Искушение и покаяние

В холодный день января, накануне Богоявленского сочельника в своей квартире, лёжа на уже давно продавленном диване проснулся молодой человек, лет двадцати пяти.

Он был ужасно жалок в своей клетчатой рубашке с двумя тщательно изжёванными пуговицами и в очень некрасивых,  тронутых старостью трениках. Походил больше на внезапно повзрослевшего мальчишку, чем на взрослого человека. Да и весь его вид спросонья выглядел нелепо, словно бы он ещё вчера был мертвецки пьян.

Молодой человек потянулся и небрежно сел на диване, потёр подбородок и довольно небрежно зевнул. В комнате уже успели собраться сумерки, молодой человек был голоден, он встал и пошёл на кухню,

Там была небрежно расставлена кухонная мебель. Один стол-тумбочка, кухонный стол и двухконфорочная плита с духовкой. Небольшой потерявший былой лоск холодильник завершал всю картину.

Молодой человек открыл дверцу холодильника, достал из отделения пару проштампованных куриных яиц. Он долго переводил взгляд с небольшой плошки на сковороду и обратно, и наконец, махнув рукой, достал из холодильника ещё кусок сливочного масла, который давно  был готов к краткой и незаметной для других смерти.

Яичница должна была скрасить его вечер. Молодой человек проводил свой досуг весьма уединенно. Он избегал прежних друзей и не заводил новых. Не ходил на дискотеки и не пил водки с незнакомцами. Он словно бы только снился этой комнате, уходя в будни на целый день, и приходя обратно только для сна.

Теперь, когда мир был покрыт снегом, и было холодно, он  особенно было одинок. Казалось, что он был собственным сном, такой неуловимый был его образ. Звали молодого человека Романом Родионовичем Растопкиным.

Жил он в этой квартире года два. Точнее эта квартира считалась его, после того, как он, окончив пединститут, съехал с родительской жилплощади, которая была удачно разменяна, и он получил свой отдельный мир.

Роман Родионович до того, как стать учеником станочника работал в школе, преподавая литературу. Жизнь его была более интересной, его направили в старшие классы, где он чувствовал, как начинает наполняться чужой весёлой энергией.

Это произошло полтора года назад.

В тот сентябрь он был рад тому, что стал преподавателем. Должность учителя казалась ему верхом успеха. И стоя на школьном дворе, он с каким-то весёлым восторгом разглядывал старшеклассниц.

Те стояли, словно модные куклы на выставке. На их лицах была написана стыдливая гордость, за то, что их тела уже достаточно созрели для первого искуса. Барышни стыдились своих белых гольф и взрослых нейлоновых колгот. Их словно бы кому-то нагло показывали, как драгоценности в магазинной витрине.

Одна из девушек была довольно стильной. Её школьное платье казалось верхом изящества. Девушка старательно делала вид. Что не замечает своего слишком милого вида, что она не чувствует взглядов и своих одноклассников и смущенного важностью момента Растопкина. Тот смотрел на неё. Словно Пигмалион на ожившую Галатею, боязливо лишая её всех признаков ученичества.

Растопкин не умел находить общий язык с противоположным полом. Он старательно убегал от всех, кто делал к нему первый шаг. Убегал в своё минувшее, в прошлое отрочество, когда он был всего лишь маленьким близоруким мальчиком.

Воинская комиссия признала его негодным к строевой службе. Избежав казармы, он стал ещё менее заметен, и от того что теперь он был окончательно штатским, он решил пойти на факультет русской литературы и языка.

Теперь, изжарив яйца на чугунной сковородке, он жалел себя  особенно страстно. Его ум был напряжен. Мысли скакали в нём, как блохи в собачьей шерсти. Мысли были невесёлые, завтра ему предстояло вновь идти на завод, ему, чья жизнь казалась теперь пустой и гадкой.

Молодому человеку должно было исполниться 25 лет. Он не был рад ни приближающемуся юбилею, ни тому празднику, что так радовал молодые и ещё неискушенные жизнью сердца.

Совсем недавно в разгар зимних школьных каникул он увидал Виолетту. Она шла в своей леопардовой шубке по тротуару, торопясь в булочную. Он легко заметил её на почти пустой улице, девушка не пропускала ни одной полосы льда, чтобы не прокатиться и засмеяться.

Виолетта казалось, была весела. Ей нравилось идти по зимней улице, нравилось улыбаться. Она старательно продлевала свою юность, насколько могла продлить, провожая школьные годы с улыбкой.

Тогда он был не заметен для неё. Просто по тому, что она не оборачивалась назад, не узнавала его шагов.

Вдоль бордюра был свален собранный дворниками снег.  Ярко-красный снегоуборочный комбайн загребал его своими лапами и вываливал в кузов самосвала. Фонари постепенно оживали, а в воздухе чувствовалась надвигающаяся зябкость.

Виолетта легко взбежала по ступеням магазинного крыльца. Люди, стоящие в очереди терпеливо ожидали приезда хлебовозки. Они словно бы родились тут, были столь органичны.

Роман Родионович слегка помедлил. Он меньше всего хотел попадаться на глаза бывшей ученице. Та поразила его ещё в том сентябре, милая, красивая с пластиковым  атташе-кейсом и легкой усмешкой на красивых чётко очерченных губах.

Он боялся влюбиться в это существо. Боялся, что покажется ей недостаточно взрослым. Теперь, когда он был одинок в своей квартире, был предоставлен судьбе до конца. Он не желал искушать судьбу.

В очереди звучали раздраженные голоса. Роман Родионович нащупал в кармане пальто двугривенник и пятиалтынный, и теперь надеялся разжиться буханкой белого к каше – и батоном  -  к чаю

Он стоял напротив отдела соков и вод. Молоденькая продавщица скучала, никто из очереди не желал утолить жажду ни  тыквенным, ни яблочным соком. За спиной  девушки гордо возвышались трёхлитровые банки с наклейками, а она сама играла в игру, выбирая из очереди наименее уродливого представителя сильного пола и изучая его своими карими, удачно подведенными глазами.

Девушке давно надоело торговать соками. Зимой они не были никому не нужны, впрочем, как и нелепые бутылки с грузинской минеральной водой. За ней пару раз забегали студенты из местного политеха, и пара любителей щекочущей ноздри влаги из местных жителей.

Девушка провела взглядом по Роману. Её взгляд брезгливо стёр с его фигуры пыль забвения. Растопкин мог показаться вполне комильфо, если бы не это уродливое пальто, и собачья шапка с мокрым от нападавшего снега ворсом.

Он стоял, поигрывая пальцами в кармане, боясь потерять драгоценную мелочь. Те сто рублей, что он получал теперь на заводе, казались ему вполне нормальным жалованием. По-крайней мере, он был далёко от юношеских разборок и жалостливой ревности стареющих преподавательниц.

Теперь он привыкал к иному обществу. Глаза скользили по стоявшей впереди Виолетт е. Мысленно он давно лишил её леопардовой шубки, и теперь раздумывал, как легче представить её в бирюзовой красиво облегающей тело сорочке.

Виолетта была его проклятьем. Он был сражён ею ещё тогда на первой праздничной линейке. Его душа желала этого испытания, испытания молодой, не знающей разочарований плотью.

Виолетта привыкла к обожанию. Он умела кокетничать, вовремя притворяясь стыдливой, и наполняясь бесстыдством со скоростью летнего ливня. Парни попадали под волю её обаяния.

Виолетта тяготилась своим успехом. Она пока ещё могла балансировать над пропастью, игра с огнём забавляла, он не обжигал её, а только дразнил её своим теплом.

Растопкин старался быть равнодушным. Он сначала боялся показаться заинтересованным. Это принижало его, низводило с невидимого для других пьедестала. Парни, что вились рядом с Виолеттой,  напоминали ему озлобленных голодом ос.

Теперь, доев яичницу, он смотрел на пустую тарелку с тоскою собаки. Образ своенравной девушки вновь возник перед внутренним взором, он витал там, словно узор в калейдоскопе, грозясь разрушиться от неосторожного движения.

Чай тоже показался ему слишком безвкусным. Он почти не клал в него сахара. Тот внезапно стал почти дефицитом.

Сейчас, когда за окном было снежно и серо, он жаждал перемен. Ему хотелось пустить время вспять, заставить его бежать туда к мигу его рождения, когда мир был ему в новинку, словно только что купленная игрушка.

За окном уже был почти темно. Он жалел, что так неудачно провёл этот день, проспав почти до вечера. Но он всегда тяготился выходными, не зная, как убивать досуг. Его не тянуло в многолюдные места, в тёмном кинозале ему было неуютно, точно так же, как и на слишком многолюдной улице. Было жаль платить  за это удовольствием почти целый рубль.

Кинофильмы были сродни снам. Они слишком быстро забывались. Роман смотрел на экран и не понимал, почему это белое полотно, став на время цветным и движущим привлекает чужие взгляды. Этот иллюзорный мир был чужд ему.

Теперь вся жизнь казалась нелепым, плохо режиссированным фильмом.  Он словно бы играл в нём чужую роль. Играл без азарта, без любви, завидуя своей партнёрше по съёмкам.

Виолетта продвигалась вслед за какой-то не очень опрятной старухой. Он смотрел на её кокетливую шапочку в виде большого вязаного колокола. Виолетта, которую он никак не мог ни простить, ни пожалеть.

Он боялся, и упустить её, и выдать себя. И потому вжимался в очередь, словно крапленая карта в колоду, боясь разоблачения.  Люди были недовольны неспешностью кассира, небрежностью своих соочередников. Многие из них стыдливо склоняли глаза к циферблатам наручных часов, склоняли и деланно вздыхали, не желая возвращаться домой в потёмках.

Новогоднее настроение постепенно уступало место будничной скуке. Новый Год только притворялся новым, но был тем же скучным прошлогодьем.

Роман Родионович поморщился. Он не наряжал ёлки, не бессоничал, как другие. Новый Год прошёл мимо него. Он словно бы наградил его вечным недовольством.

Наверняка эта милая девочка получила свои подарки. Она любила праздники, он помнил, как она изображала из себя гаремную деву, в дурацких лиловых шальварах и такого же цвета лифчиком от открытого купальника.

Тогда, дежуря на новогоднем празднике, он почувствовал всю фальшь этой красотки. Виолетта словно бы готовилась стать содержанкой, подобно своей оперной тёзке.

Она смутила его на первом же уроке. Тогда он подумал, что она соответствует своей птичьей фамилии. Кречетова, что-то хищное, странное. Словно бы и впрямь хищная птица.

Она,  молча встала, услышав свою фамилию.

В серых с едва заметной зеленцой глазах  таилось пренебрежение к этому такому нелепому преподу. Роман Родионович уже жалел, что вообще поддался на уговоры старших и стал учиться в пединституте. Он никогда не думал, что будет так трусить и волноваться при виде обыкновенной школьницы.

«И я буду говорить этой девочке о Наташе Ростовой!».

Виолетта чувствовала некоторую обиду. Она слишком привыкла к рыхлой и улыбчивой Любови Ивановне. Та умела, как-то по-бабьи нравиться всем, а этот сухой, нервный, похожий на плохо вколоченный гвоздь человек разом стал волновать её.

Виолетте захотелось слегка пококетничать, уронить одно из крыльев передника, или посильнее выпятить вперёд бюст, стараясь сделать его ещё более зримым. Всё её тело изгнывало в плену колючего платья. Наверняка этот вчерашний мальчишка положил на неё глаз, как это делали другмие, скрывая свой интерес за глупыми разговорами.

- Меня зовут Роман Родионович Растопкин. Я – ваш новый учитель литературы. Так, что будем знакомы. Имя и отчество моё легко запомнить. Почти как Раскольников, только – наоборот.

Он понимал, что сказал что-то ужасно глупое. Что этими словами он сам подсказал им прозвище. Раскольников наоборот. Значит, он должен убить топором. Но кого? Взгляд опять зацепился за не ко времени прихорашивающуюся Кречетову. Та явно нервничала, но отчего?

- Ишь, как вертится. Наверняка у неё глисты в попе.

Он боялся, что его примут за чудака. За милого паяца вроде Пьеро. А эта девушка, с слегка отливающими синевой волосами могла бы быть примерной, но очень сварливой Мальвиной.

- Роман Родионович, а Вы у нас до самого конца останетесь.

- Не понял? До какого конца.

- До конца школы.

- А, да… До конца.

- А то мы думали, что Вы – практикант.

Звонкие голоса учениц отзывались в мозгу приятной какофонией. Он старался выглядеть солидно. Даже надел свой лучший театральный костюм, но всё то, что ему втолковывали на лекции профессора, в миг улетучилось из памяти, заставив его тщетно искать спасения.

Кречетова не сводила с него своих внимательных глаз. Она смотрела через очки и от того её взгляд казался ещё более заинтересованным.

- Итак, в этом году мы начнём изучать творчество великого русского писателя Льва Николаевича Толстого. Он подошёл к доске и стараясь не слишком отступать от каллиграфии, вывел на доске следующее.

Лев Николаевич

Толстой

(1828-1910)

- Как видите, Лев Толстой был ровесником Николая Гавриловича Чернышевского.

- И сыном… - донеслось откуда-то с задних парт.

- Это вряд ли. Хотя ваше замечание остроумно.

Он на мгновение замолчал, ловя мысль за едва заметный хвостик. Седовласый классик взирал на него с портрета, и казалось, что от него исходит запах потных онучей.

- Так вот, Родившись в дворянской семье Лев Толстой имел все привилегии своего класса. Он был графом, его родители владели поместьем, но этому человеку предстояло не только прославить свой род, но и Россию. Молодой Толстой ищет себя. Будучи студентом Императорского Университета в Казани, он скоро разочаровывается в науке, и торопится проявить своими силы на полях сражений.  Именно воинская служба и Кавказ подарили ему его нетленную музу. Толстой. Будучи человеком очень практичным, граф  решил писать не из желания кого-то поучать, а просто из желания иметь дополнительный заработок. И своё первое творение, повесть «Детство» -  он посылает в некрасовский «Современник» исключительно из меркантильных побуждений.

Но, как мудрый редактор, Николай Алексеевич замечает в творение юного офицера искру таланта. Он восхищён и поражен. И сообщает автору все свои восторги. Но Толстой интересуется лишь суммой гонорара. Это уже позже он поймёт, что в творчестве главное не полученные за публикацию ассигнации, но нечто большее.

Растопкин понимал, что его восторженная речь может рассмешить этих недорослей. Что им непонятен и его восторг, да и этот граф им тоже мало  понятен. Но он говорил и говорил, стараясь за своими плавно льющимися словами спрятать главное - неожиданную робость перед этой кокеткой Кречетовой.

Эта барышня могла бы вскружить голову любому. Она, словно воланчик от ракетки к ракетке. летала от мальчика к мальчику, испытывая на них своё пока ещё такое зачаточное кокетство.

Ей самой было страшно от этих опытов. Текло, так некстати взрослеющее тело требовало быстрого раскрытия. Оно жаждало любви, как цветок жаждет опыления.

Звонок положил конец учительскому красноречию.

Кречетова не спешила к двери. Она явно наслаждалась своим триумфом.

- Кречетова, раз Вы никуда не торопитесь, пожалуйста, вытрите с доски.

Виолетта молча, взяла влажную тряпку и равнодушно стёрла имя, отчество и фамилию классика.

Растопкин почувствовал что краснеет. Он словно бы только притворился учителем. А эта красивая длинноногая барышня была его искусом. Маленькая девочка из давно забытых снов.

Очередь приближалась к деревянным стеллажам. Растопкин удивился. Неужели он сумел заснуть. Он, молча, взял батон и буханку ещё тёплого хлеба и направился к стрекочузей кассе.

Кречетова как раз расплачивалась в кассиром.

- Вот сейчас, сейчас она меня увидит – и…»

Он был рад, что уволился. Кречетова с её плохо продуманной маской на лице казалась глупой фарфоровой куклой. А он нелепо постриженный с каким-то полурабочим выражением на усатом лице был ей противен, словно некстати привязавшийся Барбос, желающий получить подачку в виде давно уже опостылевшего ей бутерброда.