Ч. 7, гл 9 Крестины и сандалики

Меня ждала непростая ночь раздумий о собственной некрещёности и фатализме: «Если судьбе так угодно…»
 А как же Француз?  Я в надежде, что меня на что-нибудь в связи с ним уговорят подруги,  позвонила им глубоким вечером с жалобами, что мне не светит замужество, что Француз, и правда, не «настоящий полковник», а его причины  не взять меня замуж не выдерживают критики. Все только сочувственно повздыхали. Юля А. при этом выразила сомнение, что со мной жить – такое уж счастье: «От тебя же повесишься! Извини, конечно, ты же знаешь, как я тебя люблю, но на одной территории – это же невозможно!» Юля и прежде часто принимала мужскую сторону Дракона, укоряя меня в неспособности наладить отношения с Виктором, как хозяином положения. «Ну, кто с тобой сможет ужиться?! Денег в семье ноль, зато тетрадки, конспекты и книги на обед и ужин – завидная доля!» Это совсем не утешило…
Утром дети были при параде, и я долго готовилась, думая, что можно креститься и «всей семьёй». Повязала платок на голову, надела индийское платье до полу  с малахитовой сложной отделкой, где лёгкие и летящие ткани причудливо сочетались с глубоким бархатом на груди и вычурными пуговицами, напоминающими разноцветные ожерелья. И задумалась на тему «греха», который вот сейчас покроет моё крещение – не связь ли это  и с Французом, в том числе?!
Виктор был суров, неразговорчив и объяснил по долгой дороге в трамвае, что его впечатлили беседы со священником, который освящал молельную комнату, над которой трудился и Виктор, в доме престарелых: «Дьявол забирает некрещёных детей» или что-то подобное, а Виктор перепугался за близнецов. Позже он мне скажет, что не хотел в случае чего лишать их жизни до крещения, чтобы их невинные души не пошли в ад, но поклялся, что сразу отказался от идеи расправиться с моими сыновьями,  чтобы уничтожить меня,  наказав за измену, о которой всё понял, потому что слишком к ним привязался: «С ними расправиться – это как себя убить!» А держал их поначалу только как заложников, в чём и сознался.
Батюшка в Храме набросился на меня с криками, что такую блудницу он не потерпит, что у меня кудри завитые крашеные  из-под платка, серьги в ушах, платок не так завязан. Он не выслушивал ни слова моих оправданий, что я пришла почти впервые сюда, чтобы он крестил меня, ведь при папе-атеисте меня никто бы не посмел ввести под своды Храма. Отец Василий был непримирим, уж не  знаю, чего такого про меня наговорил или насочинял Виктор, но он обвинил меня в плотской похоти, что заставляет меня искать всё новых и новых мужчин от «родного мужа». И возражения не принимаются!  А про Француза тоже  были все уже осведомлены: «Вот он женится на тебе и будет ненавидеть неродных детей,  станет издеваться над ними! Как ты, мать, будешь терпеть его издевательства над детьми?»  
В конце концов,   сопоставление «Француз»  и «издеваться» было абсурдным и против всякой логики! Не помню, когда я возроптала и возразила батюшке, что за его пылкие речи, где нет всей правды,  и за отказ меня крестить «Бог накажет!» - меня выставили на глазах изумлённых детей вон, а Виктор повёл их за ручки в Крестильную комнату. Успокоившись, я в душе за них всё-таки порадовалась: «Слава Богу!»
Виктор по отношению ко мне был врагом неизменно: это же он настроил священника против меня. Что ж, и святым отцам свойственно ошибаться… Позже мне было стыдно за свой отпор и несмирение, но тогда я считала себя абсолютно правой.
Я поздравила сыновей с крещением, когда они появились улыбающимися и с серебряными крестиками на груди, наперебой рассказывая, что в них – «крестная сила»! За этот пафос я была отцу Василию искренне благодарна – вера его всегда  была  горяча. Позже я сдружилась с его сыном – тоже священником – Фёдором Сапрыкиным, моим ровесником, который был куда сдержаннее в проявлениях радения за веру.  Но так же верен. Отец Фёдор нас и венчал потом с мужем. Но это случилось гораздо позже теперешних событий.
