Кн. III. , ч. II, гл. 4 Дефолт

«Во времена немыслимого быта…» - 
этой строчкой из Пастернака как нельзя лучше начинать повествование о семейном быте после знаменитого сентябрьского дефолта 1998 года.
Пока я отлёживалась в боксе, напуганная своей клинической смертью,  и читала, переворачиваясь с боку на бок, одно только Евангелие, которое на полгода заменит все книги, сведения извне тщательно фильтровали родные. Там в три раза взлетели цены на всё.  Например, памперсы, которые были рядом с зоной доступности,  подпрыгнув в цене, застряли в  недосягаемой выси. Не помню,  как навещали  меня тогда родственники, кажется,  разовой передачкой  ограничились только  брат Герман и его жена Наталья. Но я им была благодарна за то, что моим  сыновьям перепадали игры на  компьютерах старших двоюродных братьев. Иногда моих детей угощали чем-нибудь в семье брата. Ценна была любая помощь. Кажется, родители гневались на меня: как я посмела рожать третьего ребёнка? Дружу ли я с головой, если, намучившись с безотцовщиной, решаюсь на того, кого не прокормить с бюджетной зарплатой? Мама и папа были рациональны – «технари», одним словом. Они несколько раз объяснили мне, что особенно помочь с детьми  они не могут - нечем. 
Дефолт приводил к панике и психозу многих, а я не чаяла увидеться с дочерью, рассуждая о том, «как дети даются», вздыхая в своем «одиночном» больничном заточении.
Вскоре ко мне подселили  новую роженицу – немку по национальности. Чтобы не расстраивать бабушку и дедушку – именитых преподавателей вуза, молодые родители разыграли целую пьесу. Новорожденный сын Рома лежал в детской больнице, но для  стариков весь персонал имитировал его  совместное пребывание с мамочкой по договорённости. 
Мы сблизились со скуки – соседка по палате была интеллигентна и очень обеспечена – ей передавали столько продуктов, что бананы сгнивали, а шоколад растекался по тумбочке, разогретый парниковым солнечным эффектом. Хозяйка всего этого добра догадалась завещать по выписке мне все эти сокровища, и я передавала своим сыновьям  сладкие угощения из фруктов и  «печёностей».  Моя соседка изредка, позабыв, что я тоже  из этих «русских свиней», рассказывала, с каким презрением высланные поволжские немцы относились к дикости русских женщин, которые могли запросто нарядиться не в платья, а в  ночные сорочки, не догадываясь, что так не носят  эти вещи…
Нас сближало, несмотря на этнические противоречия,  отношение к детям как к Божьему чуду.  Мы обе прошли через физическую боль совсем недавно – это ещё не позабылось. Обе понимали, что Бог проклял Еву, повелев ей в муках рожать.  Иначе откуда бы взялась такая запредельная боль, сводящая с ума? Её вытерпеть можно только ради  ребёнка. Вот такого, как Рома, которого только что передали маме из третьей детской, как будто бы  они тут были неразлучны.  Моя немецкая подруга так доверчиво спросила  тогда: «Как его покормить?», взяв сына на ручки впервые перед выпиской, что я совсем умилилась и растаяла. У меня и сейчас этот счастливый малыш Рома перед глазами – весь в кружевах синего  атласного конверта. В наш бокс за малышом соседки на выписку  пришла целая делегация – с огромными букетами цветов и подарками. Все родственники торжествовали, то и дело восклицали шёпотом от восторга, рассматривая спящего Рому,  и уже не знали, чем одарить маму с ребёнком. Мы расставались с  Ромой и его мамой очень довольные   друг другом.  Осталось  чувство, что  вот эта семья  даже не почувствовала, что финансовый удар был.  
  Грянувший «чёрный вторник» кого-то сделал богаче, как Лялю Чёрную, слетавшую накануне в Америку  и  теперь держащую сбережения в валюте. Она улетала на разведку – в гости к двоюродной сестре, чтобы разузнать о возможном заработке. Мы её провожали в аэропорт, вымокнув под ливнем. Ляля Чёрная раздавала свои любимые свитера времён студенчества и фарцовки подругам на память.  Прощалась с дочерью, доверяя нам о ней позаботиться. Малышка оставалась с бабушкой.  Нужны были немалые  средства   на  следующую очередную операцию   ребёнка. Полине вскоре  исполнялось  четыре годика, но она всё ещё не ходила и не говорила.  
Родилась она у Ляли в Ялте, но преждевременно и потому неудачно – воды отошли, а несведущая мать не поняла, что пора  в роддом.  Когда, наконец, новорожденную спасли от гипоксии кесаревым, у той уже не было и половины рефлексов. Врачи поспешили объявить, что девочка останется «овощем» навсегда, и, как принято, стали уговаривать Лялю оставить ребёнка в роддоме: «Вы себе ещё родите здорового ребёнка, а мучиться с больным – это испортить свою жизнь, загубить семью, потерять супруга…» 
Мы, давно знакомые со своей однокурсницей,   не ожидали от эгоистичной Ляли такого здорового звериного инстинкта – спасать потомство любой ценой. Когда информированный муж  Ляли возник под окнами пьяный и плачущий, то стал вторить врачам: «Выбирай, или я, или ребёнок! Придётся оставить, раз «овощ», родим ещё,  другого!» Но Ляля нисколько  не сомневалась: «Конечно, ребёнок!» А позже даже обосновала: «Мужей у меня может быть ещё, сколько угодно, а дочь – одна, и кроме неё детей может не быть совсем».
Опережая события, сразу же подтвержу, что так и вышло… 
Ляля больше  так и не забеременела никогда, зато  затратила столько усилий, чтобы выходить дочь, расставшись с пьющим «с горя» и от малодушия мужем,  делая Полине  операции на расслабление позвоночника, снимая тремор от перенапряжения мышц: иглоукалывание, массаж  и постоянные «занятия на развитие». Она не слушала специалистов, ругалась с ними, сочтя  за оскорбление,  немедицинское: «Разве Вы сами не видите, что Ваш ребёнок – дебил?»  Она даже не оформляла  инвалидность дочери – боялась таким образом предать своего ребёнка.
Я водила  сыновей в садик недалеко от дома Ляли, и видела, как она зимой возит дочь на саночках – делать массаж, «плавать» в бассейне.
 - Привет, Полиночка!  - и ни одного встречного движения, дитя косоглазит в пустоту, как  заядлый «аутист».
И только Ляля не унывала, мыла полы в поликлинике, подрабатывая со своим беспомощным  уже трёхлетним,    всё  ещё будто бы «грудничком»  на руках, чтобы  с «неходящим» ребёнком безо всяких колясок вдруг  поехать  на консультацию в Москву и Питер.   Она успевала  пройтись с ребёнком, который плетью висел на ней, по Москве – показать Полине, молчащей, как рыба, выставки и красоты древнего города, а в  Северной столице даже пронести её по «Эрмитажу»!
От операции к операции дитя преображалось. Только в четыре выяснилось, что из-за сильного косоглазия  девочка видит  раздвоенный мир – «двойным», и поэтому не ориентируется в пространстве. Последние «проколы» на позвоночнике позволили снять гипертонус с ножек – это было удачно и кстати. Но теперь нужно было оперировать глаза, потом  реабилитация требовалась постоянная, а денег не было. 
Отец ребёнка, покрутился  было поблизости от семьи, не приходя в чувство от запоев,  но не смирился  с проблемами и  исчез, как безвестипропавший, из жизни своих «женщин».  Ляля сама «тянула» ребёнка, и её усилия были, наконец, вознаграждены. Это походило на Рождественскую сказку с волшебным превращением, хотя случилось на Пасху первого мая – на четвёртый   День Рождения Полины. Ляля убежала на ночное свидание, появилась от друга Михаила только под утро, а её в дверях встретила не старенькая мама, а…  маленькая дочь, держась за пристенок, словами: «Мама, а где ты была?» Ляля рухнула рядом с ней на колени, боясь рыданиями испугать Апполлинарию. (Имечко из Достоевского, разумеется, мы же все с литфака!)
Полиночка заговорила сразу предложениями, простыми, но мы просили  Полю повторять  их, как чудо. Выяснилось, что почти так же, как и на русском, Полина умеет болтать  по-английски!
Сейчас ей врачи ставят отставание в развитии – два года, для восемнадцатилетней красавицы быть на шестнадцать – это и к лучшему.
Вот такая история. Ляля не продержалась в Америке без ребёнка  больше месяца, сестра её приезду была не рада, Ляля вернулась с американскими игрушками и одёжками для дочери и привезла валюту. В её отсутствие   мы навещали Полю, несмотря  на мою беременность, подолгу  гуляли с ней, водили её в зоопарк. Она в свои четыре только училась ходить и волочила  левую ножку, но уже умела вполне сносно  произносить по  нескольку  слов разборчиво. Мы подружились. Ляля была благодарна нам за ребёнка, принесла как-то сумку  с мукой и хлебом: подкормить  большое семейство  за заботу о Полине. А когда я родила Василису, то передала малышовское  приданое. Правда позже, в 10 месяцев, отобрала все «тряпочки», потребовала вернуть назад – из меня вышла никудышная «сводня», а Ляля так и не смогла  стать гражданской женой для понравившегося  ей приятеля моего брата…
 Такова  уж Ляля, но мы все знаем её тайну – у неё плохая наследственность по мужской линии в семье – шизофрения. И не обижаемся, когда возможно.
Поездка в Америку  внезапно обогатила Лялю, но она этого и заслужила своей  материнской самоотверженностью. Позже она простится с учительством и пойдёт в бутик, который назовёт «Полина» в честь дочери – торговать детскими вещами, где преуспеет и разбогатеет. 
Ляля часто испытывает необъяснимую агрессивность к окружающим, подолгу дружить у неё не получается, но Полина, как Ангел, смягчает жестокий нрав своей матери. Ляля до сих пор смеётся, вспоминая, как Полина отвечала нам на расспросы, кем она хочет стать: «Хочу с тряпочкой всё мыть и убираться!»
 - Да, Полина, ты не лидер! – радостно восклицала Ляля на этом месте.
Слава Богу, с ребёнком всё обошлось! Это на тему, «как дети  даются!»
Меня выписали к концу октября. Моей доченьке уже без меня исполнился целый месяц. Я боялась, что мы уже никогда не встретимся, но гнала эти страхи прочь. Была отвратительная ветреная погода, муж на выписку принёс мне шерстяной свитер из секонд-хенда с крупными узорами, но меня продувало насквозь, и было страшно застудить грудь, которой мечтала кормить свою доченьку. Муж отвёл меня на обязательную флюорографию для детской больницы, и всё подгонял, чтобы я немедленно была у дочери на кормлении. Но я отвыкла так подолгу ходить и запросилась домой, к сыновьям и под душ. Муж разрешил мне передохнуть  около часа – и отправил к дочке. 
Когда после необходимых процедур и  получения пропуска я, наконец, прижала  Василису  к груди, за окном полыхал осенний закат. Вся в лучах уходящего солнца  огненно – рыжая девочка, подросшая без меня, очень пристально заглянула мне в глаза и серьёзно взяла грудь.  Она сосала, причмокивая, медленно и не отрываясь, пока не заснула на моих руках и коленях, а я продолжала  наслаждаться  её теплом, лёгким  молочным запахом  и цветом кудрявых волос, боясь пошевелиться и потревожить ребёнка. Наше первое свидание после разлуки было  украшено  золотом листьев, которые разметал  пронзительный  оранжевый ветер позднего октября.
Доченьку выписали наутро. Папа бережно  донёс её  в ватном одеяле до дома на руках. Он был больше мамы  знаком с нашей Василисой. Мальчики заглядывали с любопытством в бесценный свёрток, но во время первого купания резко потеряли интерес к сестрёнке, разглядев, что это всё-таки не братик, хоть и без бантиков в рыжей шевелюре. Они отошли от ванночки  несколько разочарованными и вскоре занялись своими «мужскими» делами, а Ванечка напоследок спросил меня, чтобы успокоиться: «Мама, скажи, что я всё равно самый главный?!"
 И я не стала на это возражать.