Искушение и покаяние. Гл.2

2

Виолетта торопливо шагала по улице.

Её гнало чувство брезгливости. Неказистая фигура Растопкина вновь встала перед её глазами. Этот урод вновь преследовал её.

Теперь он был ей противен. Противен, как бывает, противен тот, кто, разбудив страсть, не может удовлетворить её. В мыслях Виолетта уже давно отдавалась этому неказистому преподу. Оставаясь наедине со своим телом, она старательно разыгрывала любовные мизансцены, думая только об обещанном инстинктом удовольствии.

Он успела привыкнуть к одиночеству. Но теперь ей всё реже удавалось побыть совершенно свободной. Родители как бы нарочно приютили у себя её двоюродную сестру, та казалась Виолетте совсем лишней, словно бы тридцать третий зуб во рту.

Сначала ей нравилось разыгрывать роль неразумного мотылька. Дразнить этого обремененного ненужными ему знаниями недотёпу. Виолетта видела, как Роман Родионович смотрит на её стройные, словно бы нарочно облитые шоколадной глазурью ноги. Конечно, это был не шоколад, но нейлон, но от этого интерес педагога лишь возрастал. Эти псевдозагорелые ноги его явно интересовали.

Виолетта не могла дождаться самого важного момента. Ей хотелось перестать быть ребёнком. Стать равной всем другим взрослым женщинам. Ведь тогда ей не придётся стесняться своих маленьких, но очень опасных желаний.

Но несносная сестра была, как соринка в глазу. Она появилась как-то слишком нелепо, честно говоря, словно забежавшая из парадной кошка.

Вот и теперь она наверняка оккупировала кухонный стол, разложив на нём свои дурацкие учебники и тетради. Она всё делала назло, даже отчего-то соглашалась прислуживать старшей сестре при купании.

Это происходило на людях. Купание они совмещали с посещением бассейна – записались в группу здоровья они по настоянию матери Виолетты, ей не хотелось слишком быстро превращаться в предпенсионную развалину.

Виолетте была стыдна и желанна публичная нагота. Она то думала, что похожа на магазинного цыплёнка, то воображала себя Афродитой, воображала  и смотрела с гордостью на похожих  на престарелых гипопотамих,  женщин.

Обычно они подъезжали к бассейну на такси. Матери  было не комфортно в переполненных троллейбусах. Она стыдилась своего окружения, вечно чем-то озабоченных женщин, хотелось закрытого от других пространства, своего элитного мира.

Даже эти вполне приличные дамы были ей неприятны. Их приличность оставалась в милых шкафчиках, похожих на те, что бывают в детских садах, а теперь они были розовы, безымянны и от того неприятны, словно бы им не предстояло  не купаться, а всем скопом отправиться в газовую камеру.

Виолетта стеснялась робких прикосновений сестры. Та по наивности невольно будила её чувственность. В такие моменты Виолетта желала почувствовать в своём анусе округлый тыльный конец корпуса шариковой ручки.

Она в эти моменты ненавидела свою полноватую, похожую на циркового артиста мать. Та ничем не была лучше других женщин, но отчего-то задирала нос и смотрела на всех    свысока, словно бы дорогая десятирублёвая кукла.

Виолетта понимала, что с годами станет похожей на мать. Её года казались ей слишком далёкими, сейчас всё казалось таким недостижимым, словно бы далёкая звезда.

Так вспоминая воскресные помывки и невольно поселяя в душевую невидимого соглядателя, она дошла до дверей родительской квартиры.

Там она могла и дальше играть роль послушной и всегда живой куклы. Родителям нравилась эта невольная роль дочери. Виолетте не хотелось ничего менять в своём амплуа. Быть милой полуинженю-полутравести, пусть даже лишь для своих домашних.

Она была рада вновь показать свою капризность. Ненавистная кузина, действительно, сидела за кухонным столом, но не учила уроки, а чаёвничала.

Родители как-то могли соблюдать приличия в еде. Отец приносил в дом  дефицитные продукты, приносил и прятал во внушительного вида модный холодильник. В их доме всё было как на съёмочной площадке. Красивая мебель, такой же стильный телевизор, даже электрический камин с баром.

В комнате дочери всё было аккуратно и чисто. Её кузина спала  на раскладной кровати, спала, словно бы задержавшаяся надолго гостья, стеснительно и стыдливо. Виолетта стеснялась того, что не одна. Ей иногда хотелось поиграть в запретные игры, просто и нежно коснуться того, что она прятала под трусами, почувствовать тот укол удовольствия, что могут принести тщательно отмытые подушечки пальцев.

Она уже предвкушала час своего падения. И кто это будет – чересчур настырный сверстник, или же не слишком взрослый для своих лет педагог – было не столь важно. Подобно гоголевской невесте она конструировала своего покорителя, конструировала и старательно призывала его ночами, радуясь каждому волнительному сну.

Раньше, в отсутствие сестры она позволяла себе быть бесстыдной. Иногда на ней оставались лишь чистые и всегда такие милые трусики. Иногда она прощалась и с ними, и при зашторенных окнах, она становилась развратной и страстной.

Быть такой же любительницей наготы, как мизантропка Елена, из рассказа Сологуба, Виолетта не желала. Её срамная причёска была пока ещё внове, она постоянно топорщилась, словно бы иглы у разъяренного ежа. Лон уже не была совсем уже куклой, но расстаться с этой отметиной взрослости она не могла, не желала, боялась, словно вместе с волосами исчезнет и её, так давно уже опостылевшая непорочность.

Она давала себе слово, что сбреет волосы после первой мужской атаки. Что этот ненавистный Роман Родионович будет столь же послушным, как и иные её воздыхатели. Ведь чем он лучше хулиганистых парней из параллельного класса?!

Она также стала пить чай. Села, желая занять свой рот, чтобы не закричать, выплеснуть с криком недовольство сестрой. Та пока ещё была глупой и неразвитой и даже тайком рисовала жеманных принцесс на тетрадных листах в клетку, словно бы маленькая.

Вот и теперь, она поспешила уйти прочь. Ей было тесно в трёх комнатах – в каждой из них она была чужой. Ей перекидывали друг от друга, словно бы шарик для пинг-понга. Перекидывали и радовались её отсутствию.

Только когда сестра ушла, Виолетта, пытаясь выглядеть храбро, запустила руки под полы халата. Она рывком сдёрнула с себя простенькие, совсем не взрослые трусы. Мать не спешила одаривать её кружевным бельём – в таких трусах Виолетта принадлежала только ей, и никто, никто не мог покуситься на её девство.

Девство должно было растаять вместе с ушедшим в небытиё детством. Но когда это случится, когда Виолетта станет совершенно взрослой, никто не мог сказать.

Она пока ещё трепетала, предвкушая этот момент. Предвкушала и думала, что скажет тому, кто обнаружит её межножную тайну. Например, этот смешной учитель словесности.

Ей нравилось дразнить его. Дразнить и бояться одновременно. Она уже жалела, что написала об этом в своём дневнике. Если бы он остался в школе, можно было играть дальше, но этот странный человек сбежал, сбежал, как последний дезертир.

Она презирала его за это. Презирала и невольно пощипывала себя за наиболее чувствительные струны. Те отзывались то лёгкой какофонией, то стройной и жаркой мелодией. Сейчас она едва не издала свой победный стон, организм был уже не взводе, а всё тело уже растекалось по стулу, словно бы подтаявшее на солнце желе