А пока Виктор продолжал самодовольно ухмыляться. Я, не сдержавшись и не находя ничьей поддержки, влепила ему сгоряча пощёчину за всё сразу. Получилось вдвойне нехорошо – на глазах детей и в стенах церкви, но я и ощущала себя пропащей грешницей, кому даже в крещении отказано…
Примирить враждующие стороны быстро способен густо замешанный на детях быт. «Проза жизни».
Мы вышли  из трамвая на вещевой ярмарке, потому что мальчишки переросли всю свою обувь.
 Виктор был полон решимости поучаствовать в покупке сандалий для близнецов, потому что хотел оставить на память о важнейшем для них  событии  свой отцовский подарок. Виктор и прежде был далёк от расценок на детское, а теперь, столкнувшись с реальностью цен, просто пришёл в негодование: кожаная обувь стоила баснословно дорого, даже обычные резиновые кеды для детей были сравнимы разве что с кроссовками для взрослых. Виктор отстранённо заскучал и убрал кошелёк подальше в карман.
Мы абсолютно напрасно вышли за покупками на рынке, потому что на этот раз так ничего и не приобрели. 
Близнецы почти никогда не плакали из-за одежды – я всегда покупала им  всё необходимое, включая игрушки, хотя страсть их тут же ломать и разбирать в обоих мальчишках была неудержимой. Однажды им в моей школе сочувствующая коллега Галина  Павловна подарила железный самолёт с  нарисованными героями мультиков Чипом и Дейлом. Сломать его было нельзя. Но близнецы догадались прыгать на него сверху с кресел, чтобы расплющить…
Я и тут успокоила детей, что с отпускных куплю им самые лучшие сандалики, которые только они сами выберут.  Виктор уже неприкрыто на всё это зевал.
Мы вернулись домой. Дети, утомлённые впечатлениями, выпив кефир, уснули по кроваткам немедленно.
Выходной близился к концу, а с понедельника я решила начать новую жизнь. И без Виктора, и без Француза.
Виктор совсем недавно, почуяв неладное, вдруг с моими родителями перешёл на «маму» и «папу», я констатировала  тогда же, что это уже не спасёт ситуацию.
У Виктора тоже была мама – Зоя Григорьевна.  Грузная, как я теперь,  женщина после пятидесяти. Ей было не до наших разборок с её «средним» сыном, я не всегда понимала, почему добрая и беззлобная женщина позволяет себя тихо пить и просто лежать в запое по суткам в постели, не поднимаясь на  хозяйство.  Она рано осталась вдовой, вырастила, как сумела, троих сыновей. Старший стал рабочим и позже тупо уголовником, по пьяни зарезав на смерть собутыльника, сел лет на 10, но это ничего не изменило в его бытовании – видимо всё так и осталось, как было раньше.  У него было всё для прозябания: квартира, две дочери и жена.  Они были рядом и после его отсидки. Из особенностей помню, что он  ненавидел негров. Потому что в среднем необразованные люди России придумывают себе идеологию, кого любить, кого ненавидеть – это стадный инстинкт, который прокатывает как «День пограничника», когда на рынке не встретить «интернационал». Дикость народная.  Младший брат Виктора  рано, сразу же после армии,  женился на татарке Люции, пить стал уже на первом году брака, был невыразительным и ничем не примечательным деревенским пареньком при первом  нашем с ним знакомстве. Один Виктор претендовал на интеллект, сумел закончить худграф в вузе и позже не вернулся в деревню, втянувшись в отношения со мной и драматизируя их невыносимо недовольством собой и  всем этим миром, который ему предоставил всё не то и не для счастья. Зоя Григорьевна  была громкой, но словно бы на общение тратила дополнительные силы, словно для разговора нужно было выходить на подиум. Получалось неестественно.  В доме матери для Виктора были исключены всякие намёки на сексуальные отношения, он словно цепенел и по –детски стеснялся меня, беременную, возвращаясь в имидж маленького мальчика. Мама говорила с ним сугубо на бытовые темы и всегда  односложно. При мне она никогда не выражалась грубо, но и не умела произнести ничего связно.  Всем верхним вещам гардероба мама Виктора, которую я звала сразу просто «мама», предпочитала куртки, и зимой, и летом. Её домик был скромным, низеньким, а из-за хлева неподалёку всегда полон мух. В нём никогда не было ремонта, кроме побелки стен, у которых стояла такая же бедная и скромная мебель, как и у нас дома: полированная стенка с  комнатными цветами в нишах и фанерные серванты, крашенные облупленной вылинявшей краской невероятных расцветок. В сенцах было вкусно пить чай с парным молоком и хлебом домашней выпечки. Зоя Григорьевна держала кое-какую живность и огород, да и как хозяйка была хороша, если бы не угрюмые и молчаливые запои с провалами во времени и пространстве. Она была искренне рада рождению детей и от меня и непроверенного происхождения, привечала нас в гостях, заботилась, как умела. Подарила мне однажды тюбик крема со словами, что я для неё невестка, такая же, как и законная у старшего сына. Больше –то в деревне и взять нечего. Мне её простота импонировала. Она сама была из двойни, но мальчик не выжил, и в её семье было семь сестёр. Некоторых я увидела. Тётя Нина  даже приносила мне передачки в роддом, навещая свою родственницу – Лену Шагееву. 
Виктор в субботу успел сказать, что у «его Светки» кто-то есть, и его мама напилась с горя, села на крылечко, поджав колени,  и горько раскачивалась, по словам Виктора, из стороны в сторону, безмолвно уставясь в одну точку. Её-то в этой истории и было скрыто жаль. Но не притворного Виктора.
Он не стал меня разуверять, что Француз нехорош. Он просто воспользовался нашей ссорой.
А наутро, подведя меня к зеркалу и удерживая за плечи обнажённое отражение, изрёк, как ни в чём не бывало: «Теперь мы станем тайными любовниками, не так ли? -  И напоследок, как только я вырвалась из его рук,  - Сегодня  шестое июня, наше прощание. Всё началось тоже шестого. Точка схода дат, как будто и не было пяти лет – «онулились»!»
И собираясь на работу:
 - Я не могу жить с тобой, мне жаль тратить на вас деньги – с этим ничего не поделаешь. Вчера я взбесился из-за того, что ты опять раскручивала меня на покупку обуви для детей. Я не готов за них выкладывать деньги – ведь они – твои дети, не мои! Я хочу зарабатывать, но для себя одного. Хочу машину и признания, чтобы все расступались, потому что это я сам – значительное лицо. 
Но при этом – парадоксально! Я хотел нашего совместного ребёнка всегда, и сейчас хочу.
 - Но птички в неволе не поют и не размножаются!
 - Да! И поэтому я очень рад, что заканчиваются наши отношения «по инерции». Они не совместимы с дальнейшей жизнью. Подумай об этом.
И ещё. Обратись к своему врачу. Я обнаружил вчера кровь. Это твоя кровь. Если ты не беременна, и это не выкидыш и не месячные тоже – то я не знаю, что такое. И я не специалист. И мне безразлично, отчего ты загнёшься! В конце-то концов, ты больше не моя женщина! Таскайся и дальше, по кому хочешь, а меня уволь от всего этого!
Итак, оба мужчины отказываются содержать семью: один не желает, а другой не способен. Так какая разница, с кем жить или не жить?
«Не жить!» - в этом есть доля тревоги. Ах, да! Кровь…
Гинеколог отправляет на анализ, где на живую отщипывают кусочек ткани, и я от боли взвиваюсь под потолок, оставаясь пятками на железных подпорках кресла.
 - Не волнуйтесь, мы всякую эрозию досматриваем на онкологию. Ответ из Челябинска будет  недельки через две.
Неужели – «рак»? Вот и всё?
А уже вечером с моей перебинтованной ногой, потенциальным смертельным диагнозом,  мы с моими  парнями, которые вприпрыжку в новых кожаных сандаликах от мамы носятся вокруг кругами, идём за нашим будущим мужем и папой. Я не знаю, как буду мириться. Благо, я там уже однажды была в гостях. Другой ночью.
Толик гладит что-то, в его руках утюг. Он видит нас в окно и подпрыгивает, чтобы открыть форточку и крикнуть нам, что он сейчас, что он уже идёт! Открыть с одного раза не получается, и дети хохочут, как над представлением –  знакомый дядя с утюгом в руках прыгает в проёме  окна. Я не помню никаких слов, он прежде обнимает детей, прижимает их к груди, а я прошу прощения, беззвучно, и он горячо уверяет, что сам бы всё равно что-нибудь придумал, чтобы только быть вместе.
 - Я согласна быть просто любовницей…
 - Я хочу стать твоим мужем! И вашим отцом!