новорожденная тёлочка сосок на вымени своей матери.
Станислав устал жить здесь, в тёмном чулане. Устал каждый день выглядеть бодрым и деловитым, питаясь дешевыми продуктами и ощущая скуку жизни наиболее остро, словно бы голый человек – мороз.
Он старательно позавтракал, стараясь не тратить слишком много времени на это пустяковое занятие. Хозяин мог вызвать его в любое время, нужно было ещё осмотреть автомобиль и почистить сидения